– А как звать лесника?
– Семен Кривой. Одного глаза нет. Надысь потерял его на охоте. От того разу и злой стал.
Я знал этого Семена. Настоящий бирюк. Угрюмый, нелюбимый. И злой. Ни один браконьер не мог уйти от его руки. Сильный мужик и ловил их как щенят. Его боялись и не терпели. Убить обещали. Но Семен никого не боялся.
Уход жены переносил видимо болезненно, но виду не показывал. Ничего про нее не говорил, но избу держал в чистоте, словно ждал ее возвращения. Сносил свою обиду стойко, один в свой лесной избе на опушке березовой рощи над самой рекой. Была у него серая кобыла, тележка-плетенка и старый пес. В избе стояла кровать, но Семен не спал на ней, а ютился в чулане на нарах.
По краю леса над рекой пролегала широкая дорога, огибала старое киргизское кладбище и потом тянулась далеко до самого горизонта.
Я не раз заходил к нему еще раньше и никогда не предполагал, что мы с ним столкнемся на узком жизненном пути и тем менее, что расстанемся врагами.
Я и мои трусы давно уже высохли, но я не уходил. Хотелось узнать что-нибудь про дедову внучку. Но он как нарочно увлекся починкой своего валенка и, казалось, не обращал на меня никакого внимания. Но когда я поднялся и сунул ему в корявую ладонь рублевую бумажку, он оживился и стал разговорчивым:
– Заходи, заходи, когда близко будешь. Вот внучки-то нету, а то бы… уху нам сварила. И чайку бы попили вместях… Беда, говорю, с ней. Уйдеть и уйдеть. А я один тут. Мне недосуг. Ты пойди к ней, покличь ее. Може и придеть. У меня там в садке три налима сидять. Уху сварганим. Она, внучка то, только с виду суворая, ты не бойся. А так она сердечная. Добрая одним словом.
Но как ни соблазнительна была налимья уха, я не мог оторваться от мысли увидеть дедову внучку. И через несколько минут стоял возле нее на берегу старицы.
Высокая и стройная, как дедушка, она, нагнувшись, выжимала над водой длинные волосы. Вода веселыми звенящими струйками стекала в воду со светлых волос.
При моем появлении она не проявила никакого беспокойства или даже любопытства. Будто меня тут совсем и не было.
Это задело меня, и я заговорил первый.
– Ты не внучка ли того деда, а?
Она не ответила, а сама задала мне вопрос:
– Ты оттель? Это он тебя направил сюда? – Неприветливо проговорила она.
Я почему-то начал оправдываться и врать, приводить какие-то неосновательные доводы и вообще вел себя настоящим дураком, ловя себя в то же время на мысли, что мне хотелось бы подольше возле нее задержаться.
Мы некоторое время смотрели друг на друга, молча. Наконец, она проговорила, осмотрев меня с ног до головы.
– Ну, чё стал как бык? Проходи, не проклажайся. Мне купаться надоть.
Потом увидев мои босые ноги, сказала:
– Пошел бы у отца лучше старые улы спросил, а то не дойдешь до города, ноги собьешь.
Тогда я повернулся и быстро пошел по твердой выбитой колеями дороге, сбивая пальцы и перенося мучительные боли в них. Мне показалось что женщина что-то крикнула мне вдогонку.
В первое же воскресенье я рано утром уже был на том же месте, сидел на связи хвороста. И ждал.
День стоял такой же по-сибирски теплый, только с деревьев густо сыпалась желтая листва, и берег старицы был усыпан листьями, как ковром из желтых и оранжевых пятен. Синие воды старицы казались глубже и прозрачнее. Но не всплескивала рыба, несмотря на ранний час. От старицы потягивало холодной сыростью.
Недалеко зашелестели опавшие густо листья. Я поднял голову. И нисколько не удивился, увидев перед собой женщину. Она, кажется, тоже не была удивлена.
– Сидишь? – только сказала она. Но это «сидишь», хотя и отдавало деревенской грубостью, казалось ласковым, ибо чувствовалось, что голос молодой женщины выдавал ее настроение. Она была рада меня видеть, как и я ее.
– Как звать-то тебя? – Спросил я, чтоб не выдать своего волнения.
– Евлампия. – Просто ответила она.
– Послушай, Евлампия, не сердись на меня. Возьми вот это себе, – сказал я, подавая ей пакет, с большими трудностями добытый мною в кооперативе Дома Советов. В пакете были бисквиты и карамель. Но не успел я заметить, какое чувство вызовет мой подарок, как увидел мой пакет плавающим на поверхности старицы. Вот-вот он намокнет и исчезнет в пучине. Отчаяние охватило меня настолько, что я, не рассуждая, как был в одежде, бросился в воду и как дрессированный пес через минуту плыл с поноской в зубах.
Выскочил на берег и быстро начал раздеваться, чтоб выжать и высушить свою одежду Стараясь поворачиваться так, чтоб Евлампия не видела, я не заметил, что она убежала.
А когда заметил, горестно развесил свои тряпки и стал сушиться.
Прошло так минут десять. Неожиданно передо мной появилась Евлампия с бутылкой в руках.
– Пей, шибче пей! Пей ешшо, а то простынешь! Хорош! Дед сам гонит из осинново меда. Дюже хорош!
