«Русская мысль», Париж, 17 февраля 1954, № 633, с. 6.
Мертвая канитель
Было это не так давно и не так далеко, как кажется, всего лишь в Сибири и в Омской области.
Сидим это мы однажды вечером и выпиваем. Такими занятиями у нас не возбраняется заниматься, потому винная монополия и доход государству. Царство небесное товарищу Рыкову. Он ее ввел у нас, в память о нем и водку прозвали с тех пор «рыковкой». Причина для выпивки всегда найдется. У нас же оказалась даже очень удивительная. Помер наш приятель и городской монтер Андрюша. Он же мне еще и свояк был.
Время уже подошло к полуночи, то есть когда всякая нечистая сила по свету бродит и морочит голову православным.
Вечером того же дня схоронили мы нашего Андрея. Свезли его на кладбище в гробу, взятом на прокат, и оставили его там лежать и дожидаться архангельского трубного гласа, когда на свете наступит мир и тишина, и грозный Архангел Гавриил откроет, наконец, райские врата и впустит нас всех без разбора: пьяных и трезвых, правых и виноватых, не разбирая ни чина, ни звания, и по какому разряду кто был похоронен.
Ехали мы, значит, на кладбище шибко, потому гроб-то у нас был на прокат. Пришлось, значит, гнать лошадку-то, как на такси.
Жена Андрея, то есть его вдова, Мария сидела на гробе на правах ближайшей родственницы, а мы пристроились тоже, где Бог послал. Не бежать же за гробом рысью. Дело-то, как ни как, а серьезное: похороны.
Ехали мы признаться уж очень быстро, даже милиционер на улице проснулся и остановил наше траурное шествие, думал, не уперли ли мы гробик-то где-нибудь, потому явление это у нас вполне даже возможное. Дерево стоит дорого. Кругом леса.
Ну, с милиционером обошлось все благополучно, если не считать его речи к нам:
– Покойничек-то у вас случаем не того, не пьяный? Уж очень из гроба-то водкой несет.
Ну, мы, конечно, его успокоили, сказав, что гробик-то у нас прокатный, кого возили вчерась в нем, нам не известно. А в Советах от кого же водкой не несет? Разве только от грудных детей. Так от тех своими запахами пахнет опять же. В Советах нету граждан без запаху.
Милиционер успокоился, потому понял наши резоны. Всем известно, что у нас собственные гробы запрещены еще при тов. Ленине, когда советский рай объявляли. И что гробы у нас изготовляются самим государством по пятилетнему плану, и что государство не успевает их изготовлять, так как народишко мрет, не дожидаясь пятилетки, а выполняет ее за четыре, а то и за три года.
Недостаток у нас в лесных материалах известен: понимать надо!
Жена только покойникова обиделась:
– Что это, – говорит, – за безобразия такие, чтоб покойника за живого принимать. Где это видано? При жизни все подозревали, не кулак ли, а тут только, говорит, успокоилась, что больше подозревать не будут, как снова начинается. Прямо, говорит, хоть самой в гроб ложиться так впору.
На кладбище, однако, всплакнула. Известно – женский пол. Мы помолчали и речей не говорили, все по той же причине, что торопились с гробом вернуться вовремя. Только извозчик проговорил:
– А хренчик-то бы того, снять бы, почти новый, жалко вещь пропадает. Ему-то она ни к чему.
Ну, мы не обратили на его речь никакого внимания, потому торопились. А присыпали Андрюшу песочком и айда скорей обратно. Конечно, по дороге рассуждали от нечего делать о том, какой Андрюша человек был, сколько водки мог выпить и сколько выпил ее, и сколько не допил еще. Ну словом, полную калькуляцию ему сделали. Рассуждали и о том, чего вдове знать не положено, потому женщины, известно, народ ревнивый.
– Вот, – говорит один, – жил человек и нету. Утресь вышел на работу «чинить» электричество, а к вечеру схоронили его.
Речь была очень трогательная, так что и вдова добавила:
– Привезли-то его всего-то синего, просто не признать. Током, говорили, пришибло, аж со столба свалился… может и убился.
Дело было летнее. Жара страшная. Доктор торопился, говорил, все равно помер. Хороните! Оно, конечно, в одной-то комнатушке в 4 метра жилплощади и с живым-то мужем не приведи Господь жара какая, а с мертвым, так просто невыносимо. Ну и поторопились в тот же день от него избавиться. Как, это в книжках пишется: «мертвый в гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий».
Ну, короче говоря, добрались мы до дома. Вдова андреева поставила нам четверть водки. Это добро у нас в любое время достать можно. Уже пьяные пошли ко мне еще раз помянуть покойничка, чтоб уж больше не поминать, как следует, по христиански.
Уже ночь на дворе и духота в избе. Окно растворено на улицу. Сидим, молчим. А один из нас, здоровый такой, сидит и бахвалится:
– Пойду, – говорит, – сейчас на кладбище и хренчик сниму с покойника. Пропадать вещам, что ли? Литра два вполне дадут за них, не глядя. Дорогие вещи-то теперь. Купить-то негде. Нужно, – говорит, – покойников по настоящему, по социалистическому, голыми хоронить, а не разбазаривать экономическое накопление в государстве. Еще, – говорит, – тов. Ленин сказал…
– А покойников-то других не боишься? – спрашиваем.
