Такую манеру он приобрел совсем недавно, и усиленно ее практиковал. Ему казалось, что такое обращение с руками производит впечатление очень интеллигентного человека и раздумывающего.
Случилось это с ним тоже недавно. Однажды он в лагерном дворике наткнулся на небольшого незавидного человечка. Тот ему представился:
– Инженер-профессор Муха.
Иван Петрович немного обиделся даже на подобный титул:
«Такого титула-то вовсе нет. Черт знает, что за комбинация. Или уж инженер, или уж профессор. А то и то, и другое вместе. Слишком жирно. Инженер строит дома, мосты, а профессор философию разводит».
В слове «профессор» Иван Петрович видел что-то недосягаемое, заоблачное, не от мира сего. А в слове «инженер», наоборот, что-то очень земное, ползающее, копошащееся и делающее деньги.
Иван Петрович хотел уже было оставить нового знакомого, но тот начал с места в карьер рассказывать такие небылицы, что Иван Петрович даже забыл перекладывать свои сомкнутые ладони спереди назад и просто подпер подбородок кулаком и вытаращил глаза, как любопытная баба.
А инженер-профессор продолжал верещать:
– А то еще в Югославии… В Триесте… Гуляю как-то по берегу Адриатического моря. Смотрю, траллер для рыбной ловли. Лазает взад-вперед и вытаскивает из моря всякую дрянь. Вот когда этот траллер пристал к берегу, я подошел и спросил по-сербски:
– Что вы это, друзья, делаете?
– Рыбу ловим, – отвечают сербы.
– А где же рыба? – спрашиваю.
– А в море, – отвечают сербы.
– Нету рыбы. Море плохое. Это первые опыты, и придется, наверно, их оставить, – прибавил их начальник транспорта.
Я додумал и решил: «Где же наша русская смекалка не вывозила?» и говорю:
– Давайте! Идем еще раз в море. Попробую я. У вас, сербов, нет того, что есть у нас, русских.
Сербы народ не гордый, согласились. И вот мы выехали в море сейчас же. Закинули. Траллер потянул. Тянем, тянем. Пыхтит траллер. Смотрю, улыбаюсь и покуриваю свою трубочку, вот как сейчас. Сербы удивленно смотрят на меня: когда же, мол, тянуть-то будем, а я молчу, как сфинкс какой. Наконец, так это небрежно говорю:
– Тяните, посмотрим.
Потянули. Не идет. Что такое? Застряло. Говорят сербы – налетели на камни.
– Какие, говорю, камни в глубоком море, тяни, чего там.
Потянули. Тянут, тянут. Вдруг как закричат по-сербски:
– Жи-вио! Браво, русский!
Смотрю. Черт возьми! Полная сеть рыбы, да ка-ко-й! Сербы довольны, жмут руки, просят еще раз закинуть.
– Не-е-е-т, говорю, шалишь! Хватит с вас. Попробуйте сами. – Вот как! А то было еще в России… я ведь не старый и не новый, а средний. Выехал из Советов в 1925 году. Как инженер, метался по всему СССР. Мосты строил. Все лучшие мосты – мои. Например, через Волгу, у Батраков, – мой. Через Обь, у Новосибирска, – мой. Через Днепр, тот, что подвесной, – мой. Да чего там говорить, даже через Куру у Тифлиса мой. Но не в мостах дело. Я всю Россию-матушку вдоль и поперек проехал. Через Аму-Дарью мост – мой, Сыр-Дарью – мой… Однажды на Дальнем Востоке строил мост через Амур, как раз ход кеты был. Не поверите, это было в сентябре или в конце августа, как теперь помню, такой был ход, что мы от «быка до быка» проходили по ней, по кете. Ей Богу, не вру…
Инженер-профессор замолчал на минуту, переводя дыхание и собираясь, очевидно, с воспоминаниями. Снова начал:
– А то однажды в Москве строил семиэтажный дом. Зашел на крышу. Знаете, ведь я не белоручка, а настоящий труженик. Полез посмотреть, как там рабочие управляются. Нагнулся, сорвался и полетел вниз среди лесов… Лечу и хватаюсь руками, за что бы уцепиться. Нет, ничего подходящего. Вдруг перед самой землей страшный треск. Что такое? Оказывается, я зацепился за какой-то гвоздь своими парусиновыми штанами спецовки и повис в двух метрах от земли. Вот материальчик был, настоящий лен, у Чурина в Хабаровске покупал…
А то в Закавказье. Сижу как-то утром рано на горе, там мы изыскания производили: мост один нужно было построить. Сижу и вдруг вижу: тур, дикий бык кавказский. Меня заинтересовало не то, что это был редкий экземпляр, а то, что он на моих глазах все увеличивался в величине. Растет и растет. Что такое? Пошел в палатку (все еще спали) и принес подзорную трубу. Смот-рю… тура обвивает гигантский удав. В Закавказье они водятся еще. Гигантский удав. Он обвивается, а мне кажется, что тур пухнет. Стоит тур на тонких ногах, а туловище как у слона. Жаль мне стало тура, все-таки историческое животное. Прицелился, я и – бах! Смотрю, спол-за-ет, спол-за-ет удав и, наконец, грохнулся на землю…
– А бык? – дрожа от удивления, спросил Иван Петрович.
