Но уже вечером, когда казаки расположились в курене, выгнав птиццу вон, развели костер и отдыхали, в курень вошел невысокий усатый человек в тулупе и, увидев пришельцев, спросил просто:
– А оцэ шо за тикачи тут у мэнэ?
Сказано было так миролюбиво, что казаки так же просто и ответили:
– Да тикачи мы и есть!
Разговорились быстро. Этот усач оказался чем-то вроде директора филиала птицесовхоза, расположенного в нескольких километрах отсюда, возле дороги. Там находились сотни домашней птицы, и там он жил со своей семьей. Звали его Семен З-ля. Потомок прежних запорожцев, кубанский казак, он ловко устроился здесь. В глухом совершенно месте он основал себе собственное хозяйство. Никто не знал об этом тайнике. Зимой здесь нечего было делать, а в остальные времена года плавни были непроходимы.
При виде казаков З-ля не только не выразил неудовольствия, а, наоборот, даже как будто обрадовался.
– Вот тут и будете жить. Подо льдом рыбы сейчас пропасть. Только пробить лед, она сама полезет, потому дышать ей там нечем!
Так казаки и обосновались все пятеро в этом курене. Была вода и рыба. Больше ничего и не нужно было изнуренным скитаньями людям.
Иногда З-ля со всей семьей приходил посидеть поздно вечером. Тогда пили самогон и пели старинные казачьи песни. И тогда казалось, что там, за густым слоем камыша, по-прежнему живут казаки мирной, трудолюбивой жизнью. Им чудилось, что кони борзые топочут, и сабли кривые свистят, и мчатся с развивающимися за спиной башлыками, пригнувшись к луке казаки – и шумят старинные знамена.
А когда З-ля с семьей уходил, опять вставала действительность. Вспоминалась бестолково прожитая жизнь, последняя, ни к чему не приведшая борьба, болезненно сознавалась никчемность этой борьбы, но и подчиниться не хотелось.
Хотя бы какая-нибудь помощь извне! Да кто же поможет?
Уже в марте, когда солнце хорошо грело, и с моря дул теплый ветерок, З-ля привел в курень какого-то гражданина в огромной папахе и кожаной куртке. Это был бухгалтер рыбкоопа, влюбленный в казаков и носивший, в подражание им, эту, заломленную на затылок, папаху. Сам бывший офицер, отбывший ссылку еще в первые годы революции, и теперь, переменив документы, устроившийся в Рыбкоопе.
– Хотите работать? – было его первое слово при встрече.
– ?!
– Тогда айда, нужны рыбаки. Рыба прет напором. Ловить некому. Завтра же все оформим и баста!
Алексей и казаки не верили своим ушам. Как иногда все просто делается!
Через неделю, в лунную ночь, по затихшему Азовскому морю, плыли баркасы и моторные катера, распустив паруса. Алексей лежал на носу моторного катера и глядел назад. Вода серебрилась мелкой рябью, а вдали один за другим белели паруса. Рыбацкая флотилия шла к Крымским берегам, на лов камсы и тюльки.
Низкие кубанские берега вскоре скрылись из вида, и казалась, что вокруг безбрежный затихший океан. Хотелось верить, что флотилия идет куда-то далеко, в неведомые края. Что нет более, забытой Богом и проклятой дьяволом, родины. «Там, за далью непогоды, есть блаженная страна»…
Тем временем власти приняли самые решительные меры для ликвидации восстаний и партизанских отрядов на северном Кавказе. Сосредоточием значительных воинских сил, с артиллерией, пулеметами и даже танками и авиацией, и, главным образом, путем предательства, подкупов, провокаций, обмана и лживых обещаний, добились они того, что некоторые, потерявшие между собой связь, мелкие отряды, дезориентируясь, попадали в ловушки и или гибли, или рассеивались. Главным же образом, действовали на семьи восставших и льстивыми посулами добивались того, что стосковавшись по отцам и мужьям, матери и жены сами выходили к восставшим и просили их прекратить борьбу и вернуться домой. И нередко, измученные невыносимыми, нечеловеческими условиями жизни в горах, они выходили и сдавались.
Несколько дней власти им давали пожить дома, но вскоре несчастные дорогой ценой платили за несколько дней радости и исчезали навсегда!
Но этим дело не кончилось. Не все казаки были выловлены и сосланы. Многие сумели, пользуясь ротозейством местных властей, избежать репрессий. И вот через два-три года был придуман новый трюк для «выявления» доверчивых.
Приблизительно в сентябре 1936 г., в Ростове, на Садовой улице, вдруг увидели казака, в донской форменной фуражке, в темно-синем чекмене и синих штанах с лампасами. Чуб гордо развевался, заботливо расчесанный, напоминал старые времена. Казак шел с Московского базара и нес под локтем двухмесячного поросенка. Поросенок визжал, как полагается поросенку, публика умиленно смотрела не то на казака, не то на поросенка. Вернее, и на того, и на другого вместе. Оба напоминали о добром старом времени: сытом и спокойном.
В тот же день по Садовой же улице продефилировало с десяток казаков, также по старому одетых. Правда, все на них было очень помято. Видно, 16 лет лежания где-нибудь под толстым слоем половы или на дне скрыни, закопанной под полом, настолько спрессовали сукно, что никакие утюги не в состоянии были разгладить. Но все-таки полы чекменей шелестели о широкие штаны с лампасами. Начищенные сапоги скрипели по воскресному.
Кое-кто удивлялся. Кое-кто посмеивался: прессовали, мол, прессовали казаков, а они вот – появились снова… Но через несколько дней довольные улыбки сменялись ироническими. На той же Садовой улице начали появляться, тоже с лампасами, в галифе, со шпорами, в коротких запретных мундирах и с «лихо» заломленными серыми папахами, какие-то военные с претензией походить на казаков. Но донского жителя, видавшего прежние полки, не обманешь. Он немедленно понял фальшь и насторожился.
Начали появляться «казачьи» хоровые и оркестровые ансамбли. Пели неплохо. Хоры смешанные: мужчины и женщины. Женщины в костюмах своего войска. Выглядело театрально и потому бутафорски. Пели не казачьи песни, а более новые. Потом появились и «казачьи» полки, состоявшие из рабочих с влитыми в них единичными казаками.
Газеты затрубили о восстановлении казачества, в прежней их форме; появился снова казак, но с прибавлением «советский». И вот «советский казак» вытеснил окончательно донского, кубанского и терского.
А настоящие казаки тем временем гнили в болотах Нарыма, в урманах Енисея и Лены, в тундрах Севера и в лесах Востока.
Далеко-далеко, где вьются метели,
Где часто зимою морозы трещат…
Где сдвинулись грозно и сосны и ели,
Казачьи кости под снегом лежат…
Этим новым мероприятием власти усыпили осторожность еще нескольких тысяч доверчивых людей. Выловили их и расправились. Не более 15–20 процентов казаков, всякими способами, правдами и неправдами, кое-как уцелели, скрыв окончательно свое происхождение.
«Русская мысль», Париж, 21 октября 1949, № 182, с. 3; 26 октября 1949, № 183, с. 3; 20 января 1950, № 208, с. 6; 5 января 1950, № 209, с. 6–7; 15 августа 1950, № 267, с. 4; 18 августа 1950, № 268, с. 4; 23 августа 1950, № 269, с. 4; 25 августа 1950, № 270, с. 4; 30 августа 1950, № 271, с. 4.
Степная легенда
Дом Чекменевых, просторный, одноэтажный, каменный, недалеко от реки. В пять комнат с кухней. Громадный двор со службами окружен акациями и строительными рамками. А в углу двора далее какое-то невиданное дерево, что цветет мелкими розовыми цветочками, как фруктовое, а фруктов не имеет. Декоративным прозывается.
Часть двора занята фруктовым садом. Никакого огорода. Владелец строился на городской манер, с деревянными высокими заборами вокруг и парадным крыльцом на улицу, с дверьми, обитыми кошмой и клеенкой, и с выходом через палисадник с сиренью, жасминами, и двумя стройными тополями.
Перед домом широкая, изрытая рытвинами улица, напротив густые левады и узенькая извилистая тропинка к реке, тихой и спокойной, вечно отражающей крутой, темный от скал противоположный берег.
Чекменевы не строили дома сами, а купили его в рассрочку у ветеринарного врача Провальского завода. Старик Чекменев с молодых лет уже не жил дома, на окраине станицы, в маленькой родительской хатке-завалюшке, со старой матерью, и как ушел на военную службу, так и остался там. Старуха не дождалась сына – умерла.
А сын ее, Яков Петрович Чекменев, в молодости попросту Яшка, попал счастливо не в полк, а в конную сотню при Провальском конном заводе Войска Донского. Будучи грамотным, определен был в писаря, а потом и в заводскую канцелярию, тоже сначала писарем, потом нестроевым старшего разряда с тремя нашивками на погонах.
Понравился управлявшему конского завода полковнику Полковникову, по его совету держал экзамен на классный чин, выдержал, и остался при заводе делопроизводителем, заменив уже состарившегося и ушедшего на пенсию старого.
Уже чиновником съездил домой и присватал там себе крепкую девку-казачку из бедной семьи. Девица была некрасивая, носатая и прищуренная, но работящая, и оказалась вполне подстать здоровому своему супругу, высокому, коренастому, работящему и смышленому Якову Петровичу Чекменеву.
Жена Якова Петровича звалась Авдотьей Лукьяновной, была неграмотна и обожала своего супруга, как Бога, и часто потому, уже во вдовах, говаривала: «мой-то Яков Петрович никогда ни пьяным, ни мудрым не бывал». Это была высшая похвала в устах старой казачки. «Ни мудрым» – это значило, что никогда не лез в бабьи дела ее, то есть немудрого Якова Петровича, в свою очередь, не смущало то, что супруга его была проста да неграмотна.
А жил со своей Авдотьей согласно, по евангельскому закону, мудро рассуждая, что «все-то бабы одна сласть», а ему «не с лица воду пить». Работает, не покладая рук, не досыпая, однако, нашла время родить четырех детей: трех девчонок и одного казачонка.
Нельзя было дочерям и сыну коллежского регистратора оставаться неучеными. И решили Чекменевы на семейном совете отдать в ученье ребят. Запрягли тройку лихих заводских коней, усадили старшую дочку, и махнул в Новочеркасск Яков Петрович, завалив всю тачанку кульками, мешками и мешочками.