Из цикла «Альпийские сказки»
Чудные ночи в Тироле, на Драу. Правый южный берег втиснут в ущелье высокого хребта, и когда появляется луна, голые пики резко выступают на фоне темно-синего неба. Мягкими облачками покрыто оно, и луна среди них плавает, словно купается. Исчезает она, и пики становятся мрачными и суровыми; появляется – снова на них блестит фосфором камень. И тогда правая сторона реки кажется затянутой прозрачным серебристым туманом: дальше скалы менее ясны, а за ними едва уловимые очертания гор, уходящих на восток.
Левый берег, северный, холмистый и ночами всегда темен и угрюм: он покрыт густым лесом и лишь кое-где серебряно-зелеными пятнами выступают засеянные поля. Тусклые огоньки, как далекие майские жучки, мелькают кое-где, – это разбросанные по холмам домики тирольских крестьян. Там жители в этот час заканчивают свой трудовой день, и мирно склонясь в молитве над крепким деревянным столом, ожидают ужина. Молоко, вареный картофель и ржаной хлеб.
Тихо в такие вечера и ночи на Драу. И только неугомонная река шумит, подобно водопаду, стремясь из узкого ущелья дальше – в Дунай и Черное море…
Покрытые сосновыми и еловыми лесами берега крепко таят в себе вековую тайну лесов и гор. Старые почерневшие ели, со свисающим с них древним мхом, напоминают старуху-тряпичницу. И кажется, что они сердито шипят на молодые сосенки, нежно перешептывающиеся с теплым ветерком. Там, где нет леса, – поля ржи, картофеля, гречихи, клевера. Извилистая дорога, белая под луной, напоминает спокойную реку. Вдоль берега тянется тропинка, то блестит, то теряется в тени. Река однообразно шумит, но тихо вокруг. А она, неспокойная, мчится бешено вдаль, безразличная ко всему, ее окружающему.
На берегах Драу беленькие деревеньки: Обер-Лиенц, Куедорф, Бауюнг, Обер-Драу и др. Жители деревень сидят возле своих домиков кучками. Старики обсуждают текущие события, женщины перемывают косточки своих соседок. Иногда молодежь под скрипку или кларнет топчется в каком-нибудь национальном своем танце, вертясь и обнимаясь. И сейчас из Баулонгбрунне доносятся звуки кларнета, взвизгивающего на высоких нотах.
От этой деревни, несмотря на поздний час, по тропинке идет босая молодая девушка. Темная тень волочится за нею. По крепкому ее сложению ей можно дать и 18 и 28 лет. Если бы можно было разглядеть ее лицо, румяное и загорелое, с ямочкой на правой щеке, небольшой носик и серые глаза, крепкие ноги, высокую грудь и светлые волосы, – она могла быть и тиролькой, и русской, и полькой.
Тирольцы не ходят в лес по ночам. Что выгнало эту девушку в этот лес, на безлюдную тропинку реки Драу?..
Там далеко, за несколько деревень позади, висит на сучке старой вишни, казненный шуцманами, ее брат Янек. Такой же молодой, старше девушки всего на два года.
Это был бравый и ладный хлопец. Высокого роста, широкоплечий, с тонкой талией. К его серым глазам очень шла тирольская шапочка с пучком перышек позади. Он надевал ее по воскресеньям и ходил вместе с сестрой в местный костел, как и поляки-католики. Там он садился на скамью и следил по маленькому молитвеннику за церковной службой. Старик-органист, приподнимаясь и приседая, извлекал из старенького инструмента молитвенные звуки, и молящиеся, склонив головы, слушали, подпевая в знакомых местах.
Из костела шли в единственный маленький ресторанчик, где за грубым, чистым столом пили слабенькое «военное пиво». Потом выходили на маленькую площадь. Направо шла дорога и горы, налево – в город, а прямо высокие скалистые Альпы. Под ними шумит Драу.
Броина, так звали сестру Янека, давно заметила, что на ее брата засматриваются тирольские девушки, и что местные парни, еще не взятые по молодости на войну, косятся недружелюбно на Янека.
Броина и Янек жили и работали у австрийского бауэра. Спали в одной каморке длинного сарая; против него лежала громадная, аккуратно умятая, вонючая навозная куча для удобрения.
Янек и Броина подолгу просиживали в темной каморке и тихо говорили о своей покинутой родине. Янек, по обыкновению лежал на спине, растянувшись на ворохе ржаной соломы. Броина, натянув длинную рубаху на колени до самых ступней, сидела против него, обхватив ноги руками. Каждый вечер, перед сном, вместо молитвы, вспоминали они свою мать, оставленную в Польше. В дождливую, темную ночь вошли в их халупу сердитые солдаты в зеленых мундирах и, гремя прикладами ружей, заставили подняться Броину и Янека, и идти с ними в темноту. Мать не успела даже дать детям что-нибудь на дорогу. Сорвала с себя медный крестик и, благословив их дрожащей рукой, отдала его дочери. И в длинные, длинные вечера, лежа на соломе, Броина часто говорила брату:
– Смотри, Янек, не забывай мать, не забывай Польшу, молись на этот крестик, что мать дала нам в эту страшную ночь. Не забывай своих… не гуляй с тирольскими девушками. Мать не простит тебе этого… ты знаешь, что за это смерть… Да и хлопцы тирольские отколотят тебя когда-нибудь. Помни, что мы для них быдло.
– Э! Ниц не бэндзе, – обыкновенно отвечал брат, поводя широкими плечами и поворачиваясь на другой бок.
Ложились спать сразу после ужина, так как бауэр, седоусый тиролец со множеством глубоких морщин на лице, хотя и не будил рабочих никогда, но сам вставал так рано и поднимал такую суету наверху на сеновале, что просыпались все.
– Ни за что бы не был бауэром, – говорил Янек. – Вставай раньше всех – ложись позже всех.
Чуть свет шла Броина доить четырех серых тирольских коров. Коровы еще сонные, лениво жевали жвачку, побрякивая колокольчиками на широких ремнях.
Захватив свой завтрак, Броина потом гнала коров в лес, на изумрудную лужайку, между двух клиньев елового массива. Там, в тиши, у весело звенящего прозрачного ручейка, Броина садилась на плоский камень, обмывала сначала ноги, потом умывалась сама, сушила лицо и руки еще слабыми лучами солнца и принималась за вязанье бесконечных шарфов для хозяйки. Сколько повязала она этих шарфов, чулок, кофт, шапочек и штанов для многочисленных бауэрских детишек, знает только ее хозяйка Матильда, да огромный сундук, что стоит в столовой под портретом Гитлера.
В вязанье проходил весь день. Броина вязала и пела свои польские песни про свою деревню, свои Карпаты, про свое небо, про свое солнце. Голос у нее был слегка простуженный, хрипловатый, но приятный, а главное, столько в ее пении было тоски и нежности, что однажды старик-лесник, тиролец с постоянно потухавшей фарфоровой трубкой в беззубом рту долго стоял у дерева, заслушавшись. Потом покрутил седой головой и проговорил:
– Ja, schnes Lied!..
В полдень Броина гнала коров домой и оставалась еще на полчаса на обед. Есть картофельного супа без хлеба разрешалось сколько угодно. Но Бранна всегда торопилась, так как жена бауэра, кряжистая, как и все тирольки, женщина, смотрела в рот Броине и вздыхала, кладя свою ложку раньше всех на стол. Бауэр, заметив маневры жены, попробовал как-то возразить ей, но ночью получил отпор от приревновавшей его к Броине жены, что более никогда этого вопроса не касался и даже не смотрел на Броину.
После обеда Броина опять гнала коров и оставалась там до ужина. Вернувшись, ужинала и отправлялась в свою камору. Янек тоже шел туда. Он тоже закончил свой день. Вместе с бауэром рубил он лес на дрова, пилил их и таскал во двор, где складывал в правильные штабели. Или возил в город молоко на паре толстозадых першеронов, за которыми и ходил.
Просыпаясь утром, Янек уже не заставал сестру на ее постели. Броина в этот час уже шла с коровами, поднимаясь к своему постоянному пастбищу у домика лесника.
Взбираясь по тропинке, она всегда видела перед собой вдали высокий черный крест на обрыве над самой пропастью. Снизу казалось, что нет дороги к этому кресту. Но она извивалась с холма на холм, с утеса на утес, невидимая среди гор.
Добраться до креста считалось своего рода подвигом даже для местных альпинистов. Но в Тироле все альпинисты. Каждое воскресенье они надевают свой альпинистский костюм: мужчины – тирольскую шляпу, короткую куртку с красной каймой на карманах, с подделанными под олений рог пуговицами, короткие штаны со множеством карманов, тяжелые, подбитые гвоздями ботинки, рюкзак и альпеншток; женщины, вместо «куртхозе» – коротенькая юбочка, – и отправляются в горы.
Там они бродят по известным им уже с малых лет тропинкам, восторгаются уже надоевшими им пейзажами, восхищаются богатствами своего Тироля – в виде доломитов и известняков – и, взобравшись на какой-нибудь пик и прокричав «Hoh!», спускаются, усталые и довольные собою, вниз и где-нибудь у ручья садятся закусить неплохим шпеком, или копченой говядиной, высушенной до состояния подошвы их ботинка, запивают теплым пивом и спускаются в долину.
Исполнив свой национальный долг тирольца, отдают вечерние часы скромному уюту семьи. Иногда вся семья хором поет под фисгармонию и тогда дом наполняется тихой семейной радостью.
Но тиролец, достигший какого-нибудь высокого и трудного пика, оставляет там по обычаю или свою шляпу, или альпеншток, и тогда становится известен своему округу, как отважный альпинист.
Как-то лесник рассказал Броине давнюю легенду об этом кресте. И Броина под свежим впечатлением рассказала ее брату. «То неправда. То який-то вояка проходил тут со своими жолнерами, да и поставил тэй крест», – возразил Янек. «Нет, Янек, правда. Той вояка был потом, а еще раньше жил там злой старый пан-граф. У графа была дочка, така ладна панна. Но кругом не было никого. То есть были люди, но то были хлопы, як мы с тобой теперь. А других графов не было. Когда дочке минуло 17 лет, она затосковала. Сумно было ее життя. Граф же был скупой человек и никого к себе не принимал в гости и сам ни к кому не ходил. У него была жена, – графиня, тоже така ладна пани, як та дочка. И графу не было скучно. А дочке было скучно. Вот як мини до того сумно, до того сумно, Янек, что не знаю, чтоб зробила с собою. Тако-сь вот обниму подушку, да прижмусь до ней… а потом заплачу. И чего это так?..»