– На фронте расстреливали за курение ночью – сказал он.
– Почему? – Спросил удивленный Бодрухин.
– Самолеты могут заметить… папиросу далеко в темноте видно.
– Не-е думаю, что бы… – начал было Бодрухин, но осекся от невиданного зрелища. Словно в оправдание слов Петра, над Донцем поднялся гигантский столб воды и, выросши выше моста и обрызгав обоих сидевших на заваленке, рухнул с шумом в реку. И одновременно сильный взрыв, какой-то глухой и придавленный, потряс станицу.
– Тушите! – Шугнул Петро на Бодрухина. Тот затоптал ногой брошенный окурок, неловко оправдываясь: – Да откуда он, черт, мог взяться?
– С той стороны. Сидел где-нибудь за бугорком и ждал. Там ведь ночью ни кого нет. Их интересует наш железнодорожный мост. Стратегический он теперь. Думаете, в степи никого нет?.. Сколько хотите… Вон там гуляют, он указал на свою хату, а, думаете, их там нет? Есть. Из самих же казаков. – Ну, не может быть. Я не верю. – Вот увидите. Там один с погонами подхорунжего определенный провокатор… – Снова глухой громкий взрыв потряс станину и снова обрызгало сидящих водой. Водяного столба не видели. Он пришелся позади их. На берегу вспыхнул огонек и начался пожар. Выходившие с пением из хаты подгулявшие пьяными глазами удивленно смотрели вперед, видимо ничего или плохо понимая, что происходит. Только один юркнул обратно во двор, как за ним еще несколько человек метнулись туда же. Двое же легли плашмя на землю.
Бодрухин с Петром тихо разговаривали. Петро продолжал свои впечатления от гулянки у родителей.
– Сидели там в душной избе неизвестно кто и откуда. Орали как звери. Бабы тоже. Ни одной молодой. Как с ростовской барахолки собралось все старье. Прилетели как воронье на падаль. У отца там две-три сулеи выморозков было припасено еще из Мелеховской. Вот и пронюхали. Казаками себя величают. А кто они, неизвестно. Вспоминают, что будто так вот в старину гуляли, да не верится что-то. Один крик и шум. Больше на поминки похоже. И танцы не веселят. Собрались все измученные ссылками, каторгой, перекалеченные и физически и морально, пропившиеся с горя и нужды. Тоска смотреть. Вот я и вышел к вам, смотрю, папироса светится…
Громкий, уже не глухой, как первый, взрыв потряс станицу и эхом отлетел дальше. И словно умерло все, так стало тихо вокруг. У моста начался сильный пожар, и пламя осветило высокий железнодорожный мост, разорванный на части и драным кружевом висевший над рекой, еще более кривясь своим отражением в ней. Путь немцам на Сталинград был прерван и надолго.
На востоке под Сталинградом таяла Немецкая армия. От Сталинграда тянулись толпы голодных и оборванных беженцев. Приближалась осень. Как раз в это время в Песчанную вернулся из-за границы старый вахмистр Ракитин. Не глядя на людей и на станицу, шел он искать свой курень, в котором родился, вырос и женился. Но долго не мог ориентироваться. Помнил, что рядом с поповским домом, возле которого стояли две раины. Неужто заблудил? Кажись, вот тут и был мой баз. Не веря глазам, собрался было идти на другую улицу, как увидел, что в одном дворе, возле которого он остановился, на улицу смотрела новая изба и старый покосившийся курень. Курень оброс бурьяном, торчавшим во все стороны как непослушная копна волос, на нечесаной голове. Вся жизнь Ракитина была связана с этим куренем. Как еще невыделенным жил с женой в нем. Было тесно. Только одна кровать помещалась. Варили во дворе. Но тепло и уютно было там. Не хотелось переходить в хату, когда родители поумирали. Ракитин долго смотрел на курень и на новую избу в четыре окна. Во дворе на длинной хворостинке скакал какой-то хлопчик и храбро размахивал прутиком, рубя им направо и налево… Чисто я в малолетстве, подумал Ракитин и даже шапку снял с головы. Неужто внучек? Вот бы и справди он. И подозвал к себе хлопчика.
– Чьих будешь, малец? Как звать-то тебя?
– Звать Игорем. Папин я, – ответил мальчик, рассматривая в упор незнакомые ему красные лампасы на широких штанах постороннего дяди.
– Да ить все мы, стало быть папины, только не знаем доподлинно. Чей же ты? – Ракитин наклонился ближе к лицу мальчика, стараясь рассмотреть его или вернее найти родственные черты ракитинских кровей. Мальчик как будто доверчивее подошел к нему.
– Папа учитель… а, мама Павлина Ивановна… А бабусю Ольгой кличуть.
– Может, Ольгой Ивановной? – Спросил Ракитин.
– Вот-вот. Ольгой Ивановной все кличуть. Она уже старая, а то бы просто звали…
– Так мы с тобой родня, стало быть, а? Пойди ко мне на руки, поцелуй деда. – Сказал, тяжело переводя дух Ракитин. Но мальчик отскочил от него и пробурчал:
– Мама не велить целоваться с чужими. А бабуня так и выдрать может. Канахветы тоже не велить брать, если без бумажек. Есть у тебя канахветы с бумажками, тогда давай. Бабуня у нас дюже сердитая…
– Да вы тут, видать, все сердитые… – Подумал Ракитин, вспомнив случай, как он утром, переходя улицу у вокзала, признал одну старую казачку, вдову войскового старшины Назарова и как она от него отскочила и ушла в калитку. Вот может и женка тоже шарахнется этак же. Все может быть. Боле как 20 годов прошло. Не вернешь.