– Что бык?.. Бык? Ничего! Стоит, травку жует. А то еще… Перед самым бегством из СССР. Еду на дровнях из собрания инженеров на Садовой, потом заворачиваю на Таганрогский, знаете, там, где Кузнецкий базар. Ну, все равно! Было это зимой 29-го года. Сижу спиной к лошади, а лошадь трусит полегоньку, знаете, по-нашему, по-рассейски, не торопясь, красота. Кругом тишина, морозец небольшой… В Ростове бывали? Нет, ну, все равно. Снег это блестит… Вдруг, смотрю, какая-то сверкающая точка. Приглядываюсь, – другая, третья… Что такое? Тут конь начал волноваться. Наконец, догадался. Мать честная, курица лесная! Вол-ки, вол-ки настоящие! Вы не поверите… Хватаю ружье, и – бах! Потом еще, потом еще, бах, бах, бах! А их все прибывает. Конь мчится вовсю, а я палю, а я палю… Бож-же мой, что тут было… Прискакали домой. Лег я спать. Утром проснулся, забыл совсем, что коня не распряг. Вот, думаю, идиот! Пойду распрягу. И вспомнил, что вчера-то было. Дай, думаю, поеду посмотрю, что оно такое. Поехал по Таганрогскому… Ростов знаете? Ну, все равно. Выехал и давай собирать волчьи тушки. Не поверите: сем-над-цать шту-у-у-к! A-то знаете, как апельсинами печку топить? Не знаете, расскажу… Это мое изобретение…
В это время позвонил звонок на обед. По дворику побежали дипиевцы с котелками и чашками. Инженер-профессор оборвал на полуслове свою речь и бросился в барак за кастрюлей. Иван Петрович тоже. Вдогонку он только услышал:
– А не слыхали, моя картина в Лувре находится? Нет, жаль, а то рассказал. Да ну еще успею.
Усевшись на бранду, Иван Петрович с увлечением хлебал баланду и косил одним глазок на свою «Гайку».
Последнее время она особенно опротивела ему, несмотря на то, что благодаря этой полуграмотной женщине он жил много лучше других.
Во-первых, «Гайка» была женщина на редкость сообразительная, живая, изворотливая и при прочих женских талантах незаменима, особенно в дипиевских условиях. Во-вторых, шила какие-то туфли из веревок и продавала их на улице и внутри лагеря. Обуви тогда вообще было мало, особенно у дипиевцев, а веревочные туфли вполне заменяли настоящие.
У «Гапки» был доход и деньги. «Гапка» кормила своего Ивана Петровича и салом, и фруктами и даже мороженым. «Гапка» обстирывала его, обмывала, и обшивала. Даже однажды решилась сшить ему из краденого на складе американского одеяла настоящее пальто-реглан, и Иван Петрович щеголял в нем по лагерю и по улицам города, правда, немного смахивая на убежавшего из сумасшедшего дома, но все же не был гол и оборван, как многие, не имевшие под боком «Гапки».
За это все Иван Петрович платил ей тем, что ругал ее «Тапкой», при крещенном имени Авдотья, ничего не делал и нередко заезжал и по уху по домостроевскому обычаю.
«Гапка» все переносила, так как она бросила своего первого, то есть настоящего, мужа ради этого и даже со скандалом. Она запустила горячим утюгом в голову мужу, что, конечно, в достаточной мере сослужило основательным убеждением для последнего, что делать ему возле своей жены больше нечего.
Муж ее был болезненный, слабый человек, хотя и интеллигентный, бывший белый офицер. Трудолюбивый и тихий человек.
Многие женщины из лагеря осуждали «Гапку», многие были на ее стороне.
– Ну, знаете, что ж ей, бедняжке, делать? Ведь ее муж-то, откровенно говоря… – и тут начинался такой зловещий шепот, при котором слушательницы участливо покачивали сокрушительно косматыми головами.
Конечно, по своей наружности «Гапка» не отличалась красотой, была даже «корява» от оспенных ямок на лице, не в меру накрашена, коротконога и с привычками одеваться чересчур ярко и крикливо.
Вполне понятно, что она и сама понимала свое временное положение при Иване Петровиче и поэтому, естественно, влюблялась в него все более и более.
А тут как раз подвернулся Ивану Петровичу этот брехун.
– Ну и вре-е-е-т! Ну и бре-шет! – только покачивал головой Иван Петрович, прогуливаясь по лагерю и перемещая свои ладони спереди назад и сзади наперед.
– Вот дурак! – продолжал он. – Ну, чего врать всякую ненужную чепуху? Если б польза какая получалась, тогда дело другое. А то…
И вот однажды на улице, остановившись у витрины магазина, в котором продавались «гапкины» туфли, он вошел внутрь и, представившись мастером этих туфель, потребовал себе деньги за них.
Сапожник поверил посетителю, так как Иван Петрович подробно изложил ему устройство туфель и таким образом убедил его.
У сапожника как-то собралась небольшая сумма от продажи предыдущей партии, туфли эти шли хорошо, и он не хотел терять клиента.
При разговоре с сапожником Иван Петрович впервые назвался учителем математики. Сапожник поверил. Хотя, может быть, и не поверил, но сделал вид из приличия.
– A-а?! Маэстро? A-а! Математика, арифметика, физика… Бениссимо. Буон джорно, буон джорно. Аривидерчи!
– А ведь он, дурак, мне поверил насчет математики-то, – сказал вслух Иван Петрович и когда вошел во двор лагеря, уже стал «доцентом математических наук».
Но так как «доцентство» в лагере никаких доходов не давало, то это звание Иван Петрович оставил только на всякий случай, прибавляя его только, когда знакомился со вновь прибывшими.
Но у Ивана Петровича был прекрасный доморощенный голос. Такие самородки появляются нередко на Украине. Пел он украинские песни, прекрасные сами по себе, потом любимым его номером был «Бродяга» и романс «Твоя любовь открыла мне могилу». Больше он ничего не знал. Но голос у него был сильный. Такой сильный, что регент церковного хора приходил в ужас, когда тот появлялся на клиросе.