– Сади-ись! – скомандовал Иван.
И, не обращая внимания на двух смутившихся казаков, кошкой вскочил в седло и с места взял в широкий намет. Было правилом у него не давать опомниться врагу, налететь, смять и исчезнуть. Послушные своему любимцу, казаки рванулись за ним в карьер, и только вихри пыли заметались вслед, ложась на густую листву садов.
– Марш! Марш! – кричал Иван, увидев выскакивающих из дворов конных красноармейцев.
Кто на ходу надевал винтовку, кто тащился за конем, не успев сесть, кто был в одном белье. Очевидно, те двое, что были в кузнице, произвели немалый переполох среди своих.
Кабардинец Ивана легко опередил казаков и те едва поспевали за ним. Так проскакали всю станицу. Красноармейцы уходили. Перед последними двумя хатами казаки заметили босого старика, кричавшего что-то Ивану. Но тот не слышал, а с криком «за мной!» вынесся за станицу на дорогу, по которой вдали клубилась пыль.
Но когда отставшие от него казаки поравнялись со стариком, они услышали, что он кричал им:
– Пулемет у них за курганом… на тачанке!.. Посекут вас!… Смотри!…
По одному осадили своих коней казаки, скрываясь в туче пыли, поднятой ими, прижимаясь к садам и скрываясь за плетнями. А в это время ударила из-за кургана пулеметная очередь, и кабардинец Ивана, распустив хвост и задрав голову, мчался обратно в станицу. Воздух жестоко царапали пули.
На пыльной дороге остался Иван, силясь подняться. Но вдруг словно вихрем сдуло с него папаху, и он повалился на бок, обливаясь кровью.
Увидя гибель своего командира, без команды, толпой выскочили казаки из-за прикрытия и охватив курган с двух сторон – скрылись за ним. Через несколько минут они на рысях выскочили из-за него вместе с пулеметной запряжкой из четырех сытых коней. Кто кричал, кто ругался нещадно.
– В догон надо! Сюда идут! Гляди сколько их! Уходить надоть! – и кружились на конях возле свеже-окровавленной тачанки, не зная, что делать.
Отряд неожиданно остался без начальника.
Тогда выехал вперед на рыжем крупном мерине высокий, бородатый, со шрамом на правой щеке. Сорвав с бритой головы папаху и размахивая ею, закричал:
– Слушай мою команду! За мной, марш!
И привыкшие с молоду к дисциплине казаки немедленно пришли в порядок. Подвели тачанку к телу Ивана и увидели, что весь череп снесен пулеметной очередью. Вместо глаз зияли пустоты. На дороге, вниз шлыком, лежала Иванова папаха, полная кровавого месива…
В низовьях реки Кубани, у одного из ее рукавов, называемого Протокой между станицами Славянской и Черноярковской, работали какие-то люди, подготовляя поле под посев риса. Гортанными звуками непонятных слов перекликались между собой. Все поле было занято ими до самых камышей.
Кривоногие, со странно-прямыми и плоскими спинами, отчего руки висели позади туловища, желтолицые, слегка косоглазые, с черными, как эмаль, волосами, в соломенных шляпах, бродили они по колено в жидкой грязи. У стариков продолговатые, реденькие бороденки. Женщины с большими прическами из прямых, словно проволока, волос. Девки с кирпичным румянцем охровых лицах: некоторые в широких белых штанах. Босые, полуголые ребятишки.
Не было на Кубани такого народа со времен поселения тут казаков-запорожцев. Быть может, много ранее, во времена Чингисхана, и бродили здесь подобные им.
Около 120 лет слышалась здесь мягкая украинская речь: вечерами и в праздники разливалась, оглашая камыши, грустная, хватающая за сердце, старинная запорожская песня. В лихих плясках веселилась красивая и статная молодежь.
За 120 лет создался здесь культурный сельскохозяйственный уголок, населенный трудолюбивым и воинственным народом. С покоренными когда-то черкесами жили давно в дружбе, забыв кровавые схватки дедов и отцов. О Чингисхане вообще не слыхали.
Над полем стояло весеннее солнце. От земли шел теплый пар. Белые обрывистые облака плыли от Азовского моря. Даль желтела прошлогодними камышами.
На поле, из камышей вышел оборванный, обросший бородой человек. Его заметили. Один из работавших крикнул что-то по-своему другим. Те направились к кричавшему. А сам он, подняв длинный кол, пошел с ним к незнакомцу. Это был высокий и сильный парень.
– Чего твои ходи тута? – кричал он.
Оборванный человек остановился, сурово гляди на парня.
– Я-то дома, а вот ты чего сюда пришел? – ответил он.
– Ходи, ходи свои тайга – камыш… Там мало-мало комар кушай, а! – крикнул парень угрожающе.
И пошел смелее на незнакомца. Потом, дико взвизгнув, побежал к нему. Остальные бросились за парнем.
Тогда оборванец выхватил револьвер и выстрелил в первого. Парень выронил кол и сел с разбега в жидкую грязь, хватаясь за живот. Остальные остановились в нерешительности. Раненый кричал.
От станицы, с портфелем в руке, бежал рыжий мужчина в полосатой кепке, галифе и сапогах. Этот уже с настоящим великорусским простонародным выговором крыл русским матом не то оборванца, не то работавших.
– Чаво стоите-то? Чаво боитесь-то? Не тро-не-ет поди-и!
– Наша боиса… его стырляй еси… Его худо еси… Хунхуза его… – кричали корейцы все разом.
