Восток уже темнел, когда Борис, пересекая дорогу, выбрался на евпаторийское шоссе. Он снова шел по целине. Ноги терла набившаяся в ботинки земля. Борис сел возле придорожной канавы, чтобы вытряхнуть ее. Занятый своим делом, не заметил, как к нему сзади подъехал всадник на местной вороной лошадке. На голове буденовка, кожаная куртка на крепкой фигуре и красные галифе.
– Ты чего ховаешься? Кто ты есть? – спросил он Бориса.
Сохраняя спокойствие, и внешне стараясь не выдать своего волнения, Борис ответил:
– Я не прячусь. Сел на землю вытряхнуть землю, что набилась в ботинок.
Наличие паспорта в кармане придавало ему уверенности в себе и благоприятном исходе встречи. Единственно, что могло быть непонятным, это то, что всадник мог оказаться жителем Черниговской губернии и, конечно, мог знать, какой там есть уезд: Почепский или Поченский.
– Я командир 41-го конного полка. Слышишь, играет музыка? Это в нашем полку. Вставай и идем. Там выясним, кто ты есть. Вас тут много шляется врангелевских отребьев. Айда!
Всадник направил коня на дорогу. Борис поплелся за ним, стараясь незаметно вытянуть из оклунка свой браунинг, но никак не мог нащупать его. В оклунке был буханок хлеба и мешал протолкнуть руку глубже. Под буханком был револьвер.
Они были вдвоем на всю степь, и Борису ничего не стоило пристрелить его неожиданно. Живот всадника находился на уровне головы Бориса.
И лишь когда Борис вынул револьвер и готов был уже привести в исполнение свой план, всадник неожиданно оглянулся и приказал ему идти впереди.
«Чует, черт», – подумал Борис, видя, что всадник вынул револьвер и направил его на Бориса.
Время было упущено, и теперь Борису необходимо было изловчиться лишь, чтобы выбросить свой револьвер куда-нибудь в канаву, незаметно. Что он и сделал в нескольких шагах от первого дома в колонии.
Вошли в просторный двор с хатой под общей крышей с сараем. В первой комнате, освещенной ночником, на полу лежали вповалку красноармейцы. Старая немка варила кофе. Подала чайник Борису. Хотелось пить, и Борис выпил чашку желудевого кофе с удовольствием.
Из второй комнаты вышел военный и позвал Бориса. Там начался допрос, нудный и неумелый. Единственно, что смущало Бориса, – это все тот же неотвязный вопрос об уезде. Военный, видимо комиссар полка, расспросил его о многом, наконец, спросил, какой он губернии. Борис ответил, вынимая паспорт.
– Какого уезда? – спросил комиссар.
Борис почувствовал, как его сначала бросило в жар, потом в холод, потом снова в жар, но сохраняя безразличное выражение лица, совершенно спокойно по внешности, но внутренне прощаясь с жизнью, ответил:
– Почепского, – нажимая на букву п.
– Правильно! – ответил комиссар. – Я сам Почепский. А откуда?
– Самого Почепа, – ответил Борис, совершенно неподготовленный к вопросу. Но и это сошло, так как комиссар, видимо, вполне удовлетворился ответом.
Борису хотелось глубоко вздохнуть, набрать как можно больше в легкие кислорода, не хватавшего ему, но он подавил это желание. Почувствовал, как сердце остановилось и потом толчками начало работать. Едва держась на ногах, Борис выводил на листе бумаги свою новую фамилию: «Гусаков». Держа умышленно некрепко перо, забирая вверх, как это делают малограмотные, он писал несколько раз эту спасительную фамилию «Гусаков».
Комиссар следил за ним, потом, посмотрев в упор на арестованного, отпустил его. Но не успел Борис сделать несколько шагов к двери, как он снова его вернул и приказал снова расписаться.
Борис взялся за перо и, вдруг, на миг забыл, какая его настоящая фамилия. Миг этот показался ему очень долгим, и он мучительно старался вспомнить фальшивую фамилию. Комиссар посмотрел на него и спросил:
– Забыли?
Гусаков нажал на перо и бегло поставил заглавную букву своей настоящей фамилии.
Но на счастье буква эта начиналась таким же длинным крючком, как и «Г».
Борис всегда писал свою фамилию, начиная так. Но тут случилось опять что-то с ним. Он потерял уверенность. Ему показалось, что он именно Гусаков, а его фамилия фальшивая. Но в этот момент рука сама вывела на бумаге букву «Г». Тогда уже Борис уверенно прибавил «у» и остальные буквы. Получилось снова «Гусаков».
После допроса он лег на лавку в первой комнате. Храп, запах прелых шинелей и валенок, пота, навоза и человеческих испарений до отказа наполняли комнату.
Хотелось на воздух.
Но выйти было нельзя, и Борис, расстелив на лавке свой холщовый плащ, решил отдохнуть от дневных треволнений и, может быть, и поспать.
«Нужно хорошо выспаться».
До рассвета было еще далеко. Завтра, а может быть и сегодня, придется решиться на крайнее средство, чтобы спастись. С этой мыслью Борис и заснул.
Среди ночи его разбудил молодой курносый красноармеец и спросил:
– Ты что ли Гусаков?
– Я, – ответил Борис, начиная уже привыкать к новому имени.
