Красноармеец вывел ее из задумчивости.
– Так как?.. Посылать сватов-то?
– Ну какой же вы смешной, ей богушки! Я же вам сказала, что нет. Какой вы, право, смешной…
– Смеш-ной? Конечно, мы не из господ ахвицеров и на паркетах не обучались… да-а-а… а между прочим постреляли их не мало… можно сказать даже достаточно очень… – И красноармеец, сунув руки в карманы штанов, отошел немного назад и уставился на девушку.
Настя чувствовала неприятный, жуткий холодок от его взгляда. «Вот-вот, так они и глядели на тех, кого расстреливали…» – думалось ей и она нервно повела плечами.
– Нашли чем хвастаться!.. Ведь, ведь… вы их безоружных по подвалам расстреливали! Как вам не стыдно!
– А чево жалеть то? Попили нашей кровушки! Хватит! Будя! Таперя наша взяла. Хе! А сколь эттих ахвицерских шлюх мы перепробовали…
Настя встала и направилась в дом.
– Мотри! Не сегодня-завтра приеду с подводой, заберу. Вещишки какие там дамские приготовь… А ежели што, так и в подвал посадить можем, покеда не остынешь!
По приезде к бабушке, после оставления белыми Новочеркасска, Настя каждую ночь ждала появления Алексея. Подолгу не ложилась спать, все прислушиваясь – не раздастся ли условный выстрел за рекой, и не поднимется ли суматоха в станице. Но время шло. И ко всем неприятностям ее прибавилось еще это ухаживание за ней малограмотного красноармейца из Чека – Ивана.
Сегодня Настя ложилась в постель в большом смятении. Оставалось одно – бежать или покончить с собой. Оттягивать ответ Ивану нельзя, так как Настя знала, что на этих днях он должен оставить станицу и ехать куда-то чуть ли не в Сибирь, к себе на родину в отпуск. Попасть туда, значит лишиться всякой надежды на встречу с Алексеем. Иван может даже сегодня приехать за ней и насильно ее увезти. А завтра может появиться Алексей…
С таким чувством Настя в этот вечер вошла в комнату, отказавшись от ужина, быстро разделась и легла в постель. Вскоре и бабка ее успокоилась, закончив свой хозяйственный обход по всей квартире, заглядывая во все углы и крестя их. Утихло звяканье посуды на кухне, горшков у печи, прекратились охи, вздохи и проклятья, и одновременное поминание и Бога, и черта, и дом погрузился в тишину. Ночь опустилась над станицей. Зажглись звезды на небе.
Настя долго лежала на спине с открытыми глазами и с тревогой прислушивалась к каждому шороху и звуку извне. Мысленным взором она искала в темноте большую икону Богородицы.
«Матерь Божья! Заступница наша! Не дай погибнуть. Спаси меня! Спаси Алексея!..» – шептала она.
Вдруг ей показалось, что возле дома мягко простучали колеса. Будто фыркнула лошадь, скрипнула калитка…
«Неужели?!… Господи, Твоя воля, не допусти… не допусти!… – крикнула она в исступлении и, соскользнув с постели, босая, опустилось на колени и, вперив взор в темноту, тихо молилась, обливаясь слезами.
В это же время вдоль реки по улице мчался всадник на хорошем коне, во весь опор, с обнаженной шашкой в руке. Глухо отдавались удары копыт о песчаную улицу. Всадник, пригнувшись к луке, мчался, всматриваясь в дома. Он знал дом Чекменевой лишь по описанию. Нашел его без труда, но заметил возле какого-то человека с телегой, запряженной белой лошадью. Человек возился у ворот, шумя прутьями и раскачивая их. Увлеченный своим занятием, он не заметил Алексея.
– Эй, слушай! Где тут живет, не знаешь, Настасья Васильевна Говорова? – спросил Алексей.
Человек быстро обернулся, будто пойманный на месте, в неестественной позе. Алексей уже признал в нем красноармейца. Тот, прижимаясь к плетню, уставился на незнакомца. Уж очень подозрительным показался ему этот, ловко сидячий на разгоряченном коне, всадник.
– А на што… она тебе?
– Где живет, говори! – догадавшись, что красноармейцу известно местопребывание Насти, сказал Алексей, прижимая парня к плетню конем.
– Нетути ее, уехала она вчерась… да на што она тебе?.. Да ты што? Што ты? Чево конем-от топчешь? – как-то болезненно вырвалось у красноармейца, когда он уже медленно валился на плетень с рассеченной головой.
Лошадь Алексея брезгливо шарахнулась от плетня, переступала неровно всеми ногами, звенела удилами, косясь на повисший на плетне труп.
Алексей ловко откинул ворота и въехал во двор. На легкий стук в двери долго не открывали. Тогда он несколько раз ударил в двери кулаком.
Настя так и застыла. Слышала, как кровь приливала к вискам, словно молотками стуча.
В дверь снова ударили. В соседней комнате проснулась бабка.
– Никак к нам? А, Настя? – спросила она.
Настя вошла в комнату, освещенную лампадкой перед иконами. Старуха лежала, утопая в перине и подушках.
– Бабушка! Это за мной! Приехал! Не открывайте ему! Родненькая, бабушка!..
– Да кто приехал-то?
– Он, бабушка, – Иван, увезти меня хочет…
– Ну, уж если это Иван, то открывать надоть. Он еще и дом разнесет этак-то…
– Бабушка, пожалейте меня! Спасите меня!
– Как флирты разводить с ним, так не спрашивала бабушку, а теперь «бабушка»… – ворчала старуха, шаря ногами по полу, ища горпан. – Ишь, гремит-то как! Прямо хозяин приехал, да и только. – И старуха, кряхтя, поплелась к двери…
Настя, как автомат, двинулась за ней. Целый ворох мыслей пронесся в ее голове. Бежать через окно? Зарезаться? Уговорить, умилостивить, чем угодно Ивана! Алексей – простит. Он поймет. Он не такой, как все. Он хороший, лучше всех. Мой Алексей… Алеша! Неужели прощай?..
Настя остановилась в кухне у плиты, нащупала сковородку и почему-то взяла ее в руку. В дверь сильно стучали.
Старуха, не закрывая дверь, ведущую в сени, подошла к входной и спросила: – «Кто стучит?»
– Настя Говорова здесь? – послышалось из-за двери.
– А ты кто такой, что девок по ночам ищешь? Нету Насти дома.
Снаружи рванули дверь.
– Не ломай! Открою! – проворчала Чекменева, но увидев незнакомого высокого военного, как ей показалось, отпрянула от двери.
– Здесь Настасья Говорова? – только успел выговорить вошедший, как в кухне звякнула о пол сковородка, и Настя с глухим стоном: «Алеша!» вбежала в сени.
– Алеша! Господи! Откуда ты? А я думала, что это Иван – с плачем и смехом говорила Настя.
– Скорее! – сказал Алеша. – У меня мало времени! За рекой нас ждут. Скоро рассвет! Одевайся! – и Алеша вышел на крыльцо.
Настя выбежала в одном платье, обнимая старуху, подошла в лошади.
Алексей приподнял ее и посадил в седло. Сам сел позади и направил лошадь к воротам.
– Куда же ты едешь? Кто это, хоть скажи.
– Мой жених, бабушка. Благословите на дорогу!
Старуха подняла руку со сложенными пальцами, но успела увидеть только спину Алексея и хвост лошади.
У ворот лежал убитый Иван.
– Кто это? – спросила Настя, почуяв недоброе. – Кто это его?
– Я! – ответил Алексей, направляя коня вдоль улицы наметом.
Настя крепко держалась за переднюю луку, смотрела на серую полоску на горизонте и безотчетно плакала. За рекой раскатисто ударили три ружейных выстрела. Приближался рассвет.
Старуха Чекменева пошла затворить ворота, мысленно представляя, как завтра будет выкручиваться перед Иваном. «Буду врать. Да выкручусь ли?… Это значит уговор у них был. И как она дала ему знать, не пойму. Ну времена… И девки не те стали. Мы-то бывало… да рази? Да ни в жисть! А тут на тебе. Села прямо, можно сказать, на луку к нему, и айда! Об-ра-зование! Ничего не скажешь. Мы-то ведь неученые были. Сидели дурами под окнами, да ждали сватов. Эх!»
