Скрипнула дверь, и по коридору послышались быстрые шажки женских каблуков. И на пороге появилась Настя с котелком в руках.
– Вот, ешь пока, а потом, может быть, что и придумаем.
В котелке был вареный бурак и кусок черного хлеба.
Настя села на край кровати и глубоко вздохнув, словно только освободилась от большой тяжести, проговорила:
– Нн-у… все делается само.
– А что?
– Сейчас… Видела в столовке начальника милиции Т-на. Его дочь учится у меня в классе. Я рассказала ему о тебе… о твоих документах об освобождении. Он… сказал, что ты… должен немедленно… оставить хутор.
– Почему?
– Никому из вернувшихся из ссылки нельзя проживать на родине, – ответила Настя, отвернув лицо в сторону.
Алексей сжал крепко зубы, шевеля желваками, и уставился на пол.
– Почему?
– Но есть еще добрые люди… – постепенно добавила она. – Тот же Т-н пришлет завтра в 4 часа утра грузовик, который идет в Ростов, и ты доедешь до Ростова.
– Ну, а там что?
– А потом… куда-нибудь… – неопределенно проговорила Настя. – Денег я тебе дам, на них все равно нечего купить здесь.
Отстранив еду, Алексей закурил и после долгого размышления объявил Насте, что едет на юг России…
Вечером, когда зажгли керосиновую лампу, в ставень кто-то постучал. Настя, прикрутив фитиль, открыла окно. Из-под подоконника торчали две кудрявые девичьи головки.
– Настасья Васильевна… вот мама прислала вам… Тут хлеб… рыба… и вот это… – и одна из девочек протянула Насте флакон из-под одеколона, – спирт… – добавила она.
Настя приняла старенький тяжелый чемодан и проговорила тихо, с укоризной, обращаясь к детям:
– Ну, зачем мама беспокоится?.. Не нужно было.
– Ой, что вы, Настасья Васильевна, у нас этого всего много. Ведь папа наш бухгалтер кооператива, – одновременно, но тоже тихо, ответили девочки.
– Ну, спасибо большое маме. А вас я потом поцелую! – уже весело, но все же шепотком, сказала Настя и закрыла плотно окно.
Потом прибавила света в лампе и, раскрыв чемодан, ахнула:
– То-то они, бедняжки, так кряхтели, поднимая его, – сказала она, принявшись хозяйственно подсчитывать: – десять буханок – это 20 кило хлеба. А нам по карточкам дают 200 грамм в сутки. А чебаков мы вообще не видим. Правда, их дают иногда по полштуки на человека. А очч-ередь – ужас! И не всякому удается получить.
Алексей молчал, сдирая ногтем шкуру с соленого жирного чебака.
– Ну, а там что?
– Ну, вот, видишь, Алексей, все само делается. Это тебе на дорогу будет. Это еды на целый месяц. Видишь, девчата догадались, не думай. Сказали своим родным, и те прислали, зная, что у меня ничего нет и взять негде. Вот какая у нас жизнь…
Нужно было уже ложиться спать. Хозяйки все еще не было. Она, видимо, ушла надолго.
Настя начала устраиваться на ночь. Она сняла с кровати узенький матрац и со своим пальто и полупальто Алексея и одной подушкой смастерила какое-то ложе.
Алексей торопился раздеться. Настя медлила. И лишь когда Алексей лег, она потушила лампу, и в темноте было слышно, как свалились с ее ног туфли, и как она сделала несколько шагов по полу босыми ногами.
Хозяйка пришла поздно и, окликнув Настю, тоже легла спать в своей комнате. Дом погрузился в тишину.
Перед рассветом не спавшие Настя и Алексей услышали гул подъехавшего к дому грузовика и вскоре легкий стук в ставень. Настя приоткрыла окно.
– Настасья Васильевна, мы уже приехали, – послышалось тихо с улицы.
Настя узнала своего ученика, отец которого служил шофером в рыбном совхозе.
Алексей начал одеваться.
– Ну, прощай, Настя. Видно, не судьба нам жить вместе… Прощай!
Настя прижалась к мужу всем телом, обдав его теплотой постели.
– Теперь уж, видно, навсегда… – проговорил Алексей охрипшим вдруг голосом.
Настя еще крепче прижалась к нему, и потом рывком отстранив, не глядя ему в лицо, проговорила:
– Идем! А то скоре светать начнет…
Стараясь не стучать, они вышли во двор и потом на улицу, где неясным темным силуэтом маячила машина. Еще раз обняв жену, Алексей сел в кабину к шоферу, и Настя немедленно вошла во двор. На пороге она встретилась с хозяйкой.
– Кто это уезжал? – спросила она.
– Никто…
Хозяйка, ворча под нос, вернулась вместе с ней.
Тем временем тяжелый грузовик, треща старым кузовом и дребезжа расхлябанными винтами, ухая на ухабах, нырял в темноте, поднимая густую пыль. На рассвете машина катила вдоль Дона, мимо угрюмых хуторов и станиц. Навстречу попадались грязно одетые, запыленные, босые женщины с котомками за плечами. Они хмуро провожали взорами грузовик и, прикрывая руками донельзя загорелые лица, надолго исчезали в клубах черной пыли.