– Чаво хунхуза?.. Имай, говорю, яво!
Но оборванец прицелился из револьвера. Полосатая кепка повернула не медля. Раненый кореец корчился от боли и кричал. Никто не решался подойти и помочь ему.
– Хозяевать пришли на чужую землю… туды вашу…! – проворчал оборванец и скрылся в камышах.
Над кубанскими плавнями теплый апрель. В сыром воздухе багровым шаром движется к горизонту солнце, садясь где-то за Темрюком, бросая последние розовые лучи на верхушки камыша. Над плавнями мириады комаров. Они тучами висят над ними. Кажется, что звенит воздух: «з-з-з-з-з…!»
Иногда этот непрекращающийся звон принимает какие-то музыкальные формы, и тогда кажется, что песня далекая звенит, что где-то бабы и девки идут с поля с песнями…
Да нет! Какие теперь песни? И петь некому, и петь нечего…
На узкую плавневую дорогу вышел человек в рваном бешмете, порыжелых ноговицах и сыромятных пастолах. На голове папаха. Лицо обмотано тряпками для зашиты от комаров. Он прислушался. Ему показалось, что где-то поют. Но плавни отвечают жужжанием.
Вдруг совсем близко и явственно высокие детские голоса прорываются сквозь комариный звон: «Куб-а-н-а-нь пла-а-а-чет!.. Кубань ры-ы-да-а-ет!.. Кубань слезы льет! Кубань слезы льет!..»
Что это? И песня какая-то новая, незнакомая.
А хор опять повторяет те же слова. А вот густой, глубокий бас, больше выговаривая, запел. Он словно рассказывал о всех несчастьях, постигших кубанских казаков в эти ужасные 32-ой и 33-ий годы. Как жестоко расправлялись с ними, как плакали женщины и девушки, провожая родных в ссылку, как потом сами умирали с голоду в холодных хатах…
Человек слушал, сжимая кулаки.
Из-за густой стены камыша на повороте показалась длинная мажара, управляемая бородатым и рябым краснорожим дядей. Высокий, гнедой мерин с гноящейся лопаткой, усеянной мухами, и рыжая маленькая кобыленка тащили ее. За бородачом сидела сухопарая загорелая женщина, повязанная платком. Держась за решетку, в мажаре стояли девчата лет 12–13-ти. Поравнявшись с незнакомцем, бородач удержал коней.
– Хороший вечер, – сказал он.
– Закурим, борода, что ли, дедовского, – сказал незнакомец.
– Закурим у кого е… – пошутил бородач, доставая кисет.
От задымившего кубанского самосада комары шарахнулись во все стороны.
– Что это вы за песню поете? – спросил незнакомец.
– Та… так-соби… песня… та и все… старинна… – ответил нехотя бородач.
– Нет, не старинная, не старинная… это дядя нас научил… – послышалось из мажары.
– Годи вже!… казав нам: спивайте, та не болтайте… Таки скаженни диты… и чему вас у школицей вучать?.. – рассердился бородач.
– Песни петь про советскую… счастливую жизнь… – ответили хором девчата.
– О! бачьте!…. Чому их там вучать… – проворчал бородач и зачмокав толстыми губами, взмахнул батогом, погоняя коней.
Рыжая лошаденка заскребла всеми четырьмя, и мерин солидно шагнул вперед. Мажара заскрипела колесами, задребезжала дробинами, заклокотала втулками и покатила по засохшему плавневому грунту. Густой камыш вскоре скрыл ее.
И тогда опять загудел густой бас, рассказывая что-то. Издали походило на возгласы дьякона, а детский припев напоминал церковное пение. И казалось, что поют молитву.
Постепенно удаляясь, песня сливалась с комариным звоном, стоявшим над плавнями. Потом совсем утонула в нем. И уже более чудилось, чем слышалось, что издали доносится:
– Ку-бань пла-а-а-чет!.. Кубань ры-да-а-а-ет!.. Кубань сле-е-е-зы льет!.. Кубань слезы льет!..
Солнце ушло за горизонт, село где-то за Азовским морем. На небе вспыхнула первая звездочка…
Непроглядная ночь опустилась над Кубанью.
Оставив хутор Ж-ный, Настя заехала в Ростов, где в Отделе Народного Образования получила назначение в станицу Белую преподавательницей биологии.
В поезде сидела в одном купе с женщиной-врачом, ехавшей в Москву из Екатеринодара. Женщина всю дорогу рассказывала Насте про ужасы голода 32 и 33 годов. По ее словам, в станице Татаревской, под Екатеринодаром были случаи людоедства матерями своих грудных детей и показала Насте черновик медицинского акта, составленного ею и подтверждавшего случай с женщиной, сошедшей с ума, и в припадке безумия пытавшейся пожирать еще живого своего ребенка. Врач утверждала, что таких случаев было немало, и что новорожденные в те годы были большей частью мертвыми или настолько недоразвитыми, что выжить все равно не были в состоянии.
Все это было настолько ужасно и так подействовало на Настю, что она с удовольствием распрощалась со словоохотливой женщиной и оставила вагон на ст. Д-й для пересадки на Царицынскую линию.
В станицу Белую прибыла на другое утро. С высокого моста через реку вся станица была видна из окна вагона. Расположенная правильными квадратами кварталов, с широкими улицами, спускавшимися к реке по песчаному откосу, она упиралась другим своим краем в меловую скалу, образующую с соседними узкое ущелье, с садами, тополями и терновыми зарослями, и очень напоминающее живописное Бахчисарайское ущелье в Крыму.