Но тут она неожиданно увидела лежавшего на земле человека. Догадка подсказала ей…
«Ахти! Да никак Иван? Неужто это тот тебя так палашом полоснул? Начисто полчерепа отхватил. Скажи ты, чего наделала девка, а? Ох! Я бы ей сейчас дала бы… Да где-е?… Поди, мчатся теперь по степи…»
В это время она услыхала три выстрела из-за реки. Заторопилась в дом, затворила двери на засов и поспешно достала три восковых свечи из-за иконы. Зажгла их, да вспомнила, что это к покойнику в доме, зажгла четвертую и опустилась на колени: «за странствующих и путешествующих Анастасию и Алексея и за новопреставленного убиенного воина Иоанна»… шептали старческие губы, когда в дверь снова постучали…
«Русская мысль», Париж, 7 апреля 1954, № 647, с. 6–7; 14 апреля, № 649, с. 7.
На сталинградской дорогеИз воспоминаний о недавнем
Война!
О наступлении второй мировой войны мы, жители небольшого рабочего поселка на Северном Донце, узнали совершенно неожиданно. Правда, в мае в местных соседних с поселком военных лагерях произошло кое-какое движение. Ночами гремели танки, грохоча по пустынным улицам поселка: ночами же проходила артиллерия и конница, а днями скорым шагом шла пехота по направлению к железнодорожной станции. Красноармейцы не пели песен, шли молча. И лагери наполнялись новыми войсками.
В день же объявления войны длинная бабья очередь вытянулась у местного рабкоопа. Давали женскую обувь. Возле очереди присутствовали два милиционера. Шума не было, но люди все равно, хотя и молча, лезли один на другого, выдергивали друг друга из очереди, и награждали один другого различными, вошедшими уже в обиход, на правах давности, выражениями, вроде: «расстрелять бы тебя, стерву, сволочь паршивая!»
– Товарищ милиционер! – кричала тоненьким голосом высокая женщина, указывая на другую, толстую, неуклюжую. – Уймите, пожалуйста, энту гражданку! Уходила из очереди домой, зад свой не сдала, а теперь лезет поперед меня. Когда уходишь из очереди, обязательно свой зад сдавать надоть!
Милиционер важно подошел к толстой:
– Гражданка, из очереди уходили?
– Уходила.
– А почему зад свой не сдали? Станьте в хвост!
Толстая неохотно поплелась в конец очереди.
Толпа давила и нажимала сзади. Люди, прижатые один к другому, дышали один другому в рот и нос, пыхтели, потели, и над толпой стояла пряная духота от испарений. День был солнечный и жаркий.
Людской «хвост», изогнувшись несколько раз, заполнил всю улицу, и пройти по ней к полудню уже не было возможности. Но когда к очереди подошла солидная и дебелая секретарша Райисполкома Аня Дудникова, толпа перед ней мгновенно расступилась, как некогда Черное море перед жезлом Моисея. То, что кое-кого придавили крепко в этот момент, было неважно. Раз была очередь, должны быть и давленые. К этому уже привыкли и не обращали внимания. Это было обычное явление.
Секретарша солидно продвинулась к прилавку, на котором, навалившись всем телом, возлежали на животах покупательницы с протянутыми вперед руками с растопыренными пальцами в чаянии подучить для обозрения… не пару, – Боже сохрани! – а одну туфлю.
Секретарша, презрительно оглядев толпу и полки с обувью, процедила сквозь зубы, обращаясь к продавцу:
– Оставьте мне две пары хорошеньких туфелек номер 39-й.
Продавец, до сих пор безучастно кидавший по одной туфле на прилавок, немедленно обратился весь в слух и зрение и ответил, галантно изогнувшись набок:
– Сделаем, Анна Семеновна, не извольте беспокоиться… Материальчик получен хороший на платьице… муслин и ситчик хорошенький… Отложить?
– Принесите на два платья. Да! Слыхали? Война! Сейчас Молотов по радио передал. С Германией! – ответила секретарша.
Возлежавшие на прилавке бабы, бросив туфли, повернулись спинами к продавцу. Очередь засуетилась, зашумела.
– Не до туфель теперь! Нужно хлеба запасти, – слышалось в толпе. И кооператив, и улица быстро опустели. Кое-кто отирал навернувшиеся слезы. Некоторые плакали открыто.
По свободной от людей улице проходит, держа под локтем единственной руки большой сверток, редактор местного правительственного листка Чистяков. Жители поселка и его окрестностей прозвали его «Многоруким» за его способность хватать одной рукой продукты, где только было возможно. И даже там, где это было совершенно невозможно. Особенно был он «желанным» и частым гостем в совхозах, птичниках, Заготскоте, Заготзерне, Заготрыбе, Пдодоовоще и т. д. В общем, везде, где только можно было чем-либо поживиться.
Никто из руководителей вышеупомянутых учреждений не хотел фигурировать в листке Чистякова в качестве «отсталого» и потому каждый сыпал в чистяковский «дырявый мешок» все, что тот требовал. И жил редактор Чистяков припеваючи и выпиваючи, хотя вся его работа заключалась лишь в перепечатывании преподанных свыше статей из «Правды» и «Известий». Образование он имел четырехклассное.
– Война! – говорил он окружавшим, – война, товарищи! И мы, конечно, победим. Наша армия самая сильная, самая образованная, самая оснащенная в мире! – воскликнул он, подтверждая лишний раз поговорку, что самые воинственные люди – инвалиды, не бывавшие на войне.
Мимо проходили женщины, возвращавшиеся из хлебных очередей. Они с недовольством переговаривались между собой.
– Опять хлеба не хватило. И каждый день так. Когда же это кончится!
– Не умеют жить. Нужно быть поповоротливей… Почему у меня все есть? Шевелиться надо! – разглагольствовал Чистяков.
– Правда, тов. Чистяков, что наши Брест сдали? – спросил кто-то из более смелых.
– Это не тот Брест, что вы думаете… Это маленькая деревушка на границе… – не сморгнул глазом Чистяков.
– A-а! А я-то думал, что это тот… А то выходит, значит, не тот.
Кое-кто при этом чесал себе затылок. На углу у поселковой чайной хрипел и харкал радиорупор, сопровождая известие об оставлении Бреста патриотической музыкальной иллюстрацией:
«С нами Сталин родной, и железной рукой нас к победе ведет Ворошилов». Или: «Нас на бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет!» То есть, опять тот же Ворошилов. Видимо, правительство мало надеялось на других, кроме этих двух «вождей».
А в то время, когда распевались эти победные песни и врал редактор газеты, «самая сильная в мире армия» мчалась во весь дух на восток, не желая защищать ни Бреста, ни деревушки.
– Что это – Цусима? – спросил кто-то.
– Хуже, – ответил другой.
Немедленно была объявлена мобилизация всех мужчин до 50-летнего возраста. А до 65 лет на рытье окопов и противотанковых рвов, стройку аэродромов… Призванные же в армию неделями валялись под плетнями и заборами, ожидая очереди в медицинскую комиссию. С ними нередко находились жены и матери. Чувствовали, что людей берут на небывалую еще бойню. Брали в армию почти всех без исключения. Человек с одним глазом считался годным…
– Умереть можете и с одним глазом, – цинично заявлял председатель комиссии, когда «одноглазый» пытался возразить.
– Даже скорее, – бурчал кто-нибудь из толпы бесштанной команды.
На стройку аэродрома посылали ежедневно с пяти часов утра до девяти часов вечера. До пятидесятилетнего возраста мобилизовали и женщин. Таким образом, большинство, у кого не было старух, довольствовались лишь одним хлебом. Дети бросались на произвол судьбы.
Аэродром в степи
Под аэродром равняли площадь на сухом месте в степи, вдали от реки. Жажда томила людей. Воду не подвозили. И только после посещения председателем Райисполкома прикомандировали какого-то деда на кривой емкой кляче с дырявой бочкой.
Или дед ленился, или вода вытекала из дырявой бочки, но воды не хватало в течение дня. Тогда хитрый дед нашел какой-то ставок поблизости, с мутной водой для скота, и стал быстро подвозить жижу. Начались болезни. Наконец, догадались, где дед берет воду, и перестали ее пить.
Кто-то распорядился сжечь траву на участке, занятом аэродромом. Это легкое занятие понравилось всем, и поверхность будущего аэродрома выжгли начисто. Это черное пятно сверху хорошо было видно, и германские летчики впоследствии отлично этим воспользовались, аэродром был уничтожен и обращен в развалины, вместе с аппаратами, в течение десяти минут. Но люди провозились над ним более четырех месяцев.