Потоптался немного возле порога, робко постучал и поймал себя на мысли: как нищий, не как хозяин. Когда за порогом послышались торопливые женские шажки, у Ракитина сердце учащенно забилось. Отворила дверь сама Ольга. Он сразу узнал ее, по прежней манере слегка пригибать голову к плечу, когда разговаривала с незнакомыми. Ее легко было узнать. Несмотря на мелкие морщинки в углах глаз, скорбные складки в углах еще пухлого рта и прежний кирпичный румянец и немного красноватый кончик носа, Ольга осталась та же. Только немного старше. Как окрашенная осенними яркими увядающими листьями роща, она сохраняла в себе еще летнее тепло и манила к себе. Ракитин не выдержал:
– Олинька, женка! Неужто не угадываешь? – Тогда только Ольга узнала Ракитина. И вся накопившаяся за долгие годы обида, скрывавшаяся в глубине женского сердца, быстро отходчивого, но помнящего, поднялась в ней. Она узнала мужа. Ни раздвоенная большая борода, ни поседевшие виски, с торчащим так же лихо чубом, ни глубокая борозда через весь лоб, не скрыли от нее прежнего ее Ивана Ракитина. Хотелось броситься к нему, обнять его, как прежде, после коротких разлук при отъездах на фронт своего бравого вахмистра… Но женская любовь столь же сильна, как и ее гордость. Кто-то назойливо шептал на ухо: тогда бросил, не заехал. Теперь явился. С любушкой тогда укатил…
– Неужто Иван? – сказала она тихо и села на приступок. Долго смотрела на мужа, или вглядывалась в него, ища нового, или подбирала слова, чтоб вылить ему теперь всю накопившуюся горечь прошедшей не так жизни. Потом тихо и размеренно, подчеркивая каждое слово, проговорила:
– Зачем же ты явился? Для чего и для кого? Кого найти хотел? Через двадцать годов? Дети повырастали тебя и не признають. У них дети, твои внуки народились… Уже такие акрат, какими ты своих ребят тогда бросил. Где был тогда? Почему не заехал? Не по дороге было? Поди, какую любушку подхватил по пути для сугреву. Зима ведь была. Не до детей было…
Ракитин молчал. Не для того он приехал за много тысяч верст, что б с женой ругаться. Ждал, когда Ольга остынет и быстро, по-женски, перейдет на мирный разговор. Но Ольга все еще продолжала:
– И не об чем нам с тобой гутарить. Кто такой ты для меня есть? Муж? Так муж не бегает с чужими женками по заграницам. Вон тебя борода переросла, а ты вырядился в красные лампасы. Теперь их тут уже никто не носит. Людей чтоб смешить? Лучше погутарь со своим родным сыном, он те наговорит «семь верст до небес и все-то лесом». И не поймешь его. А дочку послухай! Она тебе глаза повыколупает, как проти власти скажешь. А ты явился. И хаты-то твоей давно нету…
Ракитин был ошеломлен. Никак не ожидал такой встречи от жены. Думал, ждала, постарела в одиночестве. В голове ворошился целый ворох мыслей, но он ни как не мог поймать ни одну из них и лишь только чувство сожаления к жене и раскаяния, что вернулся зря, наполняли его.
– Чего я расплакался как баба, когда Донец переезжал? Чего спешил, как мальчишка на свидание с девушкой? – Потом как-то глухо, басовито, не узнавая своего голоса, проговорил:
– Ты бы, что ли в хату позвала. Человек ить с дороги. Или вы тут все во взят обасурманились?
– Войди, войди, муженек. Гостем будешь. Щей похлебаем вместях. Все это будет, как всякому. Не разучились ешшо. Все ешшо мы казаки… – Засуетилась виновато Ольга. И отвернувшись к печи, как-то неловко поправляя головной платок, принялась греметь горшками и рогачами.
Когда она отвалила печной заслон, и из теплой печи на Ракитина пахнул знакомый густой, прелый запах проваренных щей и гречневой каши, в горле у него нехорошо защекотало, сердце заныло еще более, словно оно-то и учуяло эти родные запахи. Он отвернул голову от жены, чтоб не видела навернувшуюся слезинку, и увидел налево открытую дверь в комнату с широкой кроватью и пологом. За ней была другая, узенькая дверь в комнату с кроватью для одного. И еще была видна дверь, но была закрыта.
– Наверно, горница там. Хороший домишка у ей. – Вспомнил свой убогий оставленный ей курень, которого уже не было. Невольно возникла мысль: Кто же это такие хоромины-то построил? И неловко как-то спросил:
– Ты, Ольгушка, не таись, не стесняйся, в случае чего… Ежели кто у тебя имеится, я не препятствую… Я только…
Но Ольга не дала ему договорить. Словно ожидая этого вопроса, выпалила ему все приготовленное в упор разом:
– Не препятствуешь? Не препятствуешь?… Эх, много вас тут таких вот. Они вон ко мне как мухи липли, хату хотели отобрать. Да не сдалась, все соблюдала себя. Да ребятишек было жалко. Что мне было делать одной, не девка, не вдова, не мужняя женка…? – Вывалив все как из ведра Ольга, хотя и говорила неправду, да рассудила так:
Скажи правду мужику, так он и вовсе одуреет. А бабе без обману не прожить.