Пробираясь по задворкам, Борис представил себе мирно спящего своего конвоира, так напомнившего ему тех голодных пленных.
Но тут же поймал себя на мысли, что по отношению к допрашивавшему его комиссару он не проявил бы никакой жалости и расправился бы с ним спокойно.
Через несколько минут Борис вышел на дорогу к тому месту, куда бросил свой револьвер.
Но только он принялся шарить руками в грязной канаве, как услышал приближающийся крепкий красноармейский «мат». Борис упал в канаву и, накрыв себя плащем, затих. Мимо проехали шагом несколько всадников. Тихими простуженными голосами они переругивались:
– Говорили… туды их… возьмем Крым энтот, конец будет войне. А теперь, когда беляков и след простыл, гоняют разъездами по дорогам кажную ночь. А сами спать, растак их. Бояться, чтоб какой беляк не накрыл их.
– А то? Вполне возможно, что и налетять.
– Почему нет? Вполне.
Проехали и растаяли в молочном тумане утренника. На востоке появилась узенькая полоска света, еще неуверенно блеснувшая, но заставившая проснуться первого петуха, возвестившего о начале дня.
Впереди вырисовывался уже синим силуэтом далекий лес. Борис, не найдя револьвера, поспешил к лесу, когда в колонии ударил первый выстрел, и поднялась суматоха.
Выскочили на дорогу несколько конных и поскакали в противоположную от пути Бориса сторону. Перебегая от перелеска к перелеску, Борис бежал к спасительному для него лесу.
«Русская мысль», Париж, 24 сентября 1957, № 1112, с. 6; 26 сентября, № 1113, с. 6.
Возвращение(отрывок из повести)
Был апрель 1933 года. Донская степь покрылась густой молодой травой, среди которой красными пятнами выделялись тюльпаны. Тихий ветерок шептал им что-то, пробегал под ними, и они, клонясь низко к земле, печально качали головками.
Там, где цветов было много, степь казалась залитой кровью.
По самому берегу Дона шел одиноко человек с небольшой сумкой за плечами, устало передвигая ноги, утопавшие в прибрежном песке. Одет бедно, с утомленным лицом, обезображенным длинным шрамом от правого угла рта до уха.
Дон блестел широким плесом. В степи было пустынно и молчаливо.
Человек изредка останавливался, присматриваясь к берегу, словно искал что-то.
Остановившись против небольшого, заросшего тальником островка, он присел на какой-то обрубок и начал крутить «козью ножку». Закурив, сидел так долго, глядя на остров, видимо, с удовольствием затягиваясь махорочным дымом, пока не услышал шума детских голосов, разносившихся из рощи.
Дети гурьбой вывалились на поляну и направились к реке. Ребята были бедно одеты, многие босиком.
Это Ж-ская школа вышла на экскурсию. Сопровождавшая их учительница, сказав что-то детям, подошла ближе к реке и села на песок. Ребята разбрелись во все стороны. Одна девочка, отделившись, близко проходила от одиноко сидевшего на обрубке прохожего.
– Слушай-ка! – окликнул ее он.
Та установилась.
– Не знаешь ли, где тут курень деда Никифора?
– Де-да… Ни-ки-фо-ра? – неуверенно повторила девочка и потом, обернувшись к подругам, крикнула:
– Девочки! Где курень деда Никифора?
– А зачем тебе? – Спросила учительница.
– Да тут, вот, дяденька один спрашивает, – отвечала девочка.
Учительница, ничего не сказав, поднялась с земли и медленно побрела вдоль берега.
На ней была коротенькая жакетка в талию, черного цвета, и такая же юбка. На голове красная шляпка, и черные туфли на босых ногах. Видно было, что все, кроме туфель, самодельное, но очень умело сделанное, и сидело прекрасно на стройной, худощавой фигуре. Лицо бледное, слегка загорелое, с большими глазами. На вид – лет около 30-ти. От глубокой складки между тонких бровей лицо казалось сосредоточенным.
Учительница шла, видимо мало думая об окружающем. Она смотрела в бесконечную степную даль, расстилавшуюся перед нею.
Когда она поравнялась с прохожим, девочка ей сказала:
– Вот ентот… спрашивает.
– Не ентот, а этот гражданин, – поправила ее учительница.
– Вы всегда только придираетесь, Настасья Васильевна! – недовольно, сказала девочка и отошла к подругам.
Прохожий поднял голову и всмотрелся в учительницу, словно услышав знакомое имя.
Неужели?.. Она или нет?! Та же походка, та же манера одеваться… Он поднялся и, стряхнув песок со штанов и обмоток, подошел к женщине.
– Настя?.. – проговорил он нерешительно.
Женщина широко раскрыла глаза, и некоторое время смотрела на незнакомца. Потом, как-то жалко сморщив лицо, быстро прижала маленькие кулачки к глазам и как-то по-детски начала протирать их, словно хотела спать.
– Ой… ой… – тихонько вскрикнула она и, опустившись на землю, прилегла, подперев локтями лицо, скрытое под полями шляпки. Плечи ее слегка вздрагивали.
Прохожий остановился в нерешительности. Дети растерянно оглядывали его и свою учительницу. Потом кто-то из них крикнул, призывая остальных:
– Девочки! Анастасии Васильевне плохо!