Аэродром находился в семи километрах от поселка, и это расстояние люди проделывали в обе стороны пешком.
К концу постройки аэродрома додумались дать, наконец, для женщин, имеющих детей до пятилетнего возраста, старый грузовик. Но он от перегрузки однажды перевернулся. Убитых не было, но помятые были. Да и вообще женщины неохотно пользовались этим грузовиком, так как взобраться на него было почти невозможно женщине с лопатой или киркой в руках. Некоторые мужчины пытались было помогать женщинам, а там уже женщина должна была сама или задирать ноги выше головы, чтобы перелезть через высокий борт кузова, или лететь вниз головой на дно его. И в том и в другом случае стыд у большинства брал верх над материнским чувством. Они отказывались от такого способа передвижения и шли домой пешком.
Из школы начали посылать 8-9-10 классы с топорами в лес за двенадцать километров для рубки деревьев для противотанковых кольев. Дети ходили с учительницами, так как всех учителей взяли в армию. В результате одной 18-летней девушке отхватили топором кисть руки. Но аптечки у учеников не было, не было вблизи леса и амбулаторий. Девушку повели пешком в поселок. Школа же продолжала рубить деревья.
Потом эти колья так и валялись в лесу, пока пришедшие немцы не сожгли их на дрова.
Окончив с кольями, Райисполком погнал 9-10 классы за 150 километров на постройку окопов. Были одни девушки. Парней взяли в армию. Уже весной следующего года девушки вернулись, оборванные, исхудавшие, грязные, покрытые чирьями. Все они удрали самовольно и, избегая дорог, переходили по грудь разлившиеся реченки.
За ними примчался в автомобиле руководитель по постройке окопов, какой-то красный партизан, и хриплым голосом орал в канцелярии школы, обещая перестрелять их всех, если они не возвратят ему «рабочих».
Но тут учительницы стали, как говорится, грудью за учеников, а с другой стороны партизан натолкнулся на «третью силу» в лице рассвирепевших матерей. И кто-то догадался напомнить партизану, что известно о том, что девушки вынуждены были вповалку спать вместе с рабочими-красноармейцами в одной хате на полу, и что на самого партизана имеются жалобы по отношению к девчатам.
Партизан струсил и уехал. А радио передавало все новые и новые песни про родину и про Сталина…. В партийном клубе каждый вечер обязательная лекция для призываемых в армию. О 1812 годе, о Севастополе, о Суворове, Кутузове, Нахимове и др., т. е. о всем том и обо всех тех, о чем и о ком несколько недель назад было нельзя даже и думать, а не только говорить.
Вытащили втоптанные самими же большевиками в грязь, старые, покрытые славой знамена российской армии и теперь размахивали ими перед носом сбитого с толку народа.
Привлеченные к чтению лекций, старые учительницы с энтузиазмом принялись оповещать русский народ о его прежней славе и подвигах. Часто, растроганные, они сами со слезами на глазах говорили о жертвах русского народа в 1812 году, о севастопольской страде, о переходе Суворова через Альпы со своими чудо-богатырями…
И слушатели с затаенным дыханием слушали. После лекций начинались вопросы. Находились и такие, что предупреждали лекторов: «Хорошо говорите, да страшновато слушать-то».
Первые слухи об отступлении
Радиорупор, в свою очередь, надрывался и врал. Но правительство вынуждено, было, с большим опозданием, сообщать об оставлении Красной армией какого-либо стратегического пункта, но с обязательным добавлением, что «нами взято 10 или 20 деревень», конечно, без названия. И выходило так, что Красная армия, оставляя стратегические пункты, все-таки двигалась, как будто, вперед.
Простой обыватель ничего не понимал, но чувствовал, что дело, как, говорится, дрянь. Райисполком и Военкомат придумали, видимо, для поднятия настроения, по воскресеньям гонять всех мужчин на маршировку. Но уже к началу осени начали появляться живые свидетели событий на фронте.
Выяснилось, что давно сдана вся Белоруссия и немцы уже под Смоленском; сдана половина Украины и Киев. Начали поступать первые вести об убитых посельчанах. Особенно тяжело было слышать о гибели раздавленных немецкими танками смельчаков с пресловутыми сталинскими бутылками с бензином в руках.
Погиб местный учитель под танком и несколько бывших учеников школы. Поселок охватила печаль. На заявление некоторых учителей, что нужно оповестить жителей о героической гибели этих людей, в Райисполкоме ответили:
– Не нужно! Еще много погибнет. А людей у нас хватит!
Пришли слухи о взятии немцами города Сталина, бывшей Юзовки, где перед этим сформировался патриотический шахтерский полк из бывших красных партизан, но при первом же выстреле разбежался.
Не успели посельчане обсудить, как следует, положение, как поселок начал наполняться различного вида транспортом, переполненным беженцами. Грузовики, легковые машины, линейки, автобусы, тачанки, мотоциклы, арбы, подводы, запряженные лошадьми, верблюдами, коровами, телятами и людьми. Все мчалось, поднимая пыль, через поселок, стоявший на Сталинградской дороге у стратегического моста через реку Северный Донец.
Поселок обратился в колоссальный бивуак. Все улицы были загружены. Располагались на дневной отдых или ночлег, где попало. Жгли костры, жарили, варили, ели, отправляли все надобности тут же. Ссорились, ругались, даже дрались из-за места для подвод, спекулировали постным маслом, керосином, мукой, консервами, граммофонами, швейными машинами, женщины торговали собой в обмен на эти продукты и предметы. Все делалось открыто на глазах у других, никто не обращал внимания, каждый был занят своим «делом».
Ребятишки лазили тут же, все видели и воровали. Над табором стоял невообразимый шум, крики: «Ехать надо! Чего тут сидеть. Еще и сюда его пустят! Все летит к чертовой матери! Пропало все!!» – кричали какие-то люди.
Табор
Стада коров, быков, телят, овец, табуны лошадей заполняли поселок по Сталинградской дороге. Все это мычало, блеяло, ржало и разбегалось по боковым улицам, где становилось жертвой хозяйственных посельчан. Суета была страшная. Впечатление было такое, что будто бы неприятель уже за околицей. Но до фронта было еще 500 километров. Стада и табуны, проходя через поселок, заметно редели, кому не удавалось отбить от стада «скотинку», тот, сложившись с соседями, приобретал ее у пастухов и табунщиков тут же. Сейчас же резали, засаливали, так как кормить скот было нечем.
В степи в это время скот поедал заготовленные на зиму сено и солому. Наступило какое-то опьянение от свалившихся, словно с неба, изобилия и легкости им воспользоваться.
А радиорупор вопили, хрипя: «Ничего не оставляйте врагу! Уничтожайте все! Отправляйте скот на Сталинград!» Собственно говоря, и радио-то уже никакого не было. Это местные власти пользовались рупорами для отдачи своих распоряжений.
А в это время из местных военных лагерей тянулась медленно территориальная дивизия с артиллерией, орудия коей тащили мобилизованные колхозные клячи, коровы и даже молодые бычки. Впереди ехал начальник дивизии верхом и сердито крутил свой ус. Поравнявшись с толпой любопытных, крикнул:
– Идем отбивать Киев от немцев!..
Некоторые потом рассказывали, как он комично при этом поддернул свои штаны.
Как-то, кто-то «заметил», что недалеко опустился парашют. Поднялась невероятная суматоха. Из райкома, райисполкома и других, имевших машины организаций, помчались автомобили и грузовики в степь, нагруженные безоружными мужчинами.
Табор заволновался. Кто попроворнее, завел свои машины и немедленно исчез. Пока другие запрягали свои подводы и собирали вещи, вернулись ни с чем машины из степи. Не только не поймали, но и не видели никого. Хуторяне, возле хат которых «спустился» парашют, никого не видели и ничего не слышали.
Ночью неожиданно загорелся изнутри поселковый пожарный сарай. Заметили тогда, когда крыша, крытая толем, затрещала, как рвущиеся патроны. Тут уж началась настоящая паника. Бросились вон из поселка, давя друг друга и бросая свое барахло.
После этого случая ввели ночные патрули из женщин, девушек и стариков. Попарно бродили ночами по темным улицам, пугаясь собственной тени, бабы и девки. Красноармейцы, очень довольные этим, выходили специально «на охоту» за бабенками. И редкие поселковые акации и скамейки у ворот могли бы рассказать о многом интересном.
