Но вдруг замолчала. С высокого берега, по извилистой, утоптанной тропинке, спускалась к реке красивая молодка с поддернутой высоко юбкой. С сознанием своей привлекательности и молодой силы, она смотрела сверху, слегка прищурившись на сидевших у воды. За ней шла другая, много старше, похожая на нее, крепкая, испытанная в работе женщина с симпатичным и добрым лицом.
Вот энтим-то, небось, чего хошь выпишет… – тихо шепнула женщина Насте. – Энта-то его полюбовница, а то мать ейная… Да тоже, сказывают, с им путается… Вот таким-то и пшена, и муки, и картошки, и капусты, и корму скотине… всего выпишет с колхоза… А нам? Ни-ни. Нету! И все!
В это время к берегу причалила лодка-перевоз. Старик-перевозчик, обернувшись к мужчине, проговорил:
– Пожалуйтя, товарищ Дронов!
И тот первый вошел в лодку, неловко нагнув ее, и сел на корме. Потом влезли Настя с женщиной. Спускавшаяся с берега молодка, умышленно задержалась, и потом, когда Дронов уселся и смотрел уже на нее, побежала вниз, топая голыми пятками и сверкая круглыми коленями, бросилась прямо в воду, разбрасывая брызги вокруг.
– А, тю… на тебе! – полусерьезно пробурчал лодочник, ласково глядя на Дронова, стряхивавшего ладонью брызги со штанов.
Но молодка уже лезла прямо через борт в лодку, высоко подняв ногу.
– Бесстыжая ты, бесстыжая и есть, – проговорила женщина.
Та словно не слышала, влезла в лодку и уселась рядом с Дроновым.
– Утопла было, ей Бо!.. – проговорила она, порывисто дыша.
И всю дорогу, пока лодка медленно плыла по гладкой реке, что-то говорила Дронову. Тот, довольно сжав губы и сощурив глаза, утвердительно покачивал головой.
Когда пристали к берегу, Дронов пошел на Форштадт, молодка с матерью вдоль берега к мосту, а Настя еще задержалась немного.
– Энтот-то, председатель колхоза… бабник неподобный… Думаешь, что она ему говорила то? Продуктов выпрашивала, а вечером к им прийдет, и балы у них пойдут… до утра. Нам на работу рано, а имя спать!
И она, подняв свою вязанку травы, пошла в станицу. Настя пошла налево. Лодочник, раскуривая коротенькую трубочку, выбирал со дна лодки грязную воду. С противоположного берета уже кричали:
– Давай лод-ку! Зас-н-у-л что-ли?! Эй!
На первом же периодическом педсовещании Насте пришлось встретиться, с еще незнакомым ей явлением. В Ж-ской семилетке не было комсомола, так как дети еще не доросли до этого возраста, и на педсоветах учащиеся не присутствовали.
Здесь же, в большой 10-летке, Настя с удивлением увидела старшеклассницу Лидию К-ву, занимавшую должность председателя школьного комсомола. Она сидела на диване среди учительниц и принимала деятельное участие в решении педагогических вопросов.
Было заметно, что все учителя как будто побаиваются ее, – ученицы. Всякое ее предложение немедленно принималось к сведению и заносилось в протокол.
Девушка была, видимо, серьезная и неглупая и, нужно сказать, все ее предложения были достаточно дельными и практически выполнимыми. Эта красивая 19-тилетняя ученица как-то располагала к себе, держала себя спокойно и уверенно, и не раз снисходительная улыбка украшала ее лицо, когда учительницы поднимали шум и споры, казалось бы, мало подходящие для педсовещания.
А закончился педсовет случаем для Насти совсем неожиданным. Одна из учительниц поставила на обсуждение вопрос о поступке присутствовавшей тут же пожилой учительницы, удалившей из класса великовозрастного ученика за непозволительное поведение. К удивлению Насти, коллектив вынес порицание этой учительнице за «непедагогический поступок». Когда же было этой учительнице предоставлено слово для объяснения, она едва успела заговорить, как присутствовавшая ученица подняла руку, и просила дать слово ей. Конечно, слово было немедленно дано. И вот тут-то сконфуженные учителя услышали слово учащейся. Слегка нараспев и немного смущенно, она начала:
– Товарищи педагоги! Мне поручено всем нашим классом, в котором учится и Петя Х-в, довести до сведения педсовещания о возмущении всего класса его поведением. Мы, ученики, считаем, что Мария Леонтьевна вполне правильно поступила, удалив Петю с урока. И мы просим у педсовещания решить вопрос о его поведении и наказать его.
Конфуз получился сильный. Секретарю педсовещания пришлось спешно исправлять протокол и вычеркивать поданные предложения наиболее ретивых учителей по поводу оценки «поведения на уроке учительницы» и переправить вопрос о поведении ученика.
Этот случай очень характерен для настроения учителей того времени. Забитые и загнанные, они часто, к сожалению, поступали «не совсем педагогически».
Настя получила уроки биологии в 8–9 классах. Ученики быстро полюбили ее за серьезное преподавание и доброе сердце. И уже в середине года к ней подошел комсомолец Ваня К-в и один на один сказал ей:
– Настасья Васильевна, мы к вам очень хорошо относимся и не выдадим вас, но будьте осторожны, ведь вы преподаете и в других классах… Не говорите там о загранице и заграничных достижениях науки. Есть у нас ребята, которые могут и донести. Будьте осторожны!
