Но в то же время какой-то далекий голос говорил ему, что, может быть, можно в этой «бандитской республике» перебыть и скрыться от погони красных.
«Что, если судьба посылает мне спасение таким оригинальным способом?»
Борис всегда был немного фаталист. Научила война и особенно революция, в бурях которых Борис не раз просто каким-то невероятным способом избегал смерти.
«А ну, пусть будет, что будет. От судьбы не уйти все равно», – решил он и спросил парня:
– А можно к вам записаться?
Парень весело посмотрел на него и так же весело ответил:
– А чому нэльзя? Можна. У пьятый курэн як раз треба людэй. Будэм теперь быты этих, кваснож… То ваших билы, тэпэрь оних побьемо трошки.
В воздухе, как показалось Борису, неожиданно потеплело. Снегопад прекратился так неожиданно, словно вся туча высыпалась на землю и больше снега на небе не стало. Выглянуло приветливое солнце, и голубое небо нежно смотрелось в заблестевший девственно чистый покров. Так весело заблестело вокруг, что Борису казалось, что исчез вместе со снегопадом и мрак, давящий Россию вот уже несколько лет. Вернее, хотелось, чтоб так было. Как-то легче стало смотреть на свет Божий. То, что парень совсем без злобы упомянул о том, что они ранее били «ваших», даже растрогало Бориса, уставшего от междоусобной бойни, ни к чему не приведшей и только обострившей отношения одних и других. А тут простой парень, без какой-либо злобы просто говорит:
– Будем бить красных, как вас били.
«Значит он догадывается, кто я. И в то же время везет меня к Махно… А может быть это хитрость, чтоб я не удрал от него», – подумал Борис, хотя бежать по открытой степи по кочковатому и мокрому от растаявшего снега грунту было просто немыслимо. Борис был одет в рваный какой-то цыганский пиджак и рваные брюки и такую же рваную курпеевую шапчонку. И нисколько не напоминая когда-то бывшего офицера императорской армии, он еще не догадывался, что именно вот такой костюм в Крыму больше всего подозрителен.
Крестьяне за революцию достаточно поднажились, а после ухода белых просто разбогатели на обмене за пшено и кукурузную муку прекрасной одежды. И уж, конечно, за крестьянина признать Бориса никто бы не согласился.
Ночевки под скирдами, в оврагах, на кладбищах, в запущенных на зиму садах, в лесах и по сараям добрых людей придали ему вид настоящего бродяги, а короткие кострицы соломы в одежде и пучки паутины наглядно говорили сами за себя.
Через полчаса тачанка, управляемая ловким кучером, спустилась в овраг, внизу которого уже синели вечерние тени и темнели крыши нескольких хат. Это и был Булганак.
Разминая затекшие от неловкого положения на пулеметном стволе ноги, Борис слез с тачанки и все еще не веря, что он не арестован, шел, присматриваясь к людям и незнакомой обстановке.
Махновцы своим бесшабашным видом не привлекали его ни с какой стороны. Но видимо с Махно Советы еще считались или держали его в Крыму, как в закутке, откуда он без разрешения советского командования выйти не мог бы. Здесь совершенно не было видно ни суконного буденовского шлема, ни длиннополой шинели, не слышно было даже великоросского говора.
«Вот в этой республике можно будет, кажется, отоспаться и откормиться», – подумал Борис. Уже более двух суток он без сна и пищи. А здесь, по всей видимости, питались совсем неплохо. Вся площадь небольшой деревеньки была усеяна бесцельно бродившими, сидевшими на завалинках с бабами, просто спавшими посреди улицы на земле и пьяными махновцами.
Одеты они был настолько фантастично, что невольно напоминали гоголевскую Запорожскую Сечь, но в духе двадцатого века.
И потому у Бориса эта ватага не вызывала никаких восторженных чувств, а только отвращение. Он все еще не принял окончательного решения.
А день клонился к концу, и нужно было подумать о ночлеге. Несколько раз Борис подходил к пятому куреню, и несколько раз возвращался обратно. Хорошо, что махновцы, занятые своими делами, не обращали на него никакого внимания.
Наконец, когда Борис увидел, как один махновец тут же на завалинке повалил на спину толстую девку, визжавшую лишь, видимо, из деревенского приличия, и занялся ею вплотную, чувство отвращения взяло верх и он решительно направился к выходу из села.
Но твердости этой хватило ненадолго. Зимняя, холодная даже в Крыму, ночь, наступала сурово, вылезая изо всех темных углов и наполняя мраком природу. В темноте стало морозить еще больше, и деваться Борису было некуда.
Спрятав от стужи голые руки в рукава рваного пиджака, Борис брел, спотыкаясь, по направлению к выходу из села. Позади его кричали пьяные голоса, визжали бабы, и дикий хохот раздавался иногда совсем близко, перемешанный с женским криком, просящим о помощи.
Он уже вышел из села, когда почувствовал сильный голод и слабость в ногах. Ноги совершенно отказывались ему служить. Тогда снова наступило колебание: между страхом перед медленной смертью и отвращением. Кажется, голод и холод брали верх. И ко всему присоединилось непреодолимое желание уснуть. Борис отлично знал по опыту войны это чувство.
Так засыпали на заставах белые солдаты, так засыпали целые караулы в поле.
В его организме происходила величайшая борьба двух противоположных чувств: еще не угасшей и не потерянной силы воли и ослабевшего в борьбе физически человеческого тела.
Иногда казалось Борису, что последнее чувство обязательно победит, а сила волн постепенно спасует.
Он прилег на снег немного отдохнуть и мгновенно заснул.
Когда проснулся от какого-то шума, ему показалось, что спал он очень долго. Но в действительности он совсем не спал. Он просто не успел еще заснуть.
Шум же, пробудивший его от дремоты, был от телеги, приближавшейся к нему по мерзлому кочковатому грунту проселка.
«Если в Булганак, нужно возвращаться туда. Не помирать же из за глупого донкихотства и неуместной щепетильности. Какое мне дело до тех девок, которых тискают махновцы прямо на улице. Черт с ними совсем, а в конце концов это все-таки и не убийство, и кто разберет, насильно это или по воле…»
Из густых сумерек появилась лошадь, запряженная в телегу. Седок, бородатый мужик, не спрашивая Бориса, предложил ему довезти его. Телега шла от Булганака.
«Значит так и должно быть», – решил Борис, прыгая возле телеги, так как на предложение крестьянина сесть, он отказался, чтобы не замерзнуть окончательно.
Через полчаса он уже грелся с наслаждением у теплой трубы и пил горячий чай. В хате не было огня, и освещалась она лишь отраженным светом от топки. Но от этого убогая хата казалась только уютнее.
Хозяин, не расспрашивая, кто он и откуда, видимо, догадываясь, что за птица гостит у него, уложил его спать на полу возле самой трубы. И Борис даже не успел ощутить всей прелести чудодейственного тепла, как мгновенно заснул.
И теперь, когда хозяин его разбудил, ему показалось, что он спал не более пяти минут, хотя, на самом деле, он проспал девять часов.
Почти сквозь сон он только разобрал, что хозяин предлагал ему поскорее подняться.
– Полна хата красноармейцев. Иди за мной, – сказал он и вывел Бориса во двор. Там, за плетнем, сразу же начинался высокий бугор, на который Борис и должен был по указанию подняться и выйти в поле. Хозяин сунул ему кусок брынзы, хлеб и записку, сказав:
– Вот у этого немца-колониста и будешь работать за хлеб молотобойцем. – И еще звезды не погасли, когда Борис выбрался из глубокого оврага и вышел на целину.
И в этот день так же долго брел Борис, избегая дорог. Ноги в старых грубых ботинках страдали от неровности пахоты, грязь прилипала к ногам так, что приходилось останавливаться, чтобы оторвать ее. Мокрая земля кусочками забивалась за борты ботинок, оставалась там и терла ноги. Сырость проникала под ветхую одежду, и пасмурный день не радовал.
К полудню Борис добрел до одинокого хозяйства. Беленький домик с зелеными ставнями и такой же крышей приветливо смотрели из-под стройных тополей, окаймлявших небольшой прудик, в котором плавали утки. Ворота гостеприимно были открыты настежь. Во дворе пожилая женщина собирала щепки. Борис попросился войти в дом. Женщина открыла дверь и, не закрывая ее, прошла вовнутрь. Борис направился за ней. Женщина, ничего не говоря, подбросила в печь щепки и засуетилась возле плиты. На плите кипел огромный кофейник, распространяя приятный запах кофе. Рядом, не уступая ему в ароматах, клокотал горшок с мясом и тут же варился картофель. В стороне на припечке стоял чугунок с молоком и пар валил из него под потолок.
Хозяйка поставила перед Борисом большую миску с картофелем и мясом, налила огромную кружку кофе с молоком и положила перед ним краюху хлеба.
Борис съел все это с большим аппетитом, разомлел от жирной пищи и уже размечтался о хорошем ночлеге, благословляя в душе хороших хозяев. Но как раз в самый разгар его мечтаний хозяйка сказала:
– Ну, поел, отдохнул, добрый человек, теперь и пора уходить. А то, вишь, и хозяин мой уже возвернулся.
Борис пробормотал что-то, сам даже не разобрав, что, но хозяйка довольно уже вразумительно показала во двор и прибавила:
– Он те даст, как не выйдешь так.
Борис поднялся. Вошел хозяин и проговорил, не здороваясь:
– Вас тут этаких-то много теперь по степи бродит. А у меня одна тоже голова. Кусок хлеба всегда дам, а ночевать не моги. Строго теперь за вас, таких-то. Прощевай.
Борис вышел. Он был так ошеломлен ответом только что бывшей такой хлебосольной хозяйки, что даже не поблагодарил хозяев. Во дворе уже была спущена собака и ходила на длинной цепи. При виде Бориса она влезла в свою просторную будку.
«Вот жизнь собачья», – подумал Борис, невольно позавидовав собаке. – «Вот она плата за беспрерывные бои, бессонные ночи и раны…», – болезненно пронеслось в его голове. – «И в то же время нельзя сказать, что выгнали как собаку».