Иногда ночью где-то высоко гудел самолет. Иногда в небе вспыхивала висячая ракета и, уменьшаясь, постепенно таяла. Жители и проезжие, задрав головы, смотрели на небо, ожидая, что на их головы что-нибудь посыплется. А местные власти отдавали все новые и новые распоряжения. Мобилизовали всех учениц 9-10 классов, и, составив эшелон из нескольких районов, отправили около 400 девушек, под плач и рев матерей, на фронт радистками, санитарками, телефонистками, сестрами и т. д. К счастью одних и несчастью других, на первой же большой станции поезд с девушками подвергся обстрелу с воздуха, и десятки молодых жизней погибли бесцельно. Остальные разбежались.
Убитых хоронили в общих ямах, не сообщив даже родным. А когда те явились взять трупы своих детей, им их не дали. И родители ночью откапывали своих детей и увозили по селам хоронить.
«Работа» госпиталей
Постепенно беженцы уходили из поселка, и их становилось все меньше. Но на смену им в него врывались на полном ходу машины отступающих госпиталей. Эти «богоугодные» заведения, нагруженные свиньями, курами, телятами, баранами, медсестрами и санитарками, но без единого раненого или больного, налетали преимущественно на школьные здания, немедленно реквизировали их, растаскивали школьное сено на подстилку себе, жгли парты, столы и скамейки.
Растаскивали с неимоверным трудом составленные библиотеки; увозили детские музыкальные инструменты… Несчастные директора школ метались между Райисполкомом и Райкомом Партии с составленными актами в руках, делая совершенно бесполезное дело. Госпитали подписывали акты и уезжали. На их место приезжали новые, которые вели себя еще хуже.
Но вот один госпиталь задержался надолго. Заняли школу, выругали предшественников (по вполне понятным причинам) и частью разбрелись по частным квартирам, сапожным, швейными и другими мастерскими. Красноармейцы-мастера работали день и ночь, изготовляя обувь, боты, платья и пальто для женского персонала. Красноармейцы ходили в рваной обуви. А у врачей и сестер ежедневные ужины с граммофоном и танцами.
Когда же начальство узнало, что население из жалости подкармливает санитаров и шоферов, их всех расположили лагерем на берегу Донца и поставили караулы.
На дворе уже стояла осень.
Население смелеет
«Если б не колхозы эти, дрались бы крепко! А то за что? За его, черта копатого?» – говорили красноармейцы.
Жители дружно смеялись, становясь с каждым днем все смелее. Уже не особенно побаивались какого-нибудь партийца. Проходившие через поселок отдельные красноармейцы, словно по уговору, все спрашивали дорогу на Сталинград. До Сталинграда оставалось еще более 400 километров и до германской армии столько же еще. Армия бежала.
Наконец-то, но дорогам и улицам начали двигаться отдельные, видимо составленные наспех, воинские части, состоявшие из всех родов оружия. И у всех один вопрос: «Далеко ли до Сталинграда?»
Жители уже привыкли к этому шествию на восток. Женщины и девушки толпились на углах улиц и шутили с красноармейцами.
– Что же вы это немца-то не держите? Он, поди, и сюда еще заявится?
– Задержи его, когда он не держится! – отшучивались красноармейцы.
– А что же нам делать-то? – спрашивали бабенки.
– Что? Известно что! – многозначительно подмигнув, отвечали красноармейцы.
В толпе баб смех.
Мимо проезжал на облезлой кляче молодой лейтенант. Он колотил палкой свою клячу, пригнулся комично к седлу.
– Девочки! – крикнул он, – а не видели, не пробегал здесь Гитлер, а?
– Пробегал, пробегал! – хором весело отвечали девчата и молодайки, ожидая шутки.
– A-а, пробегал? – Ну, тогда я его сейчас… Я его живо догоню!.. И, ударив посильнее свою клячу, крикнул:
– Heil Hitler!
Перед приходом немцев
Население, предупрежденное по радио о немецких зверствах, видя позорное бегство «непобедимой Красной», безразлично ожидало своей участи, веря и не веря пропаганде. Наконец, в поселок, вошли вполне организованно понтонные части, со своими плоскодонными лодками-понтонами.
– Теперь уже за нами только немец прет, – говорили они.
Но понтонеры простояли в поселке до декабря, а немец-таки и не пришел, задержавшись в Ростове и Луганске.
Зима была суровая. Запасы дров и угля были уничтожены властями. Шахты залиты водой. Света нигде не было. Понтонеры подкармливали понемногу жителей из своего пайка.
У красноармейских походных кухонь толпились бабы и девки с котелками и ведерками. Шутки, смех и флирт с кашеварами.
Начали где-то вверху гудеть аэропланы, изредка сваливалась одинокая бомба откуда-то, словно из безвоздушного пространства. Попадала или в Донец, или в лесок за ним, пугая жителей. Но никогда в поселок. Слишком уже с высоты бросали их.
Привозили иногда пленных итальянцев. В легеньких шинельках, с шляпами с фазаньим пером или с петушиным хвостом, повязанные бабьими платками или шарфом, они были комичны и жалки. И жители их жалели.
Особенно тяжел был случай с несколькими итальянцами, выведенными из нетопленного здания школы в одном белье и босиком. Молодой красный лейтенант не решался их погрузить в грузовик в таком виде. Но военный комиссар приказал ему:
– Не нужно было лезть к нам, а лезут в своих шляпах. Немедленно приказываю ехать!
И их увезли. Жители зло косились на комиссара.
– Зачем же мучить людей-то?..
Так прошла зима и наступила весна. Солнце согревало землю, небо, природу и сердца людей. Хотелось жить, веселиться. Но молодые бабы и девушки ходили унылые по поселку. У каждой был далеко или муж или любимый. С проходившими красноармейцами сходились немногие. Одна такая впустила к себе в хату понтонера-техника. Он ей купил где-то свинью, подарил шубу и появлялся вместе с ней повсюду. Но вот и понтонеры собрались уходить. Баба уговорила своего возлюбленного остаться до прихода немцев и спрятала его в сарае с зерном.
Но когда понтонеры ушли, она его выдала еще не ушедшему ГПУ, и парня расстреляли…
Еще осенью большинство более или менее ответственных партийцев эвакуировалось.
Теперь, весной, начали наспех увозить застрявшую партийную мелкоту. Они лезли в вагоны, дрались, не разместились все, разругались, и оставленные делить участь с населением, возмущались, и рвали партийные билеты и крыли «отца родного уже вместе с его матерью».
Весной немцы одним ударом сбили красные части и повалили за Дон и Донец.
В поселке появились первые ласточки: дезертиры – жители поселка. Они рассказывали, что немец свободно отпускает пленных по домам. Не насилует и не грабит. А наоборот, раздает все оставшееся от Красной армии населению. По их рассказам выходило, что немцы не завоеватели, а освободители.
– Церкви открывают. Обращаются хорошо! – говорили они…
И верилось, и не верилось. А советская администрация в это время уничтожала все запасы, не оставляя ничего голодному населению, и выпуская в воду вино, водку и пиво. Говорили, что кое-кто, якобы, ухитрялся все-таки напиться допьяна из Тихого Дона, Донца и Азовского моря.
Табак, папиросы, повидло, сахар, соль, мука – все, годами накапливаемое в военных складах за счет недоедания населения, шло в реки и на дно моря. Люди ныряли в воду, вылавливали кое-что, сушили, перебирали и тащили домой, валя все в один мешок. Сахар ссыпали с солью, повидло с мылом и т. п. Брали все, что оставалось от безрассудного уничтожения народного достояния.
Воздушные налеты
А с Запада тянулись и тянулись вереницы подвод, переполненных согнанными с места беженцами. Вся эта масса стояла перед железнодорожным мостом через Донец, так как плавучий мост был разобран, и баржи спущены вниз по течению. Железнодорожный мост был в сто пятьдесят метров длины.
Подводы стояли по две-три в ряд. Но через мост не было настила. Тогда беженцы, собрав кое-какой древесный материал, соорудили настил. Подводы, тачки, люди повалили через мост неуемной силой.
Местные власти, узнав, пытались остановить этот поток, но никакие уговоры и приказы не помогали. Людской поток, валил, не переставая, весь день и ночь.
Останавливать, собственно, его не было никакой причины. Возможно лишь предположение, что власти боялись, чтобы «на хвосте» беженцев не ворвались немцы. Мост же был стратегический и подлежал взрыву и потому был минирован заранее. Немец же был еще далеко.
