Среди этих пятен сначала определилась как будто река с низкими берегами, буковая роща… заросли бузины и акации… Потом река стала зеленым шарфом. А из-за шарфа выглянул кончик лакированной туфли… а в ней голая нога… Потом нога стала длинной дорогой, по которой, громыхая, шла конная батарея…
Вдруг где-то далеко полковые трубачи заиграли вальс: по романсу Рубинштейна «Березка». Медный баритон грустно рассказывал под кажущийся нестройным аккомпанемент альтов и валторн:
«Ах, мне изменила подружка моя, и солнце померкло с тех пор для меня…» – о старой и вечной измене. И не успели сердитые басы-геликоны успокаивающе сделать переход, как полковой штаб-трубач на серебряном корнет-а-пистоне уже выводил с какой-то безнадежной страстью:
«Я же с сердцем разбитым живу да жи-ву…»
И сейчас же по стене, из особенно грязного пятна, выглянуло знакомое личико. Но Николай Николаевич никак не мог вспомнить – где он его видел. Мозг работает. Но память слабеет. Какие-то отрывки мысли:
«Что, брат, видно не забывается? Старая любовь не ржавеет… Ты-то хорохорился сегодня после трех рюмок. Не притворяйся… Ложь! Не забыть тебе до самой смерти!.. Если б встретил сейчас… не ручайся за себя!..» – настойчиво кто-то твердил над ухом. Но голос этот перебивает отдаленная канонада, потом пулеметная дробь… все ближе… ближе… Уж вот совсем отчетливо выстукивают пулеметы свой смертоносный мотив: та-та-та… та-та-та…. захлебываются, как гончие на травле. Позади тяжелый, дробный топот сотен конских копыт.
С улицы снова доносятся выкрики продавцов. Николай Николаевич как будто очнулся на миг. Вспомнил про поставленный на газ котелок, что открыт рубинет… Пытается подняться с постели, но беспомощно падает на подушки и немедленно вспоминает, где он видел знакомое личико.
«Ну, конечно, она! Как это он сразу не узнал. Ведь все же это было… И река, и дорога, и туфля, и шарф… И откуда он взял, что он газетчик? Чепуха какая то! Неправда!! Он всегда был драгуном Императорской старой армии. Не мог он быть газетчиком. Всегда он был вместе со своим славным полком… Вот и сейчас мчится он впереди своего дивизиона навстречу врагу… Вот они, его храбрые драгуны!» И Николай Николаевич, привстав на стременах, оглядывает солдат и видит совсем близко их лица, морды лошадей, окутанные легким паром их дыхания, наклоненные «к бою» пики первой шеренги и поднятые шашки второй. Он выпрямляется, и громко и задорно, как всегда, командует:
«Ура!!» и слышит, как сотни голосов дружно отвечают ему грозным русским боевым кличем:
«Ур-р-а-а-а!!»
Его чистокровный жеребец «Фра-дьяволо», как на скачках, зло прижав уши, стелется, легко сокращая расстояние до неприятеля. Николай Николаевич видит уже бледно-серое от ужаса лицо пулеметчика, выглянувшее на него из-за пулеметного щита, и взмахивает шашкой. Он ощущает запах едкого лошадиного пота. Грива коня хлещет его по лицу и не дает ему дышать. Николай Николаевич жадно хватает морозный воздух, отстраняет левой рукой гриву, но ему почему-то не хватает воздуха. Дышать все труднее… Он чувствует, что задыхается и теряет сознание и одновременно сильный толчок в сердце. Словно пуля пронизала. «Убит», – мелькнула последняя мысль, и полковник свалился на землю со своего «Фра-дьяволо».
Черная хмара теплых разгоряченных конских тел с шумом пролетающего аэроплана промчалась над ним и закрыла от старого Императорского драгуна весь мир навсегда.
«Русская мысль», Париж, 26 августа 1953, № 583, с. 6.
Подкидыш
Иван Иванович возвращался в сочельник по старому стилю поздно вечером с работы домой. Было уже и часов ночи, когда он подходил к своей квартире на окраине большого города.
Квартиру он занимал в нижнем этаже пятиэтажного дома. В этот вечер Иван Иванович очень спешил, так как хотел вместе с женой провести сочельник православного Рождества.
Сочельник, как известно, для нас на чужбине это день воспоминаний, вздохов и слез, и тоски конечно, по ней единственной – Родине, хотя у Ивана Ивановича «там» уже никого не осталось.
Выбрался он из России вместе со своей благоверной, законной женой Лидией Павловной с тридцатилетним стажем. Как он прожил с ней все эти 30 лет при полном несходстве характеров и привычек и вкусов, Иван Иванович не мог дать себе отчета.
Во-первых, Иван Иванович был высок ростом, худ и медлителен. Лидия Ивановна, наоборот, невысока, кругла, сдобна и катилась шариком по своей жизни.
Иван Иванович был на вид угрюм, сосредоточен и казался умным. Лидия Павловна – весела, хохотлива, стрекотлива и казалась… Мало ли, что в женщине покажется, не о всем же говорить, нужно уметь держать женские секреты нам, мужчинам, награжденным от природы и т. д.
Во вкусах Иван Иванович тоже расходился с Лидией Павловной. Она любила крепкий кофе, а Иван Иванович – чай. Лидия Павловна – хороший поджаренный кусочек мяса, он – рыбу, и притом вареную. Она предпочитала белую булочку, он – черный хлеб. Даже шоколад они любили разный: он – сладкий, что-нибудь вроде Нестле, а она – горький, крафтовский.