– Не-на-ддо… – сказала учительница и подняла заплаканное лицо.
– Алексей?
– Да… я…
Она, не меняя позы, долго смотрела на него и, наконец, проговорила тихо:
– Похудел… осунулся… постарел… Шрам… – губы ее дрогнули и болезненно искривились.
Тринадцать лет не видала она Алексея. Думала, что погиб в ту ночь… Но все-таки первое время считала дни. Потом – недели… месяцы… и, наконец, годы. Теперь, неожиданно встретив, растерялась, словно не поверила…
Но если для Насти встреча была совершенно неожиданной, то про Алексея этого нельзя было сказать. Все тринадцать лет, в тюрьме, на Соловках, Печоре, и в Сибири, он только и ждал этой встречи.
И в последнее время, получив свободу, не оставлял мысли найти жену во что бы то ни стало. В радости ли, в горе, в несчастье… все равно! Может быть, разочароваться и потом с раненым сердцем уйти. Уйти навсегда, чтобы не видеть чужого счастья. Но все-таки найти ее, взглянуть и узнать: жива ли и как живет? Алексей был готов ко всему, понимая, что 13 лет – огромный срок.
Было тогда такое время на Руси, когда люди вдруг неожиданно исчезали безвозвратно, словно в воду канули. И иногда так же неожиданно появлялись. Было такое время, когда не спрашивали: кто, откуда и зачем? Много бродило тогда по Руси народу с котомками за плечами и с посохом в руке. Многие жили «на ногах» годами, меняя ежедневно место. «Заметали следы», – словно звери.
И дети прекрасно понимали все. Они рано начали узнавать о Соловках, Сибири, Урале, песках Средней Азии, о далекой Колыме… И все эти названия усваивали они не в школе, на уроках географии, а дома, в тяжком семейном горе, под плач родных.
Дети научились понимать многое с одного взгляда, с одного намека. Научились молчать и не спрашивать. Научились в школе говорить одно, вне ее другое.
Появится неожиданно в доме посторонний, и мать только приложит палец к губам, и шестилетний малыш не скажет ни слова.
Дети очень рано узнали, что такое нужда и голод. А по югу России тогда, в частности по степям и станицам Дона, бродил надвигающийся 33-ий год. И хутор Ж-ный, носивший такое сытное название, не избежал общей участи.
Жители ходили унылыми и озлобленными по пустынным дворам. Когда Алексей и Настя вошли в хутор, никто не встретился им на широкой, пыльной улице. Только из одного окна выглянула седая голова старухи и, тревожно оглянув улицу, скрылась.
Настиной хозяйки не было дома, и Настя, найдя ключ, ввела Алексея в хату. Сейчас же по-женски засуетилась, то выходя, то возвращаясь снова.
Алексей едва сдерживал волнение. Чего бы только не дал он за миг сердечного порыва теперь, когда они остались одни! Но Настя словно оттягивала этот момент.
– Я скоро вернусь, – сказала она, и вышла на улицу.
Алексей остался один. Осмотрелся. Низенькая комнатка.
Узенькая девичья кровать у стены. Стул. И везде книги, на полу, на подоконниках, под столом. На гвозде у стены зимнее пальто, потом что-то вроде платья и чемодан на полу, в углу, рядом с рваными валенками.
Все указывало на то, что в квартире жила одна Настя. Это немного успокоило Алексея.
Почему-то вспомнилась последняя ночь в Соловках, перед отправлением на материк. Темно. Не видно ни зги. Только слышно, как шумят волны Белого моря. Холодный ветер. Прибыл пароход с ссыльными и пристал к деревянному помосту, гремя якорными цепями. Начали в темноте выгружать людей.
Когда толпа вновь прибывших прошумела мимо ожидавших посадки, со страшным кашлем, грохотом чайников, жестяных банок и топотом сотен ног под аккомпанемент матерной ругани и проклятий, на Алексея пахнуло тяжелым запахом прелой одежды, давно немытого тела и человеческого застарелого пота. А когда луч прожектора метнулся с парохода, осветив берег, Алексей увидел толпу оборванных людей. У некоторых были рваные мешки, повязанные бечевками вместо обуви: у иных жгут соломы. На плечах висели страшные лохмотья. Иные были совсем без штанов. Головы замотаны чем попало.
– Так будут гнать в ад грешников… невольно представил себе Алексей.
– Есть с Дона? – Крикнул он вопрос в толпу.
– Самай Дон и прибыл, – ответил кто-то хриплым голосом.
И толпа прошумела дальше. Луч прожектора уже прыгал по гребням бушующего моря, и на острове стало темно. Казалось еще темнее, чем прежде, и холоднее.
Но услышав «самай Дон и прибыл», Алексей встрепенулся. Словно вместо тяжелого запаха, среди холода и мрака черной северной ночи, дохнула на него теплая струя южного степного воздуха, пронесенного этими несчастными родными казаками через всю Россию, через северные леса и просторы неуютного Белого моря. Так захотелось тогда увидеть свою родину, свой Дон-батюшку. Вспомнилась особенно болезненно жена Настя. Жива ли? Может быть, забыла?..
И вот теперь перед ним, как и тогда этот второй вопрос стоял неразрешенным.