И вот власти все-таки решились… Неожиданно раздался страшный треск и грохот, и через мгновение на перемывавших в реке подгорелое зерно посельчан посыпались обломки деревянного настила, куски железа, бетона, части подвод и груза, части тел лошадей и головы, руки, ноги и туловища людей, бывших на мосту…
Перепуганные посельчане в паническом ужасе бросили с трудом набранное добро и разбежались кто куда. На мосту могло поместиться около 500 человек с подводами. Все они были или убиты и разорваны на части, или утонули в глубокой реке.
А мост, разорванный в двух местах, повис кружевами пролетов над окровавленным Донцом.
Не попавшие еще на мост разбежались в страхе, бросив свои подводы.
Двое суток лошади стояли у крутого обрыва в числе нескольких сотен, непоеные и некормленые, пока жители не освободили сцепившихся колес у подвод.
Но немец все еще не приходил. Через несколько дней навели кое-как плавучий мост и пропускали по одной машине.
– Немец идет сзади! – кричали они. – Уничтожайте все! Уходите сами! Где дорога на Сталинград? Не давайте немцу ни пить, ни есть! Не пускайте в квартиры на ночевку! Немцы насилуют женщин, девушек и девочек! Сопротивляйтесь ему всеми своими силами!..
– Чего же ты-то не сопротивлялся ему? У тебя, ведь, винтовка! – ворчали старые люди.
Но немец еще долго не появлялся. Приходили новые и новые красноармейские части, уничтожая все возможное и спрашивая дорогу на Сталинград. Уничтожали, словно уходили навсегда и будто делали это не в своей стране, а в завоеванной.
А темными ночами посельчане в тревоге прислушивались к зловещему гудению советских самолетов, где-то очень высоко в воздухе. Под утро ежедневно кидали две-три бомбы наугад.
Жители не спали всю ночь, дрожа под кроватями, столами, в погребах, ожидая смерти от своих же и проклиная их. На угрозы, что «немец идет» и что «немец насилует», не обращали внимания. Пусть будет – что будет!
«Ну, и пусть его идет… Хоть порядок установит», – рассуждали ко всему готовые посельчане, ожидая немцев.
И вот, наконец, немец пришел. Свое появление он ознаменовал налетом на железнодорожную станцию, не имевшую никакого военного значения при отсутствии взорванного моста.
На рассвете раздались первые взрывы со стороны станции: несколько самолетов сбросили свои первые бомбы.
Из поселка было видно, как они по десять в ряд подплывали к станции и, одновременно спикировав, бросали по одной бомбе и немедленно уходили в сторону, давая место другим десяти. Новые делали то же самое и совершенно так же. И потому все походило на игру или на обучение.
Над станцией черные клубы дыма и белого пара. Это взрывались паровые котлы у паровозов и горели склады с зерном, одеждой и керосином.
В поселке смятение. Но вот появился слух, что будут давать в кооперативах хлеб на 15 дней. Этого было достаточно, чтобы женщины, забыв страх, с мешками устремились к лавкам, находившимся на главной улице, и немедленно образовали длинные очереди вдоль кварталов.
Очереди привлекли внимание немецких летчиков и те принялись поливать свинцом вдоль улиц, принимая баб, видимо, за красноармейцев. Потом принялись кидать бомбы. Но женщины… не бежали. Страх перед голодной смертью победил страх быть убитыми.
И вся бабья очередь легла вдоль стен домов, не покидая своего места. Прикрыв головы мешками и кошелками, они, обнявшись одна с другой, лежали, не шевелясь. Не было ни ругани, ни ссор. Смерть объединила всех в одном порыве – спастись… На них сыпались битые стекла, штукатурка, камни, земля. Приняв, видимо, их за убитых, немцы прекратили обстрел.
Но кто-то ухитрился с чердака партийного клуба палить по немцам из пулемета. Тогда они снова возобновили бомбардировку, со всей немецкой методичностью. Валили целые кварталы и кидали на воздух дома.
Окраины горели. По поселку бежали остатки переправлявшихся по плавучему мосту красноармейцев. Они забегали во дворы, прятались в погребах. Каждого, появившегося на улице, немцы немедленно обстреливали, принимая его за красноармейца.
Жители отсиживались в погребах. Одна девушка-комсомолка просидела в погребе шесть дней бомбардировки и, когда вышла, выпросила у матери нательный крест, какового не носила раньше, так как не была крещена. Она прицепила его к сорочке и носила.
– Я никогда теперь его не сниму. Я так молилась, так молилась!.. – говорила она окружающим…
– Как же ты молилась? Ведь ты же не знаешь молитв! – смеялись женщины.
– Я молилась по-своему, и Бог меня спас, – отвечала девушка.
– То-то же, – назидательно говорили бабы.
Поздно ночью в поселок вошли советские танки. Ожидая боя, жители поселка ринулись вон, невзирая на ночь. Танкисты гнали их, так как беженцы мешали движению, увеличивая суматоху. Над танковой колонной стоял гомон и всесоюзный «мат», словно это не воинская часть, а базар.
Наконец, вся масса выбралась в степь и разбрелась по ней. Над степью распростерлось небо: вдали висел огромный красный фонарь-ракета, расцветшая сначала в пышный цветок, потом, меняя форму, застыла надолго в виде какой-то зловещей, дьявольской улыбающейся маски. В воздухе гудели самолеты. Всю ночь двигались танки на Сталинград.
Приход немцев
Следующее утро осветило поселок, в котором уже не было ни одного красноармейца. Два дня поселок не был занят ни русскими, ни немцами. На утро третьего дня донеслись гулкие выстрелы с востока. Говорили, что при переправе около полутора тысячи подвод с беженцами было уничтожено по берегу реки, и все четыре парома потоплены.
А к вечеру того же дня, по пыльной дороге с запада, в поселок въезжали на мотоциклах упитанные, румяные, веселые молодые люди в стальных шлемах с автоматами, в числе не более бо-ти солдат.
Они без единого выстрела уже прошли было притихший, словно вымерший поселок, как с высокого холма за поселком загремели выстрелы. Красная рота, расположенная в окопах за поселком, при появлении этих немецких автоматчиков, быстро отступила, оставив без предупреждения своих пулеметчиков. И те, не зная об отступлении роты, открыли огонь с тыла по немцам.
Пули свистели вдоль по улицам. Начавшие уже вылезать из своих убежищ, наиболее смелые жители поселка снова попрятались.
Немецкие же автоматчики, не зная, откуда они подверглись обстрелу, быстро рассыпались по улицам по двое-трое и принялись искать красных во дворах, сараях и погребах. Они врывались во дворы и хаты и обыскивали все углы и закоулки. Иногда, видя вдали убегавших жителей, они обстреливали их, принимая за красноармейцев. Врываясь же в хаты, они осматривали и ощупывали каждого жителя, ища у них оружия, приводя жителей в трепет и в то же время в восхищение своей смелостью.
Осмотрев хату и двор, такой автоматчик оставлял людей в покое. Когда же немцы выяснили, откуда идет обстрел, они уничтожили четырех пулеметчиков, предательски оставленных красными.
Покончив с неприятелем, автоматчики мирно стали располагаться на отдых, как будто ничего не случилось. Они уже, видимо, привыкли за тысячеверстный беспрепятственный марш к мирному занятию селений и миролюбивому отношению к ним населения. Они преспокойно располагались во дворах, оставляя свои мотоциклы, уходили безоружные к реке и купались там.
Наблюдавшие из своих щелей жители постепенно начали вылезать из своих убежищ. Советская пропаганда слишком перестаралась, распространяя про немцев неверные слухи, и тем достигла совершенно обратных результатов.
Русские, не видя в немцах ни грабителей, ни убийц, ни насильников, уже доверчиво подходили к неприятельским солдатам, молодым, бравым и хорошо одетым, быстро завязывали с ними мирные отношения. Почти каждый автоматчик имел в петлице орденскую ленточку Железного Креста «За храбрость». И это было в их пользу.
Девушки и молодые женщины, видя, что «страшные» насильники ни в какой степени не проявляют по отношению к ним своих «звериных» намерений, подходили к немецким солдатам, кокетливо улыбаясь, знакомились с ними сами… И вскоре, на всех улицах, где были автоматчики, слышался веселый смех и коверканная русско-немецкая речь.