По дороге Алексей разговорился с шофером. Тот, узнав кто Алексей, не стеснялся и говорил прямо:
– Пропадает Дон. Все переводят, сволочи. Сколько народу сослали в Сибирь, да в Соловки, просто страсть! Извели казаков совсем. Отбирают последнее зерно. Берут скот. Забивают колодцы в собственных дворах, чтоб заставить идти в колхозы свои проклятые… Видал я эти колхозы. Лошади еле ходят. Присмотру нет. Арба на трех колесах. Ни вожжей, ни хомута. Скотина дохнет… и люди тоже дохнут… Тут еще, возле Дону, не так, все-таки – рыба… Хотя снастей нет. Крючьев нет. Чтоб купить один рыболовный крюк, нужно сдать килограмм меди. Ребятишки все дверные ручки поотбивали в школах и учреждениях. Посуда тоже вся износилась. Бабы ходят одна к другой за жаром… Нечем печь растопить. Сами – босые, оборванные. Это здесь. А там… по линии железной дороги… там – страх. Просто страх! Да вот увидишь… Мертвые лежат на дорогах, в домах, на порогах своих хат. Вымирают целыми семьями…
Алексей слушал, грустно глядя на пыльную придорожную траву. В Сибири, откуда он только что прибыл, этого еще не было. Правда, было и там кое-что похожее. Он вспомнил, как он, вместе с ссыльными киргизами, закапывал в степи дохлых лошадей, разбросанных повсюду. Нужно было заработать на кусок хлеба. Мало кто брался за эту работу. Лето было жаркое, трупы быстро разлагались. Когда волочили за ноги в яму, иногда нога отрывалась, и в разрывах кишели громадные белые черви. Дух захватывало от невыносимого зловония. Но приходилось терпеть. Завязав нос и рот платком, оставляли лишь глаза, и так работали. А трупы все прибавлялись: местные жители-скотоводы, в виде протеста против коллективизации, резали скот в степи и оставляли его там.
Но люди все-таки кое-как еще жили. Волна репрессий еще не докатилась тогда до Сибири.
В тот же день Алексей сел в поезд, шедший на юг. Поезд тащился медленно и подолгу стоял на всех станциях.
На одной из пустынных станций – 3., не доезжая еще до Новочеркасска, Алексей увидел на перроне высокого, широкоплечего старика, худого, с желтым лицом и с косматой бесцветной бородой. На таких же бесцветных, давно не стриженых волосах – мятая унылая фуражка со сломанным козырьком хранила еще на околыше остатки когда-то красного материала. Выцветшие до последней степени штаны сохранили едва заметные более темные полосы вдоль штанин, там, где некогда был лампас, теперь споротый. Старик был бос. Грязными, потрескавшимися ступнями он осторожно ступал, держа в руке вареную, посиневшую тощую курицу.
Каким-то прибитым взглядом он всматривался в окна вагонов.
– Кого, отец, ищешь? – спросил его стоявший у окна вагона Алексей.
Старик посмотрел на него, моргая выцветшими ресницами, и тихо сказал:
– Никто…
– Дык… тово… хлебушка ба… Кусок хлеба за курицу дашь – спасибо. Давно хлеба не видал… Стосковался по хлебушку-то…
– Кусок хлеба за курицу? – проговорил Алексей и, отойдя от окна, быстро вернулся с завернутой в газету буханкой хлеба. Старик, увидев хлеб, посмотрел удивленно на Алексея. Потом, воровато оглядываясь, протянул свободную руку за буханкой, принял ее и сунул под рубаху.
– Дай тебе Бог здоровья! Откедь ты такой добрый взялся? – проговорил он тихо, пытаясь передать курицу Алексею.
Но тот не брал ее, а склонившись из окна к старику, едва слышно сказал:
– Такой же, как и ты, казак. Из Соловков и Сибири еду…
Старик встрепенулся.
– С Соловков, говоришь?.. А Смалкова там не знал, а? Внучек мой. Четвертый год как угнали… – сказал старик задрожавшим голосом.
Алексей едва удержал подступавшие слезы.
– Ну, как оно там? Сказывают, дюже плохо, а? – спрашивал старик, видимо, с надеждой услышать что-нибудь утешительное.
– Не спрашивай, отец. Не буду тревожить тебя. Лучше не знать, – ответил Алексей.
– Эх… Бож-жа мой! Господи! Извели… извели Дон до конца… И за што такая наказания? – прошептал, всхлипывая, старик, роняя слезы на грязные ноги.
– Держись, старик… Терпи… Знаешь поговорку?.. А курицу оставь себе, – сказал Алексей.
Поезд, подавшись назад, пытался сдвинуться с места.
– Спаси тебя Христос… Какой станицы хучь скажи! – проговорил он.
– Клетской! – ответил тихо Алексей.
Поезд, наконец, тихо двинулся. Повернув голову, Алексей смотрел на старика, державшего одной рукой курицу. Другая рука, со сложенными для крестного знамени пальцами, так и застыла у груди. Губы что-то шептали. Он смотрел на удалявшегося Алексея.
Поезд, звеня и стуча на стыках, прибавлял ходу; пустынный перрон, уплывал мимо, вместе с грязными, запыленными станционными постройками.
Повсюду была та же картина. Пустота, грязь, запустение. Одинокие, какие-то закопченные, как тени, бродили люди с безнадежным взглядом, едва передвигая ноги.
На следующий день поезд тянулся по землям кубанских казаков. Алексей никогда до этого не бывавший на Кубани, смотрел с любопытством на низенькие хатки, крытые соломой не так, как на Дону.
Сады уже начинали цвести. Здесь было теплей. Но так же, как и на Дону, все было пустынно и безмолвно. Возле хат не видно было людей и резвых ребятишек. Степь, заросшая польшью, выглядела уныло. Вдоль линии железной дороги брели запыленные, оборванные люди. Полуголые ребятишки тянулись за взрослыми – худенькие, истощенные, косматые. Кое-где на дорогах лежали трупы. Люди шли мимо, обходя их и крестясь.