– Возьми свой пачпорт. Завтра поведу тебя в город… как его? В этот… ну да в Симафоров, что ли? – сказал он, едва выговаривая незнакомое слово.
Парень совал Борису в руки паспорт и говорил без какой-либо ненависти, а просто, как с таким же красноармейцем. Наоборот, даже, как будто, как показалось Борису, с доброжелательством и сочувствием общей неприятности, что, вот, мол, нам с тобой приходится из-за прихоти комиссара плестись завтра по дороге за двадцать верст.
Это был белобрысый, безбровый, краснорожий парень, каких у нас на Руси миллионы по деревням. Простодушные серые глаза, толстые губы и курносый нос, приплюснутый на кончике, словно специально для придания ему формы лаптя, нисколько не напоминали о страшном завоевателе Крыма.
Парню, видимо, и самому давно до чертиков надоело таскаться по чужим деревням с трехлинейной винтовкой, с которой он прошел победно через всю объятую пожаром гражданской войны Россию, начав откуда-нибудь с Алтая или Амура, куда ему вот как хотелось вернуться из чужого, неуютного для него, завоеванного им неизвестно для кого и чего Крыма.
Борис даже не взглянул на свой паспорт. Подозревая подвох, он сделал вид, что совсем не интересуется им. Повернувшись на другой бок, он притворился, что засыпает, в уме же строил планы на утро для побега.
Особенно не хотелось ему освободиться при помощи убийства этого простоватого паренька.
«Неужели завтра, где-нибудь под Симферополем, я вынужден буду приколоть его его же штыком?» – с отвращением подумал Борис, засыпая.
Так отвратительно устроена жизнь со своими биологическими законами о существовании. Ибо, если Борис не приколет этого парня, тот доставит его в Особый отдел Чека, и там менее сентиментальные парни приколют Бориса, не моргнув глазом, тоже выполняя чей-то приказ. И если сам Борис не устранит этого парня, погибнет он сам.
Но за Борисом стояла выучка, сила и инициатива. Он ни на минуту не сомневался в том, что победа останется за ним, и потому ему еще более было неприятно, если дело кончится смертно. С такой мыслью он заснул.
Но вскоре проснулся. Очевидно, его мозг и во сне работал в том же направлении, и потому первой мыслью после пробуждения было: бежать теперь же, не впутывая парня. Парень же, сидя на лавке, спал мирным сном, и, чмокая толстыми губами, обнимал свою винтовку, словно девку. Беспечный вид его окончательно убедил Бориса в мысли не пачкать руки в крови.
Он поднялся с лавки и, шагая среди голов, ног, рук и тел, вышел во двор. В том, что он вышел во двор ночью, не было ничего удивительного и потому часовой, стоявший у ворот, только спросил, который час. Борис ответил, что, наверное, скоро будет светать, и вернулся в хату.
Когда вернулся в хату, заметил, что против входной двери есть еще дверь.
«Наверно в сад или огород» – решил он, подходя к ней и незаметно скидывая крюк с нее. Кругом все спали. Его конвоир продолжал все так же обнимать свою винтовку.
Тогда Борис лег на лавку и незаметно убавил огонек у ночника. Ночник попыхал немного и вскоре потух. Этого только и нужно было Борису. Он прислушался и незаметно скользнул вдоль стены к двери, открыл ее и бесшумно закрыл. Там, в огороде, он бросился бежать, перепрыгивая через невысокие каменные завалы, заменяющие плетни.
Паспорт был с ним, и Борис мчался по задворкам в степь, к тому месту, где он оставил револьвер. Оружие ему было необходимо.
Ночь стояла темная, воровская. Борису вспомнилась другая такая темная и тревожная ночь на Кубани, во время Улагаевского десанта, на дельту Кубани, четыре месяца назад. Тогда он стоял у берега Протоки и ждал очереди переправиться на противоположный берег. Вокруг темная стена камышей, против – стальная полоса стремительно мчавшейся Протоки. И над всем этим беспрерывное и надоедливое жужжание комаров.
Тут же на берегу пятеро пленных красноармейцев, кем-то уже раздетые до белья, тихо говорили между собой. По голосам слышно было, что от сырости они продрогли.
Борис видел, как один из них вынул из сумки что-то и начал отправлять в рот. То, что он ел, было что-то длинное и бесконечное. Он долго глотал. Потом потянул всю эту кишку обратно.
Борису стало не по себе от этого зрелища.
– Что ты делаешь, черт тебя возьми совсем? – спросил он.
– Нутриный жир глотаю. Сколь ден не емши. Поглотаю, все как будто пошамал… – ответил красноармеец, передавая жир другому. Тот принял и тоже принялся глотать. Борис не вытерпел и, вынув из-под бурки буханок хлеба, кинжалом отхватил половину и отдал ее красноармейцам. И отходя, услышал:
– А говорили, что они звери. Гляди, полбуханки отвалил… Выходить, что значит это брехня комиссарская… – сказал один.
– А что ж у нас что ли нет сволочей? Все мы одним кропилом мазаные русаки, – и, видимо ободренные великодушным поступком такого же, как и они, русского, спросили:
– А не расстреляют нас, товарищ казак? – Борис ответил, что нет.
– Верно?! Не расстреляют? Вот здорово! Спасибо тебе, казак, за слово… И за хлеб тоже.