Мне кажется, все-таки, что только русские способны так быстро забывать только что пережитый страх и беспечно веселиться после пронесшейся бури. Словно и не было бомбежки в течение двух дней, и не свистели пули вдоль улиц…
Уже вечером, при взошедшем месяце, слышалось из затихших дворов:
– Русски девучка ist gut! – Немецкий солдат – хорош…
– Сталин ist nich gut. Nur Гитлер ist gut.
Этой музыке вторили слетевшиеся к своим гнездам соловьи, свистели, щелкали, страстно призывая людей к миру, спокойствию и любви.
Долго не засыпал поселок в ту ночь. Жители собирались кучками и обсуждали происшедшую перемену и сравнивали появившееся спокойствие с суетливым временем ушедшей советской власти. Старались разобраться, и приходили к выводу, что вся сталинская пропаганда – ложь.
Старики уже прикидывали, как они будут теперь без колхозов и ГПУ, а молодежь тем временем в садах и в тени отдельных деревьев, не заботясь о будущем, жила настоящим счастливым моментом.
Слишком тяжела и однообразна в России жизнь молодежи, вечно отвлекаемой от личной жизни бесконечными политсобраниями и политработой. И вполне естественно, что ловкие, подтянутые и вежливые немецкие солдаты, к тому же овеянные тогда славой победы, легко и быстро привлекли сердца молодых девушек. И в этом винить последних не следует. Судить их могут лишь жесткие эгоисты или тупые ханжи.
Разговор на улице
А когда на улице увидели, что немцы открыли уцелевшие склады и раздавали населению все, что в них еще осталось: муку, сахар и хлеб, не беря себе ничего, симпатии в сердцах посельчан к немецкой армии укрепились окончательно. И вскоре уже никто не желал возвращения своих. Рады были, что боевая волна пронеслась над головой, не коснувшись земли.
Где-то вдали гудели орудийные выстрелы. Но это была уже далеко ушедшая опасность. Война для поселка окончилась, и население занялось своими обычными делами. В свободнее время собирались кучками бабы и со смехом вспоминали комические эпизоды в день занятия немцами поселка, эпизоды, вызванные страхом перед немецкими насильниками.
– Умора, ей Богу, да и только… Одна бабочка, что живет возле вокзала, партейная, до чего перепужалась… Забилась с другими в погреб, а немец-то туда – искать красноармейцев. Известно, что в погребе плохо видно. Вот «он» и давай хватать всех по очереди и вытаскивать на свет… А эта-то бабочка спрятала свою дочку, что учительша, – девке-то уже лет, поди, двадцать и боле… Немец как заметил это, да к девке, думал, что за ней красноармеец прячется. Баба-то и не зная, что делать, схопила дочку-то за подол и задрала его ей: «Смотри, мол – это девка!» А известно, какое у нас летнее одеяние у баб… Вот дела-то какие», – рассказывала одна. Остальные хохотали, приседая и шлепая себя руками по ляжкам. Подошла молодайка, лет 35, прослушала весь рассказ, да начала:
– Вот у меня, девоньки, было дело с немцами, так дело… И не рассказать! Вот было де-е-ло…
– Да ты говори, не тяни душу-то! – требовали остальные, сгорая от любопытства и ожидая каких-нибудь пикантных подробностей от красивой вдовы. Нужно сказать, что поселок этот шахтерский, так как кругом шахты. И нравы среди жителей упрощенные…
– Так вот слушайте! Как это стрельба-то началась, я выглянула за ворота и вижу – девки-то мои сигают через улицу от тетки Фроси и немец за ними. Ну… думаю, пропали девчата… А младшей-то еще 16-ти нет… старшая-то хоть восемнадцать имеет, а эта-то мала еще для этова… Впустила их в ворота, да и втолкнула в погреб, а сама на крыльце немца дожидаю…
– Это ты, значит, как утка своих… – пробовал сказать было какой-то дед, но бабы свирепо зашумели на него, и дед замолчал.
– Да ну тебя с твоими утками!.. Говори дале, девка! – кричали вдовушке.
– Ну, втолкнула, значит, их, а сама на крыльцо… чтоб, значит, немец-то, чтоб уж за мной… Думаю, уж лучше я, чем девки-то.
– Ну, немец-то ко мне… молодой такай да румяный… Я в хату, да на кровать… Объявляли же, что насиловать будет… Ну, немец ко мне… Ох, думаю, Господи благослови, хотя бы уж не зараженный был… – вдовушка перевела дух, словно переживая случившееся.
– Ну, ну? – торопили бабы.
– Да ничего и не было, – отвечала неожиданно вдовушка.
– Вр-е-е-шь!?
– Ей Богу!.. Ощупал меня всю как есть… ну, места живого не оставил…
– ?…
– Потом сказал: «гуд»… Это по-ихнему «хорошо» значит, и пошел… Черт эдакой! Напужал только!
Слушательницы настолько были ошеломлены неожиданным оборотом, что ничего не нашлись сказать. Только одна, наконец, известная всему поселку «флиртачка» Акуля, заметила недоверчиво:
– А ты, поди, пожалела опосля-то?
– Известно… дело вдовье… – отшутилась вдовушка.
Подходили еще бабы и просили снова рассказать. Вдовушка охотно начинала снова. Бабы хохотали.
– Беда с этими бабами, – ворчал старик. – Человек оружие искал, а она вишь о чем вздумала…
– Так ведь пропаганда-то была… что насильничать станет. Кто ж его знает, чего он хочет: орудию или что другое… – словно оправдывались женщины.
К толпе подошла пожилая некрасивая женщина-врач. Услыхав рассказ вдовушки, она низким, грудным, почти мужским голосом почти обратилась к бабам:
– Пришли ко мне две наши поселковые девицы и спрашивают: «Посоветуйте нам, что делать, ведь немцы насилуют…» – Ну, я им ответила, что во всяком случае сопротивляться не следует, так как может быть смертельный исход, а от «этого» не умирают… Девицы ушли довольные. Вон, видите? – Идут с двумя немцами. Это – они…
Бабы смотрели в сторону двух немцев с девицами.
Первые дни оккупации
Так началась жизнь при немцах. Одни приняли их с огромной радостью, видя в них освободителей. Другие – сдержанно, но в душе радуясь, что пришел, наконец, конец надоевшей и нудной власти. Третьи не верили в долгое пребывание немцев и отсиживались в хатах, и, наконец, четвертые, меньшинство, явно ненавидели немцев и с нетерпением ожидали возвращения своих убежавших мужей, отцов и братьев.
Поселок скоро заполнился проходившими немецкими частями. Немцы не расспрашивали, подобно русским, о дороге на Сталинград, а на всех перекрестках и поворотах выставили указатели с надписью – где какая часть и с указанием дороги. На улицах дымились походные кухни. Немецкие кашевары с черпаками разливали суп в немецкие котелки русским женщинам. Громадная толпа их окружала кухни. Молодые бабенки и девушки кокетничали с кашеварами немецкими, как недавно еще кокетничали с кашеварами русскими. Время течет и все меняется…
Проходившие части останавливались ненадолго, и, разбредясь по дворам, мылись, брились и писали длиннющие письма на родину – nach Vaterland. Части шли пешком, так как оба моста были взорваны. На переправу уходило много времени, и почти каждая немецкая часть становилась на ночлег в поселке.
И каждый вечер соловьи, смех и неизменное: «Stalin ist nicht gut, Hitler ist gut!»
Это была немецкая пропаганда. Но русские увидели и другое. Под внешней беспечностью немецкого солдата увидели они строжайшую дисциплину и страх перед своими фельдфебелями. Немецкий фельдфебель одним ударом кулака валил щупленького рекрута, обвешанного амуницией и падавшего от усталости.
Жители услышали лающую команду немецких унтеров и слепое повиновение солдат, увидели жестокость немцев к тем жителям, которые, правильно или неправильно, казались им подозрительными. Здесь большую роль играли свои же русские добровольные осведомители. Советское воспитание теперь оказывало услугу неприятелю.
Долго стоявшие немецкие части так сближались с русскими, что, казалось, не существует никакого национального различия.
Первое богослужение
Немцы разрешили открыть церкви. Прекрасное здание храма, двадцать пять лет простоявшее без ремонта, или пустое, или в качестве склада различного хлама, открыли и вытащили оттуда всю двадцатипятилетнюю грязь.
Никого не заставляли. Каждый шел и помогал по своим силам. Уничтоженный алтарь местные плотники восстановили спешно. Над церковью засиял из нового дерева струганный крест. Спешно белили, мыли и скребли внутри храма. Местные художники-самоучки подправили стершиеся от времени и от лежания среди хлама иконы, специалисты писали новые.