– Тю, – говорит. – Чего же их покойников-то бояться. Самый смирный что ни на есть народ. Живой-то он тебя и обругать может и всякое такое, а мертвый что? Лежит себе и молчит. Делай с ним, что хошь. Такие люди для социализма самый подходящий народ. Молчаливый. Еще тов. Ленин сказал…
Да так и не кончил наш социалист, что сказал тов. Ленин, потому в калитку вдруг кто-то постучал. Мы, конечно, вздрогнули. Как же не вздрогнуть? Известно, где живем. У нас, кто ночные гости? Не к ночи будь помянуты.
Энтот-то, что бахвалился, побледнел даже. Я, было, сунулся в окно поглядеть, да назад. Какой-то здоровый человек прямо к окну направился.
– Пусти, – говорит, – скорее.
– Как это, думаю, пусти? В такое время?
А он опять свое: – Пусти, да пусти. – Я, – говорит, – продрог. – Как это, – думаю, – продрог? Это летом-то в жару такую?
– Я Андрей, – говорит тот.
Как это он выговорил, у меня ниже спины сразу похолодало. А тот, что бахвалился, так просто смылся в неизвестном направлении. Был человек, и не стало его. Как в театре. Жена, как стояла у печи, так и обмерла. Не испугался только тот, что спал, положив голову на стол. А тот все за окном скулит да скулит:
– Пустите же, товарищи, я Андрей. Совсем, – говорит, – закоченел там на кладбище.
Ну уж, как это он выговорил, так нас всех от окна будто ветром снесло. Но чувствую, что у меня, между прочим, ноги как свинцом налило, руки одеревенели, а по спине просто, извините, сибирским морозом дерет. Не знаю, долго бы мы еще так стояли, если б он снова голос не подал:
– Что вы, сволочи, растак да перетак вас, сдурели что ли?
Тогда я уж говорю остальным:
– А и вправду может это Андрей. Голос-то не его как будто, а интонация уж очень евонная. Уж дюже крепко гнет, язви его! Совсем как бывало при жизни. Наверно, это и есть сам Андрей. Только вот, какой он: живой или мертвый?
– Может полумертвый? – сказала жена.
Уж эти женщины! Обязательно в середину метят, никогда на край. Тогда кто-то из из нас брякнул:
– А может полуживой?
– А какой хуже? – спрашиваю.
А в это время слышим голос из-под стола:
– Не пускайте его. Всем им одна цена, что полумертвому, что полуживому. Известно, покойники самый что ни на есть скверный народ.
Это, значит, тот, что бахвалился пойти на кладбище хренчик с покойника снять.
Ну, тут уж моя жена не выдержала нашего препирательства и говорит это так ехидно:
– Ах, вы! Мужчинами еще прозываетесь! И сколько в вас этой вашей мужчинской подлости сидит, так просто не в проворот. Человек погреться в избу просится, а у них, прости Господи, штаны трясутся. Да хоть живой, хоть полуживой, пустить надоть. Что вы не православные, что ли? Как вам не стыдно? Четверо вас пьяных одного трезвого испугались. Возьмите топор, лопату, ухват и айда-те, впустите человека!
Как крикнула это моя благоверная и за ухват схватилась, тут уж и меня совесть замучила, потому по обычаю знаю, что когда жена за ухват берется, то подальше держаться надо, чтоб не огладила невзначай.
Взял я топор, один взял лопату, ну, словом, кто что мог, один даже печной заслон прихватил, вместо щита что ли. Ну, в общем, вооружились, чем Бог послал, и выходим во двор.
А тот-то, пока мы тут копались, через забор сиганул, да прямо на нас и идет.
Н-н-у, мы кто куда… И орудия свои побросали. Я только успел за жену спрятаться, все-таки за женщиной как будто безопаснее. Да и широкая она у меня, основательная. И что ж вы думаете? Ну, не гадюки ли эти бабы? Просто не понять их никогда. Проспи с ней хоть сто лет, все равно не узнаешь, чего она хочет. То они паучка боятся, то от мыши бегут, а тут прямо на мертвого лезет и никаких, да еще так и говорит ласково:
– Здрасьте, Андрей Кондратьевич! Пожалуйте в избу, с приездом вас, с прибытием. Очень, – говорит, – рады видеть вас в полном здравии в вашем мертвом положении. Холодно вам, поди, там было? Проходите в избу, погуляйте у нас. Погрейтеся. Может, и стаканчик пригубите?
«Ну, кто она, как не гадюка? – думаю, – погоди ты у меня. Пускай только дело выяснится, я те накладу по шее. Со мной, бывало, никогда так, ласково с живым, а тут с покойником соловьем разливается… Не было ли у них чего при жизни, думаю. Как Андрей-то уйдет на кладбище, я те отутюжу, милая».
Вошел это Андрей, как и раньше бывало, сел и за стакан взялся и говорит:
– Выпью черепушечку, а то продрог дюже, как бы не заболеть.
Вот я к нему и обращаюсь, по-деликатному стараюсь все-таки. Кто его знает, как с ним?
– Скажи ты нам, Андрюша, как это ты живой-то оказался или как ты помер? Не знаем, как тебя считать, и кто ты есть. Разъясни ты нам, пожалуйста, эту недоразумению.
– А вот, – говорит Андрей, – причудилось мне, что кто-то у меня на коленях сидит и хренчик с меня стягивает. А до этого я не то спал, не то обалдевши был. Не могу вспомнить. Помню себя только на электрическом столбе, а потом в этой яме. Чувствую, что меня грабят прямо на улице. Протянул это я руки вперед и хвать его за горло. А тот как заорет: помогите, помогите! И я тоже кричу: помогите! Долго мы этак орали хором, пока я не услыхал, что он мне все шепчет: отпусти ради Христа, грех попутал. На хренчик твой позарился. Отпусти. Помогите!