ите, преогромные. Да у нас-то на них дальше базара уйти тогда нельзя было. Тут, господа, удивительного ничего нет. Есть же сейчас и в Европе такие передовые государства, что уже на тысячи счет ведут: скоро и на миллионы начнут, – если так себя вести будут. Как у нас это, бывало, идешь на базар весь-то потный, на плечах мешок с деньгами, аж ноги подкашиваются. А домой с базара налегке, на одном мизинчике товар уместиться мог. Я один раз зажигалку за миллион купил, а другой раз бритву за 8 миллионов. Ей Богу, не вру!
Однако, я отвлекся. Я же про Италию хотел. Тогда – короче.
Пришел я в Италию пешком. Только не в сапогах, что 20 миллионов стоили, а в других: босиком. Сначала, конечно, в Германию. Вполне, естественно, что в Германии мне не понравилось. Сами знаете – проволока она того… никому не нравится. Вот я, как только «освободители» освободили Европу от фашизма и нацизма, а сами перегрызлись, воспользовался переполохом и махнул в Италию. Все-таки, знаете, гондолы там, христианские мученики… тигры со львами…
Приехал, однако, и сразу же растерялся. Ни слова по-итальянски, можно сказать, и понять ничего не могу. Кроме того, у меня в кармане всего 50 лир было, из которых я и билет от границы покупал, и хлеб большой кушал. Осталось у меня в кармане 14 лир 25 чентезимов. В банк cambia – сходить. Ну, однако, я все-таки сообразил, что неудобно небритому в банк заходить. Да и не пустят, чего доброго, за бандита примут и карабинеров покличут. А те, голубчики, тут как тут. И где они прячутся, просто уму непостижимо. Чуть что, они уже тут. И уже забирают. Да так ловко, будто в ресторан идут вместе.
А тогда я их очень боялся, по разным там причинам. А главное, документов у меня не было не только на жительство в Италии, а даже на всем свете. Ну, Ди-Пи, одним словом. «Без плаца персона» – холера им в живот. А, главное, меня сапожник подвел. Одна железка у меня на правом ботинке оторвалась. Хорошая такая железка – немецкая. Ботинки эти я во время бомбардировки в Германии подобрал. Зашел я к сапожнику.
– Сколько, мол, – спрашиваю, – стоит железка для сапога?
А он улыбается. Симпатичный такой сапожник, даже на наших сапожников похож. И руки у него грязные, и вином разит дюже. Ну, настоящий сапожник, – как полагается.
– Сколько? – говорю.
– Дуэ лире, – отвечает.
Дешевка! Заплатил я за железку две лиры и уже уверенно иду в парикмахерскую. Ну, думаю, десять лир с меня не возьмет и сделает из меня приличного человека, цивилизованного.
Вхожу, уже цены не спрашивая, а просто: «buon giorno»! и все тут. В парикмахерской народу больше, чем стульев. Я было назад. А итальянец-парикмахер, такой хороший человек, показывает рукой, прямо, как в театре: «садись, мол, и дожидай». Сейчас же мне стул уступил. Сел я на стул и жду. Думаю, вот хороший человек попался парикмахер, недорого возьмет. Сразу ведь человека видать, как ни говорите. Дошла очередь до меня.
«Prego» говорит, да так вежливо, этот парикмахер, по-ихнему parrucchiere называется. Сажусь это на стул против зеркала. Вот тут-то и началось самое интересное… Начал он меня стричь. Уж стриг он меня, стриг! То большими ножницами, то маленькими. То опять большими. Да все норовит маленькими.
