Вспотевшие и обалдевшие от непрерывных речей хлеборобы не выдерживали и, махнув рукой, сдавались. «Берите все! А ну вас к чертовой матери!»
Кое-кто, конечно, не выдерживал всех страхов, свалившихся на него и, скрепя сердце, подписывался в колхоз. У сопротивлявшихся отобрали все.
И вот потянулись длинные вереницы подвод с посевным зерном, горевшим на ярком солнце. На возах восседали усатые и бородатые деды, угрюмо оглядываясь по сторонам из-под соломенных брилей, папах и фуражек. А навстречу им – одинокие запряжки «желающих», с плачем баб и ревом ребятишек, – со всем своим барахлом, во главе с кормилицей буренушкой и хромым «Сивкой».
Стон пошел по югу России.
И это – в тех областях, где ранее никогда не было голода, и где в праздники нищему подавали кусок пирога, стесняясь подать кусок хлеба…
Бессемейные и те, что были подогадливей, бросив или распродав все, своевременно кинулись в города, переполняя их. Не успевшие удрать, остались на месте переживать все ужасы небывалого голода и… умирать. Но в колхозы добровольно не шли…
Тогда начались повальные высылки в ненаселенные места Сибири, Средней Азин, Дальнего Востока.
В дождь, холод, зимнюю стужу, полураздетые, босые, с котомками за плечами, с детишками на руках, побрели заплаканные женщины, в последний раз крестясь на уцелевшие еще кресты родного кладбища. Здоровых мужчин загоняли прямым путем на каторгу.
А на место согнанных с дедовских пепелищ, пригнали с севера псковских мужиков в опустевшие дворы и хаты.
Наступила зима 32–33 годов. Не привыкшие к местным «грубам» и топке их камышом и соломой, пришельцы жгли хаты и горели сами. Потом принялись за фруктовые сады. И полетели в печи годами взращивавшиеся абрикосы, высокосортные груши и яблони и… виноградная лоза.
Некоторые станицы были выселены целиком. Так окончили свое казачье существование станицы: Полтавская и Уманская на Кубани, Сунженская и Наурская на Тереке. То же самое и на Дону, и на Украине.
Голодные, в поисках пристанища, бродили целыми толпами. Принимать их строжайше запрещалось под страхом высылки.
На Кубань, в кубанские плавни, прислали с Дальнего Востока… корейцев и поселили их среди казаков в опустевших хатах.
Находясь в Сибири, Алексей, в беседе со своим квартирным хозяином пожилым «чалдоном», потомком сосланных за польское восстание поляков, услыхал однажды от него:
– Вот вам бы, Алексей Иванович, взяться за это дело. Оружие?.. Сколько хотите! Полный склад под землей в сосновой роще… Еще от Александра Васильевича, адмирала Колчака, остался… По глупости тогда пошли мы против него, отбили у солдат… Так он и остался. Мало кто знает о нем… Все там новенькое, в ящиках, смазанное… И винтовки, и пулеметы… А люди?.. Хоть тысячу. Только командира давайте…
Тогда Алексей заподозрил провокацию. Уж слишком казались нелепыми такие настроения у бывшего красного партизана. Теперь, после всего виденного за это время Алексей уже не колебался. Ему казалось, что сама судьба направляет его на этот путь, и потому чувствовал себя спокойно и уверенно.
Рассвет еще не начинался, когда он, провожаемый хозяином хаты, вышел садами на дорогу. Вокруг стояла невозмутимая ничем тишина. Было сыро, будто ночью прошел дождь. Дорога едва видна. Она уходила в сумеречную даль, сливаясь с туманом. Алексей шел осторожно, прислушиваясь. Старенький, но легкий бараний бешмет хорошо защищал от сырости.
При первых признаках наступающего рассвета, пролетела с шумом большая птица. В кустах свистнула пташка. Неуверенно подхватила другая. Что-то затрещало в кустах. И, наконец, бледный луч пробил туманное марево и задрожал на изумрудной листве.
Вверху, у вершин гор, уже чувствовался наступающий день. По низу потянуло ветерком, и туман пополз кудрявыми струйками вдоль по лощине, обнажая дорогу.
Алексей увидел вдали небольшой мостик. Там шумела река. Захотелось пить. Уже было совсем светло, когда он подошел к реке. У самой воды, раскинув руки и ноги, лежала женщина, бедно одетая. Густые темные волосы спадали на землю вместе с рваным платком. В ногах куча какого-то тряпья. Алексей нагнулся, чтобы рассмотреть поближе. От низового ветерка волосы шевелились, и длинные ресницы вокруг полураскрытых больших глаз вздрагивали.
Казалось, женщина спала. Алексей толкнул ее слегка в бок. Тело покорно качнулось и голова, переменив положение, повернулась лицом к Алексею. Стало не по себе… И в тот же момент почувствовал неприятный холодок между лопаток. Из вороха тряпья, в ногах женщины, вылезла курчавая и лохматая головенка, и более с удивлением, чем с испугом, смотрела на Алексея большими глазами. Ребенок походил на лежавшую женщину.
– Ты… что тут делаешь? – спросил Алексей.
– Сплю… – ответил малыш охрипшим спросонья голосом.
Указав на женщину, Алексей спросил:
– А это кто?
– Мамка моя. Только она померла уже.
– Давно?
– Наверно ночью.
– Отчего померла мамка-то?
