ерийского боя… Почти в каждой хате кто-нибудь был на фронте и поэтому почти в каждой хате готовились к отступлению вместе со строевыми частями: варили, солили, укладывались. Жена подхорунжего Ракитина тоже готовилась и только поджидала мужа, что вот-вот приедет вместе с другими и заберет ее с ребятишками. Тоже варила, пекла и солила, и погрузила на высокую арбу целый ворох вещей и привязала к арбе корову с теленком.
Но прискакали отступающие казаки, а Ракитина с ними не было. Побыли в станице немного и умчались.
А когда один молодой веселый казачонок проскакал мимо ракитинской хаты, окликнула его Ольга, жена Ракитина, и спросила, не видал ли он ее мужа, вахмистра Ракитина? Казачонок под веселую руку возьми и брякни ни с того, ни с сего, красивой казачке:
– Который Ракитин? Энто с усами что ли?
– С усами, с усами, он самый – доверчиво ответила Ольга на шутку казака, забыв, что в те времена все вахмистры были с усами.
– Усатый?! Ну-у, так той любушку сабе подцапил из Воронецких мужичек, толстая как казан… – Сбрехнул и ускакал, стегнув своего горячего меринка и помчался догонять своих, не думая, какого он дела наделал. Баба сгоряча и поверила: – Любушку нашел?! Так вот ты какой значит, вахмистр Ракитин есть?.. Так на тебе, на! На! На! Вот! – И из уложеной по хозяйски арбы полетели на землю мешки, полные смальца, сала, корзины с домашним барахлом, подушки и прочая бабья утварь вместе со снедью заготовленной на несколько недель.
Но когда последняя подвода с уходившими от красных скрылась за поворотом и спустилась к реке, коровой взвыла Ольга, да не одна, а вместе со своими осиротелыми ребятами. Пришла в себя только тогда, когда с противоположной стороны станицы влетели тачанки красных. Лихо развернулись на площади, что против Станичного Правления, полоснули очередью по церковной колокольне, в знак того, что Бога нет, взлохматили крыши куреней, что б бабы были добрее, а девки поласковее…
Не помня себя, едва добежала Ольга до своей хаты, не помня как узлы порассовала по углам, как снедь припрятала, когда двое красных кавалеристов в красных штанах, из местных песчанских казаков, ворвались в ее двор с криком – Сказывай, иде твой анчихрист?! Иде муж?!
– А, ну оставь ее! – Крикнул другой. И обращаясь к женщине, сказал – неси нам что ни на есть пожрать. Поди тоже готовилась на отступ, неси сала, чтоб чешня была, самогону. Кабана поди резала для отступу?
Спустилась Ольга в погреб, опустила руки вдоль тела и уставилась на запотевшую стенку. – Все одно. – Что так. – Что так. Им не уважить, самой пропасть, да еще и с ребятишками. Все равно пожрут, не те, так другие. Когда поднималась из погреба с ворохом добра, прижатого к молодой груди, во двор вошел высокий красивый кавалерист. Ольга сразу признала, что не станичный. Таких в станице отроду не водилось. Энтот не здешний, либо с других куреней, а то и вовсе не донской. – Подумала Ольга и определила, что бабник он, видать, неподобный.
Вошедший не долго дал ей времени сомневаться. Подошел близко, взял Олыу за подбородок двумя пальцами и спросил: – Ты, чьих же будешь? – Ольга почему-то почувствовала слабость в себе и тихо проговорила, опуская ресницы: – Ой, чевой-то я вся чисто вроде растерялась. – Есть у тебя в хате кто? Мужик-то где твой? – Дался им мой мужик. И энтому тоже… Ну, держись девка, ноне будет тебе не от одного. Прикинула в уме Ольга. И расчитав, что один-то лучше трех в бабьем деле, она пожаловалась ему на первых двух, поднимаясь вместе на крыльцо. – Есть, да охальные какие-то.
