В этом году тихий и ясный октябрь не предвещал никаких бурь на море. Были последние его дни. Скоро наступят ноябрь и «великий праздник» октября. Уже во всех учреждениях готовились к нему.
В школах поднялась суматоха. Там что-то готовили, клеили, вырезывали, писали, рисовали, суетились, передвигали. Более солидные учреждения, обладавшие известными средствами, приобретали «забронированный» для этого случая красный кумач, мел, кисти и малярные краски. Отпускалось строго по разверсткам. Некоторые учреждения побелили свои здания. Готовились к демонстрациям, приготовлялись новые красные знамена, вышитые мишурой и раскрашенные масляными красками.
Дни стояли чудесные. Но маленькая сушеная рыбка в рыбацких лачугах металась на ниточке, дрожала и, отвернувшись от окна, не глядела на тихое море, а повернулась к нему хвостом. Старые рыбаки посматривали, куря трубку, и выходили на берег. Смотрели долго вдаль, стараясь разгадать тайну спокойного моря, и уходили в свои лачуги.
На берегу целые лабиринты длинных сетей на шестах свисают гирляндами до самой земля. Всюду рыбацкие принадлежности: весла, багры, крючья, канаты…
В море выходить опасно. Придется ли выйти также и в этом году, как и в прошлые годы, для перевыполнения плана улова к октябрьским дням? Среди рыбаков мало прежних – большинство новые – пришельцы со всех концов Кубани и Дона. Всех согнала сюда коллективизация.
Только два вида промышленности не считались с запретом принимать пришельцев: это шахты и рыбные предприятия. Брали кого попало. Лишь бы был силен. И потому в рыбацких артелях, масса бежавших от коллективизации казаков и казачек с семьями.
Лепили себе хибарки и выкапывали землянки. У берега дремали черные, просмоленные байды, лодки и моторные катера. Пойдут они или не пойдут в море?
Но за неделю до октябрьских праздников бригадиры – члены партии и комсомола, и «активисты» подняли на рассвете рыбаков, и они, провожаемые женщинами и детьми, вышли в море. Сначала казалось, что рыбачий флот долго не уходил далеко, но, дойдя до горизонта, он сразу исчез, словно провалился.
Оставшиеся еще долго стояли на берегу, обсуждая отправку флота, потом медленно разбрелись по своим хижинам. Там сушеные рыбки метались на ниточках, упорно предсказывая шторм…
На площади приазовского городка суета и движение. Люди спешат через площадь, огибая чахлый скверик с осыпавшейся листвой, и направляются к зданию народного суда. Там уже громадная толпа. Наряд милиции.
Подсудимые уже внутри здания. Но заседание еще не началось. В толпе гул, обсуждение предстоящего процесса. Сегодня судят 8 человек, по трем делам. Первое дело – проворовавшегося заведующего гос. мельницей, члена партии Б-го; второе – об убийстве, где обвиняемых трое: женщина, ее любовник-сообщник и невольный свидетель преступления; третье – дело «парикмахеров».
Впустили толпу, и она заполнила весь зал до отказа. Сидели на лавках, стояли в проходах, сидели на полу и подоконниках. Спертый воздух наполнял зал. Ждали начала заседания. Это был показательный суд, – потому допускались в зал все.
Первое дело разобрали очень быстро. Несмотря на то, что всем было известно о том, что Б-ой продавал сотни мешков муки на сторону, его обвиняли лишь в нехватке мешков, которые он продал вместе с мукой. Приговор очень мягкий: три года условно с переводом на другую работу. В толпе легкий гул недовольства. Б-ой сел на лавку, не глядя на людей.
Второе дело. Несмотря на то, что убийство было заранее обдумано и проведено при участии второго лица, помогавшего душить жертву, находившуюся в объятиях женщины и, кстати, довольно солидного телосложения, суд, принимая во внимание пролетарское происхождение обоих убийц (рабочих) присудил убийцу к 4 годам, сообщника и невольного свидетеля, не донесшего куда следует… к двум годам, т. к. у него подлинного «пролетарского происхождения» не оказалось. Он был всего лишь сын рыбака-казака!
Когда преступили к третьему делу, в зале началось движение: шептались, косясь на милиционеров: вздыхали тяжело, поднимались с мест, тянулись разглядеть подсудимых, вставали ногами на лавки.
Из боковых дверей ввели четырех женщин в изношенных, домотканых кацавейках и поставили между двумя милиционерами. Сами женщины, опустив голову, придерживали руками полы кацавеек, из-под которых висели подолы потрепанных юбок и видны были стоптанные ботинки.
Суд начался. Все слушали с напряженным вниманием, ловя каждое слово обвинения. Женщин судили за то, что они, после уборки полей собирали на скошенных полях оставшиеся колосья пшеницы и отрезали их от стеблей ножницами. Четыре пары ножниц, как вещественное доказательство, лежали на столе, припечатанные сургучом к протоколам.
Обвиняемые – четыре казачки-хлеборобки из окрестных станиц. Землю у них отобрали, их разорили и выгнали из хат, и вот они вышли пособирать остатки урожая, своими руками засеянных весной обоих полей.
Прокурор говорил долго. И приговор был вынесен жестокий. Собственно говоря, приговор был готов уже раньше, т. к. тех десяти минут, на которые суд удалялся на совещание, едва хватало на составление письменного списка обвиняемых.
«10 лет принудительных работ, с поражением в правах на 5 лет после отбытия наказания, – за воровство, вредительство, саботаж и контрреволюцию, по статьям 58–59.
Уже при последнем слове обвиняемых было ясно, что женщины будут осуждены все равно, так как ни председатель, ни прокурор их не слушали. Слушала их толпа очень внимательно и напряженно. Когда им было предложено это последнее слово, женщины долго переминались с ноги на ногу и подталкивали локтями одна другую… Наконец, одна на них, более солидная и пожилая, проговорила:
– Мы, как есть нас четверо, никогда воровством или чем плохим не занимались… А что наших хозяев забрали в прошлом годе, а нас оставили с детишками малыми… для детишек голодных хотели пособирать нами же посеянную пшеницу… Мы же ее сеяли… своими руками…
И она протянула ладони рук, показывая их судьям, как доказательство.
– А мы всю жизнь робили, отдыху не знали….
Голос ее часто прерывался, видно, крепилась, чтобы не заплакать от обиды, и лишь иногда она срывалась на высокие, тоненькие нотки. Или гордость не позволяла ей, или уже все выплакала она в грязных и смрадных тюремных камерах, на жестких нарах…
Но когда обвиненных вывели на улицу, где поджидал их грузовик, женщины не выдержали, увидев своих детей, которые подбежали к ним, воспользовавшись тем, что милиционеры где-то застряли в толпе, оттиснутые ею.
Глухими, сдавленными рыданиями вырвалось горе наружу, детишки, обхватив матерей за юбки, прижались к их коленям, и среди затихшей толпы, слышалось приглушенное: «Мамо, мамо, мамуленька!..»
Только теперь заметили все, что с севера дул сильный холодный ветер, поднимая пыль, раскачивая деревья и уже гремя железными крышами. На Азовском море начинался шторм…
От берега, по крутому спуску вверх, мимо облезлых хатенок, бегут две женщины. Впереди молодая, со свалившимся на плечи полушалком, выворачивая ступни в старых, истоптанных ботинках, приподнимая мешающий ей подол, силится скорее преодолеть подъем. Позади, едва поспевая, в тяжелых мужских сапогах, старуха, словно, обезумев, смотрит вперед. Седые волосы выбились из под рваной шали, костлявые руки протянуты вперед.
На улицах – никого. Все на торжественной демонстрации по случаю революционного праздника 25 октября.
С севера дует жестокий ветер, веся с собой холодную влагу, покрывающую все на своем пути: деревья, дома, телеграфные столбы и провода, ложась на холодную землю и мгновенно покрывая ее льдом. В лиманах вода замерзла, на речках образовался лед.
На море сильный шторм гонит барашки от берега, замутил мелкое море илом и песком.
Последний рейсовый пароход из Керчи в Азов едва пробирается от порта до порта, разнося печальную весть о гибели моторного рыбацкого катера где-то на запорожской косе, выброшенного на мель с богатым уловом и трупами погибших рыбаков.
Помогать уже поздно, но женщины, побуждаемые какой-то силой, бегут вдоль улицы, взывая о помощи.
Возвращающиеся с демонстрации жители, устало спешат домой согреться и безучастно провожают глазами двух бегущих женщин, заранее зная, что случилось. Всем привычны эти картины во время шторма.
На берегу моря, еще серого и грязного от недавнего шторма, толпа женщин, ожидающих возвращения рыбацкой ватаги. Взоры всех устремлены в светлую и блестящую уже поверхность горизонта. Там маячат белые паруса.
Каждая женщина в тревожном ожидании вглядывается в даль, разыскивая знакомый парус. Вот ватага уже близко. Видны обветренные и загорелые лица. Тяжелые паруса скрипят снастями и словно охают, сопротивляясь волне. Рыбным густым запахом пахнуло от лодок…
Есть рыба! Но все ли живы?..
Вот старая женщина вся сжалась, силясь рассмотреть даль подслеповатыми глазами; молодая с ребенком недоверчиво оглядывает лодки, ища кого-то глазами: девушка, отвернув туловище от моря, повернула лишь лицо, словно готовая бежать при первых словах печальной вести. Лишь старый, седой «отставной» рыбак с запорожскими усами уставился на песок. Он не смотрит на это предательское море. Там недавно погиб его сын – колхозник рыбак… А вышел он на берег со всеми лишь по старинной традиции: встречать рыбацкую ватагу.
Вот лодки уже в нескольких шагах от берега. Не взирая на холод, на крутящиеся и бьющиеся о берег буруны, женщины лезут прямо в воду, хватаются за поданные им концы и багры и тянут лодки к себе, помогая мужчинам. Рыбаки прыгают с лодок прямо в воду и, высоко задирая ноги, обутые в высокие рыбацкие сапоги, бредут к берегу, помогая женщинам притянуть лодки.
Из одной лодка выскочило несколько молодых женщин и девушек в мужских одеждах. Едва добредя до берега, они бросаются на него и долго лежат, распластавшись. Это женская рыболовецкая бригада.