По одному волоску. Сижу я и наслаждаюсь. Удивительное дело. В России никогда в парикмахерскую не заглядывал. Стриг меня всегда сосед Сенька – «Золотой Зуб», как мы его звали. Он и стрижкой занимался, и котлы лудил, и коней ковал. А тут ведь, подумать только – европейской парикмахерской. Шутка ли? И обращение со мной, как с графом каким-нибудь. Уж он меня стрижет и все спрашивает: «буоно-ли, мол, тебе?» А я, конечно, не хочу дураком показаться: «буоно» – отвечаю. Стриги, мол, дальше, не беспокойся. Вертелся он возле меня и меня вертел в разные стороны. Одно удовольствие. Но постепенно начинаю замечать, что спина у меня начинает побаливать. Отчего бы то, думаю. Однако терплю и на вопросы отвечаю.
Наконец, стрижка кончилась. Тычет он мне в бороду пальцем. Ну, конечно, я понял, что он спрашивает, не постричь ли ее? Я отвечаю ему головой, что, мол, разумеется. Он тоже догадливый оказался, понял и немедленно полотенце на меня накинул и давай меня намыливать. Мылит, пальцами мыло подбирает, а сам все со своими соотечественниками разговаривает. Те отвечают. Ну, думаю, значит, у них разрешается так во время работы. А то вот теперь уж я прочел в газетах, что в советских странах запретили даже, чтобы парикмахеры с клиентами не разговаривали особенно. А тут полная свобода. Известно, демократия и цивилизация, чего и говорить!
Мылит это он меня и на себя в зеркало смотрится. Потом вдруг бросил меня и с помазком в руках выбежал на улицу и с каким-то итальянцем прокричал несколько слов. Ну, сначала я даже обиделся, как, мол, это такая небрежность после графского обращения. Конечно, разговора ихнего я не понял, но запомнил, что мой-то тому, другому, крикнул: «Bestia!». А тот ему «canaglia!» – ответил. Ну, думаю, пускай погуторят по-хорошему, не все же стричь, нужно и развлечься и клиенту отдохнуть, потому цивилизация, а не какая-нибудь там дикость восточная.
Наконец, начало мне надоедать это долгое сиденье. Спина болит, да и в заде что-то неловко как-то стало. Однако, все же сижу. Стал он меня брить. Вот тут-то и началось. Уж брил он меня, брил. Думал, шкуру с живого снимет. Выскоблил раз – намылил. Опять выскоблил. Опять намылил. Догадываюсь, что слезает с меня кожа, как с гадюки весной. Но молчу. Не хочу свою отсталость показать. Да и интересно было. Все новые клиенты входят. Все «buon giorno!» И сеньорами называет их парикмахер. Так это вежливо, без толкотни, без ругани. Один другому очередь уступает. Видать, что все сеньоры, а не какие-нибудь там обормоты.
Побрил он меня наконец. Забота меня взяла, как бы не прозевать, когда он окончит, и понять это. Смотрю, однако, не то что-то. Конца еще не видно. Что-то опять с моей головой начал делать. Протянул шнур откуда-то, что-то вставил куда то, что-то треснуло над моей головой. Чувствую – на голове тепло стало. Даже приятно. Оно хотя и август на дворе был и вообще в Италии тепла достаточно, но я-то к этому времени уже застывать на своем стуле начал было. Погрел он мою голову. Расчесал ее. Смотрю в зеркало, а волос мой – совсем не мой!.. Совсем, как негр, курчавый стал! Вот, думаю, ловко! Никакого тебе беспокойства и моментально на себя непохож стал. Фокус!
Потом сунул мне под нос какую-то банку с мазью и спрашивает: «brilliantina?» Ну, что я ему ответить мог? «Брильянтина», – говорю. Он, не долго думая, хвать на палец этой мази и давай по моим волосам лазить. Приятно стало. Что и говорить. Я еще с детства любил, когда мамаша по субботам в голове искала. Ну, намазал он мне голову. Смотрю в зеркало – блестит моя голова, как у китайца, куда и курчавость делась. Недаром говорится: метаморфоза. (Это у нас и России такая мазь есть от прыщей). Потом он одеколоном побрызгал, и запах от меня неподобный пошел. Я все молчу, так как не успеваю сообразить, к чему что, как он окаянный новое что-нибудь придумывает. Причесал меня. Боже ты мой! Мать родная не узнает! Прямо синьёр – не меньше. Смотрит он на меня, сам любуется. То голову набок направо, то набок – налево. Ну, будто вывеску пишет. Двумя пальцами за бритый подбородок потрогал и отскочил, как ужаленный.