Он неловко поклонился и отошел к группе ожидавших его товарищей, видимо, посвященных в его миссию.
В то же время Насте пришлось встретиться с очень нехорошим отношением отдельных учителей друг к другу. Эти явления были, конечно, порождением новой власти, развратившей и испортившей народ и даже интеллигенцию.
Как-то пришлось Насте выступить, по распоряжению райкома, в качестве пропагандиста против религии. В соседнем хуторе каким-то чудом уцелел старенький священник. Он открыто крестил детей и отпевал покойников. Жил он в низенькой завалюшке-хатке, у самой реки, на окраине хутора. Вместе с Настей были отправлены к нему председатель райкома комсомола и преподаватели соседней школы по астрономии и геологии. Настя должна была убедить священника, на основе новых биологических открытий, в несуществовании Бога.
Старичок встретил их приветливо, лежа на нарах, застланных каким-то тряпьем. В хате было бедно, сыро и темно. Солнечный свет проникал лишь через маленькое окошечко в два стекла и падал на седую бороду священника.
Агитаторы долго говорили священнику – каждый свое: геолог и астроном что-то неуверенно бормотали о происхождения миров по учебнику Половкина: комсомолец «трепался» развязно из «Большевика» и «Спутника агитатора». Настя смущенно лепетала что-то о Дарвине и о его происхождении видов. Старичок-священник, как будто слушал их внимательно или, может быть, дремал. Когда агитаторы кончили, он поблагодарил их и сказал только:
– Хорошо.
Довольные окончанием неприятного поручения, учителя, а комсомолец «удачей», вышли на воздух, с удовольствием вдыхая его после затхлой хатки.
Но здесь их ожидала уже толпа казачек с ребятами, кричавших что-то и размахивавших возбужденно руками. Кое-как выяснилось в чем дело. Оказалось, что бабы узнали, зачем явились агитаторы и требовали оставить в покое священника. Тогда комсомолец ответил, что старик сам согласился с несуществованием Бога, а также согласился прекратить совершение церковных обрядов.
– Пущай соглашается… энто его дело! Нам, штоб ребят крестил, да людей хоронил! – кричали бабы.
Сколько их не убеждал председатель комсомола, бабы крепко стояли на своем. Так агитаторы и уехали ни с чем.
Этот «бабий бунт» так подействовал на Настю, что она тогда же решила своего будущего ребенка непременно окрестить. По странной случайности, райком партии оставил священника в покое, и он, недолго прожив еще, умер своей смертью и был похоронен всем хутором.
Для увеличения своего бюджета Настя взяла еще и уроки в вечерней школе взрослых, где на партах сидели здоровенные дяди и тети, посланные партией учиться. В голову 40-летнего папаши и мамаши ничего не лезло, но эти партийцы высиживали часы и потом «оканчивали школу», получая свидетельства.
В этой школе преподавать было очень выгодно. Все «ученики» были или председателями совхозов или колхозов, или начальниками административных учреждений, и имели возможность снабжать своих преподавателей «от благ своих». Таким образом, в конце концов, Настя материально устроилась неплохо и даже немного приоделась. Помогли ей в этом ученики ее, заведовавшие кооперативами и различными Сельпо.
На море октябрь выдался теплый. Стояла почти летняя погода. Небо безоблачное. Прозрачным синим куполом оно простиралось над затихшими степями, плавнями и морем.
На берегу, на прибрежных камнях, на полуразвалившемся молу и где только возможно, масса рыбаков с удочками. На коротенькой палочке грубая нитка и самодельный крючок. Тут и неизменные любители рыбной ловли, босоногие мальчишки и девчонки, и даже взрослые женщины. Всех выгнал голод на промысел.
Повинуясь закону природы, рыба уже засыпала в укромных местах, и найти ее было трудно, и лишь неугомонный бычок еще лазил между камней. Большеголовый и большеротый, страшный со своими растопыренными плавниками, он жадно набрасывался на наживу и мгновенно становился жертвой другого голодного. Ловился хорошо: на червя, на кусочек разрезанного, только что плававшего вместе другого бычка и даже на кусочек картона. Черный, песчаный и так называемый «жаба», т. е. особенно крупный бычок. Им набивали кошелки, корзины, оклунки и целые чувалы. Кому как повезет.
Бычок кормил всех прибрежных жителей. Если бы не он – кормилец, плохо бы пришлось и жителям морского берега в эти годы. На море еще жить было можно. В низеньких, вросших в землю хатах, в избушках из старого железа, старой фанеры и кусков песчаника, ютились рыболовные артели. Кое-кто жил в глубоких ямах, покрытых камышовыми крышами, проделав в них окна. В таких ямах было лучше всего. И тепло, и чисто, и даже уютно. Стены обмазаны глиной и побелены. Пол утрамбован. Падающий сверху свет делал жилище веселей. Везде незатейливая утварь и везде неизменный рыбацкий барометр: высушенная до потери веса, узенькая, длинная рыбешка на ниточке у окна под потолком. Хвост ее всегда повернут туда, куда дует ветер.