– Наверно с голодухи… Теперь все с голодухи помирают, – деловито объяснил малыш.
– Что же ты теперь делать будешь? – спросил Алексей.
– А… тоже помирать буду… Алексей стоял в нерешительности. Оставить мальчика одного? Взять с собой?
Недалеко проезжала арба, отчаянно скрипя колесами. Правила пожилая женщина пегой, коренастой лошадью. Алексей окликнул ее. Подойдя, рассказал о мальчике.
– Куда ж его девать?… У самой трое мал мала меньше – в арбе спят… Мужа забрали… Что успела захватить с собой… вот увезла. Сама не знаю, куда едем… – и голос ее дрогнул.
Алексей понимающе развел руками и отошел прочь.
– Постой уж! Погоди!..
Женщина остановила лошадь, утирая глаза.
– Придется мальченка-то взять… Не погибать же ему тут…
Но мальчик решительно отказался оставить мать:
– Мамку караулить буду…
– Да ты сам тут помрешь, один-то! – рассердился Алексей.
– Помру… – безнадежно ответил мальчик. – С мамкой-то лучше.
Целый день шел Алексей по дороге в аул, поднимаясь все выше. Раздумывал, покуривая махорку.
На душе было тяжело. Думы теснили голову. Вспоминалась встреча с женой. Нашел он ее одинокой, но как будто чужой, далекой. Не такой встречи он хотел и не так представлял ее себе. Особенно его поразило то, что Настя ни разу не улыбнулась, не рассмеялась. Какая-то незнакомая сдержанность…
Старик-казак, продававший курицу. Нищий – казак… Да когда это было? Хлебороб, вечный труженик, просит «хлебушка»… По хлебушку стосковался. Просить! Прирожденная гордость не позволяет просить, вот и вынес какую-то подозрительную курицу…
На Кубани, умиравший на перроне станции какой-то бородач, может быть, кубанский казак, в каких-то лохмотьях. Свалившийся на дороге терец, успевший перед смертью все-таки послать проклятье палачам…
Что это? Где та страна, которую он оставил тринадцать лет тому назад?
Казачество… Трудолюбивое и стойкое, вынесшее на своих плечах всю тяжесть сопротивления, а потом раздавленное в непосильной борьбе с обезумевшей от грабежей, крови и лживых обещаний темной массой, взявшей на себя тяжкий грех братоубийственной войны – и теперь тоже обманутой и гибнущей тысячами…
Спокойно приготовлявшийся умирать мальчик в поле, рядом с трупом своей матери!..
Господи! Да куда же идти?..
Нет, видимо, без оружия не дается правда в руки. Голыми руками ее не взять. А где оружие?
1917 год. Какие-то подозрительные личности бродили по станицам, уговаривая: «Товарищи-казаки! Зачем вам оружие? Зачем вам винтовки и кинжалы? Окончилась несправедливая империалистическая война. Теперь будем жить в мире и довольстве. Запасов в России хватит еще на сорок лет. Создадим земной рай! Тащите ваше оружие и сжигайте его на кострах на станичных площадях!»
И потащили «товарищи-казаки» старинные дедовские клинки и кинжалы, винтовки и револьверы. Потащили в общий костер и сами же подпалили.
А очнулись… тогда, когда черный густой дым валил вверх, и красное пламя полыхало по казачьим хатам, и пылали целые хутора и станицы… Очнулись… да без оружия – какой казак?..
Боролись потом… Тяжко и отчаянно отбивались. Да поздно! И вот Соловецкий кошмар… Казаки – оборванные, грязные, вонючие, босые и полуголые, словно стадо, бредут в холод и ночь угрюмого Севера. «Самой Дон прибыл». Так вот откуда он прибыл!..
Проводив Алексея, Настя никому не сообщила о его пребывании на хуторе. Но, как говорится, шила в мешке не утаишь.
Как-то поздно вечером Настя сидела у себя одна. Неожиданные шаги по коридору. Она обернулась и увидела, к удивлению своему, входившего в комнату… председателя Райисполкома М-ко.
– Чего испужалась? Не бойся… Кого ждала? – спросил он.
Настя поднялась со стула и, держась за край стола, с тревогой смотрела на вошедшего. Посетитель, видимо, все-таки понимал всю неловкость своего появления, и чтобы скрыть смущение, стал осматривать Настину комнату с пола до потолка, словно собирался произвести в ней ремонт. Наконец, он проговорил развязно:
– А комнатка-то тово… неважная… Нужно сделать, чтоб получить другую.
Настя не раз прежде обращалась в Райисполком именно к самому М-ко, с просьбой о полагающейся ей, как сельской учительнице, бесплатной комнате. Но всякий раз получала от него один и тот же ответ: «Свободных комнат нет, гражданка». Теперь же М-ко был очень любезен и, подойди к Насте, проговорил:
– Как звать-то тебя?
Настя назвалась по имени и отчеству.
– А… а… Настенька, значит! Ну вот, Настенька… квартирку, значит, переменим… Продуктов дам… Там хлеба… повидла… рыбы… Чего хошь… Ну, чего же молчишь, а?
Настя не отвечала. Слишком ясна была цель прихода председателя, да еще поздно вечером.
– Ну, чего же молчишь? – повторил М-ко. – Вот, понимаешь, такая красивая баба… и тово… Другая бы на твоем месте всем районом крутила… А ты?!
– Что вам угодно, товарищ М-ко? – едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, проговорила Настя.