Но жажда духовная была так велика у жителей, что первая церковная служба, происходившая еще среди груды досок, бочек с известью, при алтаре с недокрашенными иконами, собрала массу народа. И едва ли кто помнит в своей жизни подобную всенощную и литургию вместе, в течение пяти часов. И забудет ли когда-нибудь тот, кто присутствовал на ней, такую церковную службу?
Молящиеся всех возрастов густой толпой заполнили храм. Стояли на досках, на козлах – где только можно. Пел чудный хор, составленный из местных жителей и застрявших беженцев, а также из профессионалов сталинградцев, оставивших город в виду затянувшейся осады Сталинграда.
Молодежь, родившаяся при большевиках и никогда не слышавшая православного церковного пения, устремлялась в храм и простаивала всю службу, разинув рты. Креститься они не умели, и их всегда можно было отличить от крещеных. Многие матери крестили своих детей уже в 12-15-летнем возрасте. Возле церкви прибрали тоже, на площадке появились правильные ряды немецких могил с деревянными крестами. То были могилы немцев, умерших в поселковом военном лазарете от ран…
Гестапо и его русские агенты
Из Сталинграда приходили неутешительные для немцев вести. Они рассчитывали взять его налетом, как брали до сих пор все стратегические пункты, но ошиблись. Задержанная естественными препятствиями, немецкая армия потеряла много времени ненужной зимней стоянкой на Донце и своим замедлившимся движением не могла взять Сталинграда.
Уже по поселку не мчались на мотоциклах веселые и румяные автоматчики. Уже не перебрасывались шутками с молодками у ворот. Теперь шла серая масса окопной пехоты, хуже одетая, перегруженная амуницией, усталая, запыленная и невеселая.
«Nach Stalingrad» уже не было веселой прогулкой. Немцы знали, что шли умирать под Сталинградом. Возвращавшиеся оттуда раненые или интендантские грузовики за продуктами не привозили вестей о скором взятии Сталинграда.
Наступила осень. В поселке появились новые лица не в походной форме. У них были фуражки на головах со множеством знаков на них. Это были уже не ловкие автоматчики, а упитанные фигуры зрелого возраста. Они реквизировали скот, сельскохозяйственные орудия и прочее.
Появились объявления, запрещающие одно, другое и третье. Началась сдача молока, мяса, кож, шерсти, яиц и т. д. Появились Kreislandwirt’bi, интенданты и Гестапо… Появились старосты и бургомистры, то есть все то, с появлением чего кончается поэзия фронта и начинается тыловая проза. У появившихся новых лиц был большой интерес и к отдельным людям.
Появились добровольные доносчики, провокаторы, полицейские из русских и переводчики и переводчицы. К большому сожалению, приходится отметить то огромное зло, какое причинили русскому народу все эти бургомистры из русских, неизвестно откуда появившиеся, все эти полицейские, переводчики и переводчицы.
Немцы не знали русского языка, русские не знали немецкого. И вот вся жизнь и вся участь населения попала в руки переводчиков и переводчиц. В большинстве переводчики были пришлые. Откуда они явились, кто их привез, никто не знал. Все это были молодые, развязные люди, вьющиеся возле какого-нибудь немца, очень с ним любезные и заискивающие, и, наоборот, чрезмерно заносчивые и самоуверенные и даже грубые с русскими. Переводчицы неизменно состояли и наложницами своих начальников.
Несчастные русские толпились, часами простаивая в узких коридорах какого-нибудь управления, и бесполезно ожидая очереди. Если кому-либо и удавалось получить «аудиенцию» у какого-нибудь сельхозкоменданта, то в результате ничего не добивался, так как не знал, что «переводит» переводчик. А те требовали взяток в виде кур, уток, яиц, молока и водки. Переводчицы требовали чулок, пудры и отрезов на платье. Благодаря этим переводчикам и переводчицам погибло немало русских людей, ненавидевших большевиков.
Один, вернувшийся перед приходом немцев из концлагеря, ярый ненавистник советской власти, был расстрелян за то, что у него было «обнаружено» открыто висевшее на стене в его комнате охотничье ружье… Причина: неверное сообщение и «перевод» переводчика. Вторили переводчикам и полицейские, так называемые «Polizei». Эти Polizei до того озлобили население, что последнее с сожалением начало вспоминать советских миллиционеров. «Полицаи» избивали арестованных и даже женщин, обращались с народом небывало грубо и жестко, брали взятки. И все это были в большинстве неизвестные поселку люди.
Бывшие советские квартальные, преимущественно женщины-коммунистки, приспособились к немцам, и остались также квартальными. Вся жизнь была в руках часто прежних советских работников, ловко сумевших втереться в доверие к немцам, видевшим в их жестокости преданность себе и новой власти.
Были среди новой администрации и свои – поселковые, но они почему-то не только не защищали, а наоборот притесняли своих. Не обошлось и в этой области без комических эпизодов.
В колхозном правлении
На хуторе, недалеко от взорванного моста, находилось колхозное правление. Немцы колхоз не разоряли, а оставили в нем даже всю бывшую советскую администрацию. В частности – и председателя правления, коммуниста-орденоносца, некоего П-ко. Правление занималось в своей канцелярии, как и раньше. В углах валялись плоды земные, как-то: горы лука, чеснока, кукурузы, гороха и арбузов.
И вот однажды к мирно дремавшему правлению колхоза подкатил с характерным треском немецкий мотоцикл с автоматчиком. Солдат вбежал в правление и, увидев в углу гору арбузов, обрадовано уставился на них с криком: «Melone, Melone! Eine Melone! Eine Melone!». Колхозники всполошились. Не поняли – чего хотел немец. Тут же находился и переводчик из местных – комсомолец.
– Чего ему нужно? – спросил председатель П-ко.
Переводчик спешно перелистывал карманный словарь, но второпях ничего не находил.
– Ну? Чого вин хоче? – нетерпеливо спросил еще раз П-ко.
– Он… он… по-моему… требует один миллион арбузов… – неуверенно пробормотал комсомолец.
Немец тем временем все более нервничал и, подойдя к куче арбузов, схватил один и, тыкая в него пальцем, говорил.
– Eine Melone, eine Melone…
– Он требует миллион арбузов, – уверенно сказал тогда переводчик.
– Ми-лли-он арбу-зов?! – Та дэ-ж мени узяты цей миллион?! У мене и ста тысяч их нема.
Немец в этот момент подскочил к столу председателя и, вынув из ножен штык-нож, взмахнул им.
Председателя словно ветром сдуло. Он исчез из правления с такой же быстротой, с какой немец сейчас же перерубил сочный арбуз. Красная мякоть мелькнула, словно алая кровь, и немец, ловко вырезав кусок, принялся уплетать.
Едва присутствующие успели сообразить в чем дело, немец уже выбежал вон, оставив изумленных колхозников в позах знаменитой сцены последнего акта «Ревизора». Уже мотоцикл сердито фыркал и ворчал у ворот и, наконец, подняв пыль, умчал немца.
Прежде всех пришла в себя одна колхозница. Она подошла к столу, на котором лежали остатки арбуза, и проговорила:
– Заналивсь дуже. Це вин кавуна хотив поисты. Значит по-ихнему кавун будэ – миллион. Ось вин и кричав: миллион, миллион!
Переводчик все еще рылся в словарике.
Правленцы уже успокоились, как кто-то поинтересовался, а где же председатель? Кто-то вышел на крыльцо. Но там никого не было.
Вышли искать во двор. Обыскали все сараи и клуни. Председателя не было. Послали к нему домой. Пришла обеспокоенная жена. Заглядывали во все углы. Посмотрели даже вовнутрь одной постройки в дальнем углу двора, состоявшей из четырех жердей, обтянутых рваной рогожей и без крыши. Председателя и там не было.
Усталые, возвращались в правление. И вдруг одна баба заметила другой:
– Дывись, як ота полова трусытся… не иначе мыши там живуть…
– Не… то не мыши, там хтось другий… А ну, пошуруй-ка вылами там… – ответила другая.
Кто-то взял вилы и хлопнул ими поверх копны. Копна вся заколыхалась… и из нее вылезло какое-то чудовище, до того страшного вида, что бабы, завизжав, отскочили.
– Ой… ратуйте… это наш хряк лизэ!
– Та вин! Цэ вин и е…
– Який оцэ хряк? Сама ты свыня поросая… Хряк!.. – недовольно ворчал председатель, отряхивая голову.