«Molto buono! Benissimo!» Эх, думаю, бедная моя мамаша. Умерла, царство небесное. А то бы полюбовалась. Не узнала бы. Однако, все беспокоюсь, чтобы не прозевать, когда конец будет. Нет! Все еще не кончено. Взял он маленькие ножнички и в ухи мне полез. Тут уж я по-настоящему струсил. Ну как, думаю, проткнет он мне барабанную перепонку!.. Что я буду тогда делать?! И жаловаться не могу. Слышу – волос режет. Потом в носу-то же самое. Успокоился. Это у нас в Ростове армяне тоже, говорят, делают. Выстриг он все в носу и в ушах. Схватил какую-то щеточку и мазнул меня по вискам. Я и опомниться не успел, как седин моих как не бывало. Ну, думаю, здорово. Даже про спину забыл. А парикмахер отскочил тем временем и, расшаркавшись по театральному, взмахнул полотенцем, словно, лорд какой, и pronto – говорит. Получилось так неожиданно, что я и сообразить ничего не успел. Ни по-русски, ни по-итальянски.
«Ах думаю, черт тебя возьми! Это ты с меня последнюю шкуру снимешь».
– Сколько? – спрашиваю. «Wiefel» значит. А он мне что-то тараторит на своем скворцовом языке, а я ничего не понимаю.
– Трента! – говорит, «Signore!»
Ничего не понимаю. Тренто это город у них там на севере. Тревизо есть и Тревильо.
– Почему, говорю, тренто?
А он окаянный машет передо моим носом пятерней несколько раз и все повторяет: trenta! trenta!
Ну, тут был один, видно, бывалый парень, чех какой-то или поляк, или итальянец, в России бывавший. Он и говорит мне:
– Тридесяти лир надо платить.
Тридесяти! Это и дурак поймет. Да у меня-то всего 12 лир 25 чентезимов в кармане! Чувствую, что страх меня берет. Вот они карабинеры, тигры и христианские мученики. Холод меня так и берет ниже спины. Посмотрел я в зеркало, а там какой-то незнакомый стоит, завитой, как баран, весь бледный и капля здоровенная на кончике носа трясется. Это, выходит, я себя увидел. Вот как меня проклятый сапожник подвел своей дешевкой! Я и вообразил, что все в Италии сапожники. Стою, как дурак, и нижняя челюсть у меня трясется. Голос у меня пропал, и язык не шевелится. Чудится уже мне, что ведут меня красивые карабинеры в какой-нибудь древний колизей с тиграми на христианские мучения.
– Нету, – говорю я, – у меня таких денег…
И сую ему свои 12 лир и 25 чентезимов.
«No, no! ancore!» – и деньги в карман прячет. Куда и вежливость делась. Хотя все еще «сеньор» прибавляет. Вот, думаю, лучше бы ты меня не величал, а взял бы подешевле. Что я теперь буду делать, напомаженный, как идиот, и завитой, как чучело?.. Что ты со мной сделал проклятый!
Вдруг осенило меня. Видно, покойница мамаша увидела мои страдания. Хотя и в России померла, царство ей небесное, а оно – небо-то – общее для всех. Вот и говорю я тому чеху или поляку, или в России бывшему, чтобы он сказал парикмахеру, что денег у меня больше нет, а я лучше помолюсь за него в церкви. Тот чех или поляк, или в России бывший, перевел, ему все, а сам улыбается. Смотрю, а мой парикмахер, как захохочет, как захохочет. Аж приседает и все Мадонну вспоминает: