На перроне одного разъезда лежал на спине черный от грязи бородатый человек. Борода торчала вверх черным веником. По типу не то айсор, не то перс. Распухшие ступни грязных, раскинутых ног торчали в разные стороны. Он еще шевелился. Какие-то сердобольные оборванные женщины сидели на корточках возле него, держа у его лица блюдечки с молоком и чашки с водой. Но он не принимал уже ничего. Черные мухи ползали по едва видному из-под грязи желтому лицу.
Из подкатившего автомобиля вышел и направился к вагону I-го класса военный с орденом Красной Звезды на гимнастерке без пояса и в чувяках на босу ногу. За ним начальник станции тащил тяжелый чемодан.
Военный, увидев умиравшего, брезгливо кинул:
– Убрать за станцию!
Вагон I-го класса, куда вошел военный, был рядом с вагоном III-го класса, в котором стоял у окна Алексей. Как только поезд тронулся, из вагона I-го класса послышались мелодичные звуки романсов, исполняемых пластинками граммофона.
Военный, видимо, был любитель музыки, ибо граммофон не умолкал весь путь, пока военный не вышел на станции Минеральные Воды и не сел в поданный ему автомобиль.
На следующей от Минеральных Вод станции поезд остановился, не доходя до семафора, у которого работали красноармейцы, починяя железнодорожный путь.
Кто-то в вагоне сказал, что путь разрушен был в прошлую ночь. Значит, кто-то старается… – подумал Алексей. – Давно пора! Но мысли его были прерваны неожиданным зрелищем. У самого переезда, у которого стоял вагон Алексея, лежал на дороге человек. По рваному ватному бешмету, потертым пуговицам и плоской рыжей папахе Алексей узнал в нем терского казака. Этот человек кричал что-то проезжавшей тачанке, запряженной сытыми лошадьми. В тачанке сидели, кроме кучера, двое в кожаных куртках и кубанках на головах. Все было новенькое и блестело на них.
Тачанка остановилась и один, выйдя из нее, подошел к лежавшему в пыли человеку. Потом быстро отошел, махнув рукой.
Тогда лежавший поднялся с трудом на руки и, видимо, собрав последние силы, крикнул охрипшим голосом:
– Будьте вы прокляты, окаянные кровопийцы!
Он, видимо, хотел еще что-то крикнуть, но неожиданно уронил голову на грудь и через мгновение откинулся на черную, пыльную дорогу, и застыл неподвижно.
При последних лучах заходившего солнца поезд проходил мимо станицы Серноводской. Вдали, в предсумеречной мгле, неясно, синими силуэтами стройных тополей и построек, едва виднелась станица. Еще далее – серый густой туман и, наконец, суровые черно-синие горы Кавказского хребта с розовыми еще от последних лучей, вершинами. Одна самая высокая и, видимо, самая дальняя вершина, горела ярким красным, кровавым пламенем. Поезд остановился.
В вагон вошли три женщины, с трудом неся какие-то мешки. С ними был мальчик лет 8–9. Все очень бедно одетые. Разложив и рассовав под лавки свои вещи, женщины устало присели на скамьи, посматривая на Алексея.
– Ну, что, казак? – спросил Алексей мальчика, погладив его рукой по плоской чеченской папахе.
Мальчик ничего не ответил. Он растерянно водил глазами, не решаясь, видимо, даже взглянуть на сидевшую против него, рядом с Алексеем, женщину в черном.
– Вы здешние казачки? – обратился тогда Алексей к двум женщинам, более молодым, чем его соседка.
В купе, кроме них никого не было. Те быстро, по-бабьи, переглянулись и враз ответили:
– Да знаете… соседки мы… вот и едем вместе… Не знаем только, что выйдет… В Грозном, говорят, лучше… Хотим продать, что осталось… Машину, вот швейную…
– Вы терские? – спросил опять Алексей, за тринадцать лет еще не узнавший, что слово «казак» на родине уже не произносилось.
– Нет, мы с Кубани… Ну-у… тут на Тереке еще жизнь… хоть этого терну вдоволь… а у нас ничего… – И помолчав немного, не выдержали и, утирая уголком головного платка слезы, продолжали:
– Станицу Полтавскую, може, слыхали? Всю как есть выгнали… ночью… с детишками малыми… Вот ушли в чем были… Теперь не знаем, куда итти… где голову приклонить…
Поезд остановился на маленьком разъезде. Против самого окна вагона, на разостланном меховом бешмете сидел нестарый чеченец и творил вечерний намаз.
– Смотри… и не боится…. – сказала женщина в черном. – Сегодня ночью, говорят, на Минеральных путь разобрали… Это их работа… – не обращаясь ни к кому, добавила она.
– Они? – спросил Алексей. – Вот молодцы! А что же ваши-то сидят? – задал он вопрос более самому, чем женщинам.
– И наши там же… Чем помирать с голоду, так лучше уж… Что тут творится… Вы бы только слышали… А что же делать-то? – заговорили все женщины, видимо, не выдержав и доверившись незнакомцу.
Алексей сидел, задумавшись, уйдя в себя. Наконец, встал и, захватав свой несложный багаж, решительно направился к выходу. Он, видимо, принял какое-то решение.
– Ну, прощайте, бабочки, будьте здоровы! – сказал он женщинам.
– Куда ж ты? Погуторил бы с нами, а то ночью-то будет скучно, – сказала самая молодая, худенькая, с детской почти фигурой, видимо, окончательно доверившись незнакомому человеку.
Уже в темноте Алексей вышел со станции и зашагал по пыльной дороге к горам. Темные горы спали. Черная ночь окутала Алексея.
От станции до станицы, куда направился Алексей, было около трех верст. Станица не подавала никаких признаков жизни. Ни одно окошко не светилось, и от нее не доносился сюда собачий лай.
Добравшись до окраины станицы, Алексей нащупал какой-то плетень и потом достиг низенькой хатки. Сквозь плотно закрытые ставни едва была видна узенькая полоска света. Алексей постучал. Открыли, не спрашивая. Хата была слабо освещена маленьким светильником из тряпки, воткнутой в банку с нефтью. Светильник сильно коптил.
Вся обстановка, состоявшая из русской печи, двух лавок, стола и занавески, за которой, видимо, была кровать, так как, при появлении Алексея, из-за нее вышла растрепанная женщина в одной розовой рубахе. Она, не стесняясь, чесала себе бок, поднимая и опуская рубаху.
Хата была пуста и бедна. Не было широкой, двухрядной полки у стены, уставленной металлической и глиняной посудой, тарелками и чашками, – как это обычно водилось в станицах, не было даже традиционного рогача. Видно было, что хозяева махнули на все рукой: лишь бы живу остаться.
Хозяин – высокий мужчина в рубахе и подштанниках – поправил светильник, и в хате стало как будто светлее.
– Что же! Переночевать можно, если заплатите… А насчет харчей… ничего нет. Гляди: уже всю хату на толкучку снесли. Сами не знаем, что завтра есть будем, – сказал он, принимая от Алексея его документы.
Долго, нахмуря лоб и шевеля губами, читал. Наконец, вернул их Алексею.
– Да… документики хорошие, можно сказать…
Это были единственные, имевшиеся у Алексея документы. В одном значилось, что гражданин такой-то освобожден тогда-то из ссылки с правом свободного проживания по всему СССР. В другом говорилось о восстановлении в гражданских правах гражданина такого-то.
– Освобождается и восстанавливается, – проговорил хозяин, криво улыбаясь, – а жить негде!
Алексей вынул свои запасы и положил их на стол.
– Ну, давайте повечеряем вместе!.. – сказал он, разрезая затвердевший уже хлеб.
Хозяйка вышла из хаты и вскоре вернулась с горстью сушеных груш и чашкой моченого терна.
– Пожалуйста, – сказала она и стала у печи…
Хозяин положил деревянную ложку на стол.
– Вот времячко приспело, а? – проговорил он, почесывая за ухом. – Вот так и живем!
Этим возгласом хозяин и ограничился, не заводя разговора, видимо стараясь вызвать на него гостя. Тот не считал нужным скрывать свои мысли, говорил много. Рассказал обо всем, виденном в пути. Хозяйка, слушая, тяжело, по-бабьи вздыхала у печи.
– Т… т… так… значит… – неопределенно тянул время от времени хозяин, ковыряя кривым твердым ногтем большого пальца заскорузину стола.
Алексей рассказывал долго.
Неожиданный стук с улицы в окно. Хозяйка сорвалась с места и поспешно выбежала из хаты. Вернулась и проговорила с тревогой в голосе:
– Квартальный был… Спрашивал, нет ли кого чужого в хате… Разговор, говорит, слыхать…
Сейчас же придавила тряпку светильника и принялась устраивать Алексею постель из разного тряпья. Хлопала руками по полушубку, сворачивая его вместо подушки.
– Переночуете, а чуть свет пойдете… Дам вам записку в аул тут один… Только, в вашей-то обуже-одеже неспособно будет здеся… Надо бы, Мария, зипунишко какой, да чувяки, что ли, а?.. Может, променяете за хлеб?.. – обратился он одновременно и к жене, и к Алексею.
Тут же решили переменить одежду Алексея.
Засыпал, он так и не решил, что представляют из себя его хозяева. Но ему казалось, что он попал именно туда, куда и нужно было, в связи с его планами, возникшими в пути.
Голод, вызванный экономическими репрессиями, охватил в 1932-33 годы весь юг России, от Одессы до Ростова и от Черного и Азовского морей до Каспийского. Не удавшаяся «добровольная» коллективизация на Украине, Дону, Кубани и Тереке, т. е. в самых богатых и хлебородных областях России, нарушила расчеты правительства на быстрое обобществление крестьянских и казачьих земель. Поэтому были приняты самые суровые меры для борьбы с сопротивлением. Было предписано сдать государству все излишки продуктов, главным образом, зерна. В действительности же, отбирали все, как говорится «под метлу». Отбиранию подлежало и посевное зерно.
Жители сопротивлялись изо всех сил, но в колхозы не шли. На юг были посланы представители различных «рабочих» организаций для проведения в жизнь жестоких мер, предписываемых партией и правительством. Хлеборобы принялись прятать зерно, где попало. Наспех закапывали в землю, где оно и гнило. Прятали в лесах, в степи, по глухим балкам. Кто-то это зерно находил, и оно исчезало. Кто брал – неизвестно. Или воры, или правительство. Прятали в домах, во дворах. Находили и там. Какие-то личности бесцеремонно лазили по чердакам и подпольям, погребам и под кроватями, щупали подушки, вытряхивали валенки, переворачивали чугуны, макотры и миски. На бесконечных собраниях заседали до утра, беря измором.