Я хлебнул из горлышка и почувствовал, что могу лезть теперь не только в веду, но и голым сесть на лед. Евлампия старательно растирала мне спину пучком сухих листьев, не обращая внимания на мой неприличный вид. И только, когда я оделся, она проговорила дотрагиваясь до моих голых плеч:
– А и здоровущий же ты. Настоящий кузнец. Где это ты нагулял такие мишцы?
В этот момент мелкий ястреб упал с воздуха над старицей и так стремительно выхватил рыбку из воды, что казалось, что она сама ему вскочила в когти.
– Видал? – Сказала Евлампия. – Вот как нужно налетать. И замолчала.
Через месяц Евлампия стояла у деревянного корыта, стирая наше общее белье, хлопая по нем своими крепкими ладонями, разбрызгивая густой мыльной пеной. В углу у двери топилась плита и на ней кипел мой походный котелок. Лампа освещала просторную низкую комнату с двумя окнами на улицу и двумя во двор. Я сидел за столом и вычерчивал план Маслозаготовительного совхоза. План был копия и, кроме того, для пользования администрацией совхоза, и представлял грубое изображение совхозовских угодий, раскрашенных в разные цвета для большей наглядности.
Снаружи бушевала метель. Гулко стоняли телеграфные провода, по оконным стеклам как песком сыпало сухим снегом, хлопала где-то незакрытая калитка и оконный ставень. Крыша нашей ветхой хибары дрожала и угрожала развалиться. По стеклам снаружи царапали сухие замерзшие ветки деревьев. Может быть, поэтому в комнате казалось особенно уютно в тот момент.
Я был почти доволен своей судьбой. Что мне было еще нужно, потерявшему все безвозвратно? Испытавшему тяжесть военных походов, смертный страх боев, приговор к расстрелу, каторгу и теперь ограниченного ссылкой в захолустном городишке среди степей и лесов?
За стеной стучал топором дед Евлампии. Зимой ему скучно было без работы. Вечерами я напевал своим баском всевозможные песенки под старую гитару. Евлампия, казалось, слушала мое незатейливое пение. Она тогда садилась поближе и или чинила наше рваное белье или штопала мне носки.
Сама она чулок не носила, а ходила в валенках на босу ногу, а летом в туфлях. Никогда она не вспоминала своего мужа, но только один раз, видимо, отвечая на свои мысли, проговорила: «Закон, он всегда на стороне мужа. И люди тоже за него. Когда мужик бросит бабу, сами же бабы ее и корят. Плоха, мол, была, вот и ушел. А если жена бросит мужа, так все бабы на нее, да еще и жал куют мужика. Неправильно это».
Я воспользовался случаем и попробовал спросить ее о причине неладов с мужем, но получил ответ:
– Не спрашивай, и все тут. Не подходящий он мне.
На мое предложение пойти в ЗАГС, развестись с мужем и записаться со мной, она неизменно отвечала:
– И ни к чему это. Так лучше. Да и не пара я тебе. Мужичка я, а ты…
– Но послушай, Евлампия, – пытался я ее урезонить. – Теперь нет ни мужиков, ни бар. Все равны. Мало ли деревенских девушек записались с парнями, а они теперь работают так же, как и я, техниками иль чертежниками, и жены их не деревенские уже. Оденутся, пойдут вместе в город в кино или в садик на музыку, и не узнать. Женщина быстрее отесывается. – Неосторожно сказал я.
– Вот и выходит, что я лесина неотесанная. А тебе, если нужна барышня, то и ищи себе ее.
Я давно заметил, что Евлампия, когда хотела мне досадить, переходила всегда на грубую деревенскую речь, хотя умела говорить совершенно правильно, как большинство сибиряков.
Так же Евлампия отказалась категорически носить городское платье, несмотря на то, что достать его было легче, чем деревенское. На барахолках еще было полно всевозможных пальто, юбок, платьев и ротонд, вышедших давно из моды, но годных для переделки. Все это шло в обмен на деревенские продукты.
Носила она короткий полушубок в талию, шерстяную шаль и маленькие чёсанки на ногах. Может быть, она сознательно не надевала городского, зная, что в деревенском она выигрывает больше.
– Мотри, мотри! – Землемерова-то баба по-деревенски ходить. – Говаривали на базаре, ежась от холода, закутанные в шубы торговки.
Хотя Евлампия никогда о муже не упоминала, но я чувствовал, что она чем-то всегда обеспокоена. Во-первых, держала ворота на запоре. Ночью никогда не выходила во двор и меня не выпускала. А однажды мне приснился ночью сон, что в меня выстрелил из ружья Семен, ее муж, и я, упав, больно ушибся. Проснулся от боли в боку и холода, проникавшего откуда-то сверху.
В темноте понял, что Евлампия хлопотала возле меня и кутала нас обоих. Лежали уже мы на полу.
– Семен в окно стрелил. – Сказала она, стуча зубами или от холода, или от волнения. – Лежи! Я не спала и слышала как он под окном все хрустел валенками.
Утром нашли на бревенчатой противоположной стене две больших вдавленности. Видимо заряд готовился на большого зверя.
– Почему ты думаешь, что это Семен? – Спросил я, хотя и сам не сомневался, что другому палить в окно было некому и незачем.
– А кто же? Боле некому. Из двуствольного пальнул. Я энто ружье знаю, близко пули ложатся. Меткое. Надо кровать переставить ноне, чтоб не против окна. Теперь еще ждать надо, придет обязатель