– Дэ той нимэць? – спросил он, оглядывая всех.
– Нэма. Вже втик!
– Втик?.. Миллион кавунов… А? Трясня его матэри, – ворчал он.
– Да не миллион совсем… Это по-ихнему миллион, а по-нашему кавун, арбуз, – сказал смущенный переводчик, поднося словарик к носу председателя.
Председатель, видимо, не понял сразу в чем дело. Он долго моргая веками, глядя на переводчика, и, наконец, выговорил:
– Пе-ре-вод-чик! Мил-лион кавунив! Ах ты, дурья твоя голова… Иди! Иди! Учи свою кныгу, учи! А то знов явыться нимэц, та спытае огирок, або свыню, а ты скажешь, що вин хочет миллион свыней! Учи свою книгу!.. Не то як попросе в мене барана, я ему скажу, что у менэ е одын баран, та занятый дуже, – в переводчиках состоит… Миллион кавунов!..
И он вышел вон со двора, все хлопая себя но ляжкам ладонями, сопровождаемый еще не понимающей супругой…
Террор
С наступлением настоящей осени дела у немцев ухудшились. На Сталинград шли пешком через поселок, от плавучего моста к железнодорожной станции, батальоны, батареи и танки. От Сталинграда тянулись санитарные грузовики, переполненные ранеными.
Во всех хуторах и поселках, где были восстановлены церкви, целые ряды новых деревянных крестов на немецких могилах. Цветы, еловые ветки и венки.
На вопрос о положении в Сталинграде немцы уклончиво отвечают: «Keine Zeitung, kein Radio».
Жители питались лишь слухами из соседних сел. Слухи один противоречивее другого. Ничего не было определенного. Но ясны были два момента: немцы в Сталинграде завязли, и второе: отношения у немцев с союзниками – румынами и итальянцами – испортились.
Поселок стал наполняться последними сталинградскими беженцами. Они уже более месяца, как оставили город, и все четыреста с лишним километров шли пешком. Под Сталинградом их обстреляли русские самолеты. В Сталинграде ограбили немцы, отобрав съестное и теплую одежду.
Шли рваные, грязные, босые, потерявшие человеческий облик люди. Желтые, изможденные лица, впалые глаза и лихорадочный взгляд говорили обо всех ужасах, пережитых этими несчастными.
Сталинград был почти полностью разрушен артиллерией тех и других. Красные занимали лишь район завода «Красный Октябрь». Остальная часть, то есть девять десятых города, была занята немцами.
Чтобы прекратить поток беженцев, немцы задерживали их на всех больших станциях, устраивая лагери. В поселке образовали лагерь на территории бывшего птичника. Бывшие птичьи сараи были заняты людьми и… там они умирали. Кому удавалось бежать оттуда, тот пробирался в поселок и просил подаяния. Люди набрасывались жадно на все, что им давали, и поедали немедленно: будь то соленые огурцы и помидоры или старые кочаны капусты. Ели кукурузное зерно, овес, сырой кабачок… И тоже умирали.
Немцы делались все более грубыми и жестокими. Одного такого голодного сталинградца застали в бессознательном состоянии в товарном вагоне с немецкими посылками. Он был немедленно повешен публично на площади поселка. Мальчишка, заподозренный в краже зубной щетки, был расстрелян. Пленные красноармейцы, прогоняемые через поселок под конвоем немцев или румын, расстреливались на улицах за принятое от жителей подаяние.
Начался террор. Местное русское начальство, в лице начальника полиции или бургомистров, творило беззакония. Так, например, у одной учительницы реквизировали эти власти тельную корову. Учительница, зная немного немецкий язык, сумела объяснить немецкому коменданту свою жалобу… Тот приказал вернуть корову. Но корова оказалась уже в стаде реквизированного скота. Кое-как удалось все же ее найти. Но корова уже достаточно одичала и не хотела выйти из стада.
Тогда муж учительницы, высокий, худой мужчина, снял с себя пояс, которым он поддерживал свои брюки, и привязал его к рогам коровы. Но штаны немедленно упали… и бедный, но все-таки счастливый учитель вынужден был итти за коровой, которую вела жена за пояс, держа свои штаны руками.
Даже в такие тяжелые моменты судьба, видимо, была еще способна издеваться над людьми.
Бургомистры, ради получения взяток, не позволяли владельцам приусадебных участков снимать урожай раньше измерения площади участка. А на дворе уже стояла осень. Аресты увеличились. Доносы усилились. И те мужчины, которые уцелели от красных, теперь преследовались немцами. Все это начало вызывать недовольство и вражду населения по отношению к немцам.
Начались холода. Топлива не хватало. Немецкие часовые мерзли на постах в соломенных галошах-эрзац и в бабьих платках на головах.
Стали разбирать недоразрушенные еще бомбардировками деревянные дома и жечь на дрова. Начались кражи дров у немцев. Увеличились расстрелы.
Репрессии отталкивали население. Женщины избегали немцев. Власти придумали снабжать желающих сожительствовать с немцами женщин пайками. Наступивший голод делал свое дело…
Возвращение красных
Неожиданно, в начале ноября 42 года, в поселок влетел на мотоцикле комендант соседнего поселка и, вбежав в комендатуру, пробыл там не более десяти минут, выбежал вон, и умчался дальше.
Через час в поселок примчались все старосты сел, расположенных восточнее. Они распространяли тревожные вести. По их словам выходило, что со стороны Селивановских хуторов восемь советских танков прорвались и бродят в тылу. Сейчас же, якобы, к ним примкнуло и население.
Через несколько дней выяснилось, что против ст. Клетской румыны оставили фронт в составе двух дивизий. Немцы не успели закрыть прорыв и отступили. В прорыв вышло два танка, которые, мчась по тылам, наводили панику…
Через несколько дней в поселок вошли в полном порядке румынские батальоны со своими цыганскими обозами. Впереди шли франтоватые румынские офицеры в своих широченных фуражках-решетах. Румыны словно умышленно старались показать населению, что они не потеряли дисциплины. В порядке заняли квартиры. Жителям ничего не рассказывали.
Но ночь принесла сведения тем женщинам, у которых стояли румыны. И на утро весь поселок знал причину оставления румынами фронта. Оказалось, по рассказу румын, их держали на менее защищенных участках, на половинных против немецкого, пайках и без смены. Местные коменданты мобилизовали всех писарей, кашеваров и больных для несения караульной службы. На их место приняли женщин. Неизвестно, чем бы кончилось такое положение, если бы в начале января 1943 года красные, окружив армию Паулюса, не перешли в наступление.
Весть о наступлении шла впереди самого наступления, заставляя тыловые немецкие части бежать, бросать все. Бросали не только награбленные и реквизированные граммофоны, радио и пианино, но и собственные сапоги и одежду. Предупреждая наступление красных, местное население кинулось на немецкие госпиталя, и начало выбрасывать раненых на мороз, добивая их коромыслами на улицах…
Наконец, грянул бой под поселком. Красные танки и немецкие самолеты. Зрелище было настолько небывалое и интересное, что жители, взобравшись на меловые зубцы скал, наблюдали картину. Когда из подбитого немецкого самолета выскочили на землю уцелевшие летчики, два немецких аэроплана под носом у советских танков, успели подхватить летчиков и взвиться ввысь. Номер был настолько эффектен, что вызвал бурный восторг у «зрителей».
Ночь прекратила этот бой.
Через неделю Красная армия заняла левый берег Донца на большом протяжении и начала обстрел поселка. Таким образом, для поселка война пришла не с запада, а с востока. На восточной окраине поселка жители бедных, убогих хатенок выглядывали тайком, всматривались в вечернюю мглу: «не идут ли наши?!»
Из западной части поселка выходили поспешно немецкие обозы и толпы русских выгоняемых вместе с реквизированным скотом. С ними же были и добровольно уходившие.
Позади колонны, на лохматом верблюде ехал немецкий гауптман. Он мрачно курил длинную австрийскую сигару-эрзац. У плавучего моста стоял немецкий караул. Караул отдал честь гауптману. Но один из унтеров со штатским брюшком крикнул гауптману:
– Wer reitet so spat durch Nacht und Wind?[1]
Он растягивал слова, словно декламируя.
Гауптман лишь улыбнулся и ударил стеком своего верблюда. С востока доносилась орудийная пальба.
«Русская мысль», Париж, 29 ноября – 27 декабря 1950, № 297–305.