Из овощей Лидия Павловна любила петрушку, картофель, фасоль. Он – укроп, редьку и репу.
Правда, они незаметно для себя поедали блюда один другого, например, когда в Советах был год великих достижений. Тогда Иван Иванович уничтожал гречневую кашу тарелками; Лидия Павловна – пшенную чашками. Иван Иванович – приправленную луком, она – чесноком. Даже постное масло они любили разное: она – московское ректификованное, он – кубанское, натуральное.
На хлебе едином они сходились во вкусах, так как хлеб был, действительно, единый и притом плохой.
Когда же год великих достижений окончился, чета эта села снова на голодное меню.
Но было одно обстоятельство, и притом значительное, которое объединяло их. Лидия Павловна любила, чтоб за ней ухаживали. Иван Иванович любил ухаживать. Иван Иванович не мог оставить в покое ни одной хорошенькой мордочки, Лилия Павловна не могла пропустить спокойно ни одной смазливой мужской рожи.
Иван Иванович немедленно оказывался в положении мухи, попавшей в мед; Лидия Павловна в положение меда, в который попала муха.
Второе – это то, что оба они не любили детей. Лидии Павловне они не нравились из-за пеленок, мокроты, стирки и писка. Ивану Ивановичу, вообще, как большинству мужчин.
Но вот к старости вдруг у Ивана Ивановича появилось странное чувство. Он почувствовал, что хочет иметь ребенка. Был, кажется, такой фильм: «Хочу ребенка». Вот это оно самое.
Быть может в данном случае у Ивана Ивановича говорило чувство одиночества, наступающее в старости; может быть, тоска многодетного отца по раскинутому по всей матушке России потомству. Но факт остается фактом: Иван Иванович хотел иметь ребенка.
К этому же имелось к тому времени немало препятствий. Во-первых, Лидия Павловна ни за что не хотела его иметь, как раньше. Второе, что у Ивана Ивановича наступил такой критический возраст, когда мужчина о собственных детях может только мечтать; Ивану Ивановичу уже было под 70, Лидии Павловне – 50.
Но как-то однажды Лидия Павловна, любившая очень кино, пришла домой и рассказала мужу содержание картины: «Одна женщина нашла на улице чемодан. В нем оказался новорожденный младенец со всем детским приданным и крупная сумма денег».
Правда, такие сюрпризы, могут быть только заграницей и в воображении талантливых сценаристов. Но женщина, нашедшая чемодан, взяла деньги, а ребенка с приданым оставила и т. д.
С этого момента Иван Иванович только и мечтал о подобной находке. Во-первых, деньги. Иван Иванович был когда-то бухгалтером и быстро подсчитал, прикинув на дороговизну, что это даже выгодное предприятие, плюс сам ребенок – мечта Ивана Ивановича и приданое.
И теперь в каждое свое возвращение с завода, где Иван Иванович исполнял обязанности «подметайла», он на одну трамвайную остановку выходил раньше и шел пешком по пустынной улице окраины, заглядывая во все углы: жители больших городов имеют привычку освобождать свои квартиры от мусора и даже нечистот путем выбрасывания пакетов на мостовую.
Сколько таких пакетов толкнул Иван Иванович и потрогал руками, развернул и посмотрел, знает только он сам и тусклое освещение окраин. Правда, не всегда некоторые пакеты пахли хорошо, но это нисколько не обескураживало предприимчивого искателя ребенка.
Еще давно, после ухода белых из Крыма Иван Иванович имел возможность усыновить десятки чужих детей. Беженцы уходили так быстро и в такую стужу, что многие оставляли малолетних на попечение бабушек.
Некоторым воинственным женщинам пришлось оставить свои плоды военных походов, и Иван Иванович уже подружился с 2-х летним Сережей, отец коего был убит в последний момент, а его спутница немедленно подобрана другим, оставив сына Ивану Ивановичу.
Но воспрепятствовала Лидия Павловна:
– Мы еще молоды и можем иметь своих.
– Но когда же? – возмутился Иван Иванович. – Когда ты словно бесплодная смоковница.
– Это я-то бесплодная смоковница? Я-то? Ну, тогда я тебе покажу, какая я бесплодная смоковница, что ты только ахнешь, – возразила Лидия Павловна, уставившись на мужа зелеными глазами.
Иван Иванович почему-то затих и долго не поднимал вопроса о ребенке.
В беженских лагерях различных богоугодных заведений в виде ИРО и УНРА и т. д. было немало ненужных детей, но Иван Иванович тогда упустил время. Неожиданно, ненужные дети стали нужными. Страны-покровительницы проявили интерес к детям и стали брать к себе взрослых только с детьми. Детки поднялись в цене на американской бирже. И теперь уже не дети держались за юбки своих матерей, а родители за штанишки своих чад. И если такому чаду оказывалось 20 лет, то ему не было цены.
– Вот видишь, с детьми и едут, а мы будем сидеть тут до «морковкиных заговений», – кольнул жену Иван Иванович. Лидия Павловна не смутилась и отпарировала со всей женской жестокостью:
– Ну, знаешь, если твоих всех деток собрать, то их оказалось бы такое множество, что нас не приняла бы ни одна страна во избежание у себя экономического кризиса.