Кавалерист, видимо их начальник, увидев двоих рассевшихся за столом на кухне, выгнал их вон: – А ну, гэть отсюда! Не по носу гребете. Вам и у соседей неплохо будет!
Ворча под нос про то, что казаками командует мужик, казаки спускались с сеней, неловко гремя ножнами. – Чего ж ты, кум поспешаешь, так быстро? – Да что б от тебе не отстать. Вот теперь энтот поисть все и попьеть и баба его будет. – Чего ж ты зевал? – Подсмеивались один над другим.
Ольга тем временем немного освоилась со своим новым положением. Мысль, что вот-вот она станет наложницей этого красавца, все-таки волновала ее. Она подошла к небольшому осколку зеркала, вмазанному в стенку, и заглянула в него: – Только бы детишки не нагрянули… – подумала она, как кавалерист вплотную подошел к ней.
Красная армия мчалась за отступающими казаками. Не попал вахмистр Ракитин в Песчанную, правее проскочил его отряд. Так долетел до Ростова. А там зима уже стелила широким белым пологом путь красным. Замерзшие речки мостили ледяные мосты. Индевели в страхе перед расправой затихшие убогие хутора. Под Ростовом продержались недолго казаки, потом помчались без остановки опять, далее, на Кубань. Обрезали ее левым флангом и вкатились в Новороссийск. Недаром говорит старая казачья поговорка: не удержался на гривке, на хвосту не удержишься.
По длинной дороге пошел вахмистр Ракитин… Базовым плетнем окружило жизнь Ольги. Пристал к ней тот красавец, да так и не отлип до самой второй мировой войны. Двадцать годиков прожила Ольга с ним. Детишек вырастила, в школе обучила, в люди вывела. Всех подняла вахмистровская женка Ольга.
А в 1941 году погиб ее второй муж под германским танком со сталинской бутылкой в руках. Сын Ракитина потерял руку на второй войне и вернулся домой. Дочь замуж за партийного вышла и стала учительницей у себя в станице. У Ольги был уже хороший дом в три окна на улицу, построенный ей вторым сожителем, вместо старого куреня оставленного мужем. Похоронила она своего сожителя на старинном казачьем кладбище. Всплакнула. Как ни как, 20 годов что-нибудь оставят на память, если еще и жили сыто, по-комиссарски.
Последняя война пришла в Песчанную стройными рядами германских самолетов, блестевших на солнце подобно гигантским допотопным стрекозам. Плыли в воздухе медленно, словно высматривали свою добычу.
Остатки отступающей в беспорядке Красной армии промчались через станицу четверо суток тому назад. Станица томилась в ожидании. Самолеты принесли первую весть о том, что война пришла и сюда, на мирную степь, никогда не ожидавшую, что неприятель может быть допущен так далеко вовнутрь страны.
Недовольство красными и презрение к их полководцам охватило всех. Престиж немцев поднялся высоко. Изверились и считали, что Красная армия не способна сопротивляться такому сильному и организованному неприятелю. Благодарили Бога, что война прошла над крышами хат, и молили Его, чтоб она не вернулась. И если бы с чердака бывшего Райкома партии не полоснули по аэропланам пулеметной очередью, никаких страхов не испытали бы жители Песчанной. Но самолеты повернули и сделав разворот, рассыпали дробную трель по пыльным улицам, по деревянным и соломенным крышам и заурчали отдаленными громами далеко за станицей.
На третьи сутки не выдержали бабы, и, подхватив ведра и коромысла, бегом пустились к речке. Еще бы: двое суток не мылись, чаю не пили, печей не топили, детишки совсем осопливели…
Пока стрекотали на берегу, германские автоматчики нагрянули. С перепугу, как овцы перед волком, сбились бабы в кучку, ожидая, что вот начнет немец хватать и насиловать, как предупреждали советские начальники. Но застыли от бабьего любопытства, как увидели краснощеких молодых немецких парней, весело им подмигивающих, сидя на мягких пружинах мотоциклетов. Пыль за ними вилась столбом.
Для собственного подбодрения, нарочито громко, будто понимали их немецкие парни, перекликались они: – Тетка Дарья?! Ставь самовар. Гостей примай! – Молодая грудастая баба кричала худой и поджарой с мокрым бельем на костлявой спине. – Нетути яво. Ешшо прошлую зиму оттащила на барахолку, за пуд пшена. – Ну так молочком поподчуй. – Видать не пьющие, ешшо молоденькие. Немецкие парни тоже в свою очередь, уже видимо привыкшие к русским бабам за время своего безостановочного шествия вперед, пересмеивались, кивая на бабьи оголенные ноги и приподнятые подолы.
Когда последний немецкий автоматчик, бравый усатый фельдфебель из сверхсрочных, промчался мимо, бабы уставились на оставленный не разрушенным красными понтонный мост, ожидая, что вот-вот вся германская армия ввалится в станицу. Но никто больше на мосту не появлялся. А от первых и пыль уж улеглась. – Вот это и вся война, девки. – Проговорила дородная бабенка с высоко оголенными сильными ногами. – А энтот-то, усатай, все на твои ноги засматривал, приглянулась ты ему. Думает наверно, вот бы мне такую в самой раз. – Хохоча крикнула маленькая и низенькая, как просворка, баба, другой, тощей, как сухая верба. – Оххо-хо?! – Простонала тощая баба, перенося с оного плеча на другое поломанное и связанное веревкой коромысло. – Жалкуешь, Таисия, нешто? Не плачь, ешшо вернется. – Энтот-то может и вернется, а мово-то нету… У скольких мужья повернулись, а мово-то доси нет. – И баба опять тяжко вздохнула.
На дворе стоял конец июля. Станица потела в летней духоте под перегретыми солнцем крышами. Жаркий дух тянулся из степи как из печи, поддавая жару узеньким уличкам. В хатах было невыносимо и, под вечер как из лукошка высыпали босоногие ребятишки на улицу, а к прохладе за ними и старики со старухами выползали на завалинки.
Станица стояла на высоком известковом кряже, покрытым наносными песками, оттого и Песчанная. Не приживалась в ней зелень, как в других станицах по Донцу. Не выживали подолгу раины. Растет, растет, цветет, а глядишь, начинает вянуть и наконец, засохнет. Как корни уперлись в вековые известняки, так и смерть. Таких высохших раин по станице – как метел на базаре. Две таких раины стояли возле дома, в котором проживал Бодрухин. В тот самый день, как промчались немецкие автоматчики, упала одна из них, едва не придавив самого Бодрухина, сидевшего на завалинке. Сорвала ставень, потом как-то вывернулась и, приняв иное направление, повалилась поперек улицы, угодив верхушкой к соседу напротив, во двор деда Павла, завалив и его плетень. Пока проходили автоматчики и станица в страхе ожидала еще худшего, Бодрухин тоже не выходил из дома. И раина оставалась лежать поперек улицы, соблазняя соседей. Дед Павло тоже с беспокойством ожидал, что будет делать Бодрухин с упавшим деревом. Он ночами прислушивался, не тащут ли лихие люди раину, а днями прислушивал у своих ворот. Наконец дождался когда Бодрухин вышел из дома с пилой, топором и огромным зубилом. Дед даже обомлел, как увидел такое зубило. – Вот энто зубило! – Пробормотал он. И быстро сунув сухие как ветки ноги в старые рваные чирики и поддерживая выцветшие, когда-то розовые под штаники над впалым животом, заторопился к воротам, шаркая старыми ногами. – Как же энто он теперича будет считать тот кусок, что в мой двор свалился? – Рассуждал дед Павло. Ему не терпелось узнать поскорее. По своему юридическому соображению дед Павло считал верхушку, попавшую к нему во двор, – своей. Раз ко мне упала, значит моя. Да плетень же опять поломан ею. Как это понимать? Кто за пролом отвечает?