Но когда поезд подошел к станции, картина резко переменилась. Справа возвышался голый холм с убогими могилками у одинокого дерева. Без ограды, без крестов. Только в углу кучка каких-то палок с красными звездами наверху. Возле – три козы, привязанные к дереву за ноги. В отдалении женщина с ребенком у самой дороги, уходящей вдаль, в широкой степи.
На самой станции толпа людей. Серая масса, с ящиками, тюками, узлами, мешками за плечами, с руганью ринулась в атаку подошедшего поезда, мешая приехавшим освободить вагоны. Обрывая пуговицы у пальто, Настя едва вылезла из вагона.
Возле станции – пустота. Ни одной подводы. Насте пришлось весь свой несложный, но очень неудобный багаж, из узлов и узелков, тащить самой через всю станицу.
Первые постройки железнодорожного Форштадта произвели на нее удручающее впечатление. Они совсем не соответствовали тому живописному пейзажу, открывавшемуся с моста. Всюду старенькие облупившиеся домишки. Разваливавшиеся крыши, залатанные, чем попало, без заборов и плетней. Когда-то богатая, паровая мельница заколочена и кирпичная труба развалилась. Совершенно пустая базарная площадь с остатками кольев от столов. Дырявый мост через реку Белую. Направо от него облупившееся двухэтажное здание школы, бывшей прогимназии, без ограды, ворот и вывески. Здание выходило фасадом на реку.
Рядом, на невысокой насыпи, красивой архитектуры здание храма теперь облезлое без крестов и колоколов, с вытершимися иконами на стенах. Двери забиты досками. В церкви склад разного кооперативного хлама: ящиков, досок, бочек, пустых бутылок и т. д. Напротив – пыльная, грязная площадь с деревянной трибуной в центре. Вокруг административные учреждения и чайная, владелец коей сослан; в чайной служит его жена.
На площади пусто. Одинокие, безучастные ко всему прохожие, бродят кое-где, не обращая внимания ни на кого, наклонив головы, будто что-то ишут.
На первых порах Насте все-таки повезло на новом месте. Квартиру получила быстро. Нужно заметить, что наиболее, так сказать, «сытые» районы всегда страдают теснотой и изобилием в них учителей. Районы же голодные всегда страдают от недостатка в них учителей. Район ст. Белой был «голодным», и потому свободных квартир было сколько угодно.
До революции станица Белая считалась одной из богатых по Войску Донскому. Степи были полны нагульного скота. Кругом, по обе стороны реки, поля пшеницы, ржи, ячменя, бахчи, виноградники. Все это было. Но теперь, словно вихрь пронесся над станицей. Береговые пески, не встречая препятствия на своем пути, заполнили улицы и дворы, поросшие бурьяном и красно-бурыми ветками. Посередине судоходной реки образовался большой песчаный остров.
Поселившись в Белой, Настя сразу же погрузилась в домашние заботы. В хуторе Ж-ном, на частной квартире, она все хозяйственные принадлежности получила от хозяйки. Здесь же, в Белой, имея «коммунальную» квартиру от райисполкома, она была вынуждена иметь все свое.
Появилась потребность в различной хозяйственной утвари: горшках, ведрах, ухватах и т. д. Особенно трудно было без ведер. Воду нужно было носить с реки за 300–500 шагов и поднимать вверх по улице. Без ведер это было совершенно немыслимо. И поэтому в первое же получение кооперативом ведер, Настя с вечера заняла очередь у магазина, продежурив всю ночь, была первая и стояла у самых дверей. За ней тянулась многосотенная очередь.
Но лишь открылись двери кооператива, как стоявшая до этого времени совершенно мирно толпа баб, обратилась в миг в разъяренное стадо диких зверей. С руганью и угрозами бросились они на двери, прижали и смяли первых, давя друг друга, наступая на ноги, хватая одна другую за волосы, срывая платки и полушалки… Двери трещали, звенели стекла.
Настя, смятая и сбитая с ног, еле вырвалась из толпы вся в слезах. Над очередью стоял гомон, и, казалось, люди хотят разгромить магазин. Приставленные для порядка два милиционера не рискнули вмешаться в свалку, ибо стрелять все-таки нельзя было, а без оружия там нечего было делать…
Вскоре начался учебный год, Настю поглотили новыя заботы. Школа занимала небольшое двухэтажное здание с пристройками реквизированных домов. Бывшая до революции в другом конце станицы гимназия сгорела, и часть учителей, в большинстве местных жителей, перешла в школу; часть разбежалась от голода в 32-м, 33-м годах часть сослали за «саботаж и непролетарское происхождение».
Остались в большинстве женщины: из мужчин был лишь один старый математик, окончивший когда-то Казанский университет и Казанское реальное училище, где, якобы, сидел за одной партой с В. М. Молотовым. Так это или не так, но этой, распускаемой им самим версии было достаточно, чтобы партийная головка его не трогала, несмотря на то, что он был беспробудным пьяницей и являлся в классы в таком «неглиже», что старшеклассницы краснели и отворачивались, а ребята с большим усердием застегивали ему пуговицы, приговаривая «Сегодня, Константин Александрович, день постный…»
Вел он курс математики хаотически, и учащиеся, конечно, математики не знали.
Занятия в школе шли в три смены, т. е. от 8 ч. утра до 12 ч. ночи. Третья смена, т. е. 8-9-10 классы, – самые взрослые парни и девицы, засиживались до поздней ночи и шли домой парочками, охраняемые непроглядной тьмой южной ночи.
В школе и вообще в станице не было электрического освещения, и «лампочка Ильича» горела лишь в райкоме партии, суде, прокуратуре и милиции, ГПУ и на квартирах партийных работников. Школа же, этот рассадник просвещения, освещалась кухонными керосиновыми лампами, с заклеенными бумагой стеклами, неимоверно коптившими.
В классах стоял чад и темнота, т. к. на класс давалось по три таких лампы, одна из коих находилась в руках учителя для освещения доски. Таким образом, сам учитель, кроме доски, ничего не видел и не в состоянии был контролировать класс, и часто поведение и времяпровождение некоторых парней и девчат совсем не соответствовали теме урока…
Сказать же тогда о вреде совместного обучения было опасно: за это «репрессировали», ибо совместное обучение считалось передовым, революционным и коммунистическим.
Положение с продуктами в станице было не лучше. Базары отсутствовали. Продуктовые магазины были пусты. Кроме 200 гр. хлеба, там ничего не продавали.
Настя, подобно другим, принялась посещать окрестные хутора для выменивания последнего барахла на продукты.
Правда, в станице с многотысячным населением был небольшой магазин по типу городских т. н. «Торгсин», что означало в переводе: «торговля с иностранцами». И вот «иностранцы» тащили туда последнее уцелевшее у них золотишко и серебришко, приобретая на них пшено, муку, кукурузу и подметки. Этот обмен попросту означал выкачивание из голодного населения последнего золота, необходимого государству для ведения пропаганды заграницей и «демпинга».
У кого не было золота, шли на хутора, где бабы с аптекарской точностью отмеривали то же самое пшено, муку и кукурузу, что и в «Торгсине».
Как-то под вечер Настя возвращалась домой из дальнего хутора, долго ждала она на берегу лодку – перевоз. Она сидела у самой воды на небольшом оклунке с пшеном. Рядом с ней, на вязанке трав, сухопарая, плохо одетая женщина. С женской доверчивостью она рассказывала Насте о своем горе. Сначала тихо, потом громче, наконец, с выкриками, не заметив, что невдалеке сел мужчина в начищенных сапогах, галифе, защитной рубахе и кепке.
При последних словах женщины: «пришлось войти в этот колхоз проклятый», мужчина вмешался в разговор:
– Ну, чего ты тут брешешь, Аксинья?
– А что же я брешу? А рази что ли неправда? – возразила женщина, нисколько не смутившись.
– А то правда? Чего же тебе плохо, что ли в колхозе? – тем же тоном ответил мужчина.
– Эх, Ефимыч, совести-то у тебя, видно, совсем не стало! Сам ты видишь, как мы живем – перебиваемся, с голоду помираем… а ты что говоришь?
– Всем, Аксинья, не жирно живется сейчас, потому голод… не только тебе одной, – ответил мужчина.
– А почему-то ты вот обжираешься, а мы голодаем?.. Вот полюбовниц себе завел… аж пятерых… На одном-то кабаке, да мамалыге не шибко разбодришься… Да и так знаю, что живешь ты не нам чета…
Мужчина почему-то не сильно возражал, видимо, женщина знала про него немало. Да и она по той же причине не стеснялась.
– Завел себе пятерых шмар… жену вроде бросил, только что в одной хате живете… Она стекла энтим бабам бьет… Что, не правда? Молчишь? Видно, правда-то глаза колет… Мол-чи-и-шь?.. тихо повторила она.
Мужчина, молча, достал кожаный портсигар и, постучав им о колено, вытряхнул папироску.
Но женщина не унималась.
– А хорошо это, Ефимыч? Смотри, и до тебя доберутся. Не миновать и тебе… время-то какое, а?.. Мотри, как берут-то… Доведут тебя энтии бабы!
Потом, помолчав, добавила, хитро прищурившись и заглядывая ему в глаза:
– Вот, небось, не выпишешь мне с пудик мучки-то для сироток. А?.. Ведь в нашем доме-то живешь, Ефимыч!
Мужчина нахмурился, выпуская струю густого дыма. Тогда женщина, обратившись к Насте, проговорила вполголоса, но отчетливо:
– Хозяина-то мово, значит, заарестовал… а потом и расстреляли… Мост, вишь, энтот хотел взорвать, будто… Домик-то наш возле моста… Господи! Да он и не думал даже… Верно, что в белых был, у Романа Лазарева – сотника… заграницу потом уходил… до 22-го года возвернулся, когда прощение вышло. И жили мы в своем домике-от…
И женщина многозначительно скосила глаза в сторону Ефимыча, одновременно указав веткой на противоположный станичный берег, где в густом садике, у самого железнодорожного моста, весело глядели зеленые ставни, блестя окнами, и желтела высокая соломенная крыша-кулич.
– Молчи, дура! – крикнул зло Ефимыч. – A-то смотри! Ишь язык-то развязала!
– А че-го смотреть-то?.. меня што-ль расстреляешь?.. Стреляй, Ефимыч, стреляй… Тебе это не впервой. А мне все равно и так подыхать… с детишками… Так лучше уж убей сразу, да и их заодно! – уже выкрикнула она истерически.