Церковные напевы он знал. Но когда его голос вступал в баритоновую партию, в хоре получалось что-то вроде паралича. Ни один голос не был слышен. Даже контральто жены священника, которой остальные хористы всегда уступали место, и давали показать голос, замолкало.
Баритон Ивана Петровича покрывал все. Казалось, что поет только он один. Это уже было мало интересно, и молящиеся расходились по баракам.
– Господа! – упрашивал регент, – те, кто не присутствует на спевках, прошу в хоре не петь. – Надеясь на то, что баритон поймет. Но баритон, наоборот, возражал:
– Да что, я службы не знаю, что ли? Мне не нужно спевок, я Московскую консерваторию окончил! – брякнул как-то он наобум, не предусматривая последствий.
Так и прилипла к нему эта Московская консерватория. А потом он и сам начал подозревать, что, может быть, и вправду окончил Московскую консерваторию. На голосе не написано, где он учился. И решил дать концерт.
Нашелся какой-то отчаянный импресарио из итальянцев, нанял рабочий клуб. Концерт состоялся.
Накануне, несмотря на массу просьб о бесплатных билетах от лагерников, «Гапка» категорически отказывала в контрамарках:
– «Мы» не можем. Будет много народу и не хватит мест. Купите, всего двести лир.
Но двухсот лир ни у кого не было, и «дипи» на концерте не были.
Как оказалось потом, там не было и итальянцев. Было несколько журналистов на бесплатных местах, уставших слушать непонятные слова и потому ничего не написавших в газетах. Так концерт и провалился.
Но Иван Петрович усиленно распространял слухи об удаче и даже пытался занять деньжонок у доверчивых:
– Всего двадцать тысяч лир до завтра. У меня концерт, двести тысяч обеспечено. Одолжите.
Но желающих не находилось, ни у кого в карманах не было ни гроша.
В то же время импресарио все настаивает, чтоб поставить голос как следует, а главное – разучить несколько итальянских арий.
– Вот, например, «Кавалерия рустикана», очень карош опера, Масканьи, – говорил он.
– Ка-ва-ле-рия рус-ти-ка-на? Маска-ньи? Ничего подобного, импресарио. «Кавалерия рустикана», это совсем другое. Это нашего русского композитора, как его, вот забыл, черт его дери. Да ну, этот… – возражал Иван Петрович.
– «Кавалерия рустикана» – это Масканьи, – не сдавался импресарио. – Нет никакой русский музичиста… Это «Деревенский честь»… Оноре! Экко!
– Какая там «деревенская честь», какой там «оноре»? Чего ты тут лопочешь? Ка-ва-ле-рия Рус-ти-ка-на… это такая кавалерия была в Африке, что ли, вот забыл, полководец такой был древний, вроде Аиды, так вот про него.
– Но, но! – возмущался импресарио. – Ниенте Аида, ниенте Африка.
Иван Петрович, сообразив, что попал в скверную историю, все-таки продолжал перекладывать свои ладони спереди назад и даже трясти тощим тощим животиком в знак особенно душившего его смеха, хотя уже втайне не верил сам себе.
– Это тут у вас Италия, отсталая страна. А у нас там совсем другое. У нас в России есть специальная своя опера «Кавалерия рустикана». Нужно знать, милый ты мой. Да, да. Бывало, как захватишь полным голосом: «Куда, куда вы удалились…»
– Это опера вашего гениального композитора Тшайкковский и называется «Еужени Онегин». Это теноровая партия. Еужении.
– Чего ты тут мне прешь, те-но-ро-вая. Когда баритоновая. Знать надо! Эх, ты, италья-ша, – снисходительно похлопал Иван Петрович не сдававшегося импресарио. – Вы тут в своей Европе того, совсем прокисли. Свежего воздуха вам надо.
Импресарио немного растерялся, пробормотал неуверенно:
– Сеньоре, ниенте репертуар, реперторио. Манка реперторио. У нас можно достать прекрасный реперторио. На все голоса. Можно находить прекрасный постановщик голос, – осторожно, чтобы не спугнуть певца, проговорил импресарио.
– Тю-тю! Зачем мне постановщик, когда Московская консерватория?
Но что-то поколебало уверенность Ивана Петровича, и он все-таки, перехватив у своей «Гапки» деньжонок, пошел по указанному импресарио адресу. Ибо прогоревший с ним импресарио хотел вернуть как-нибудь свои денежки.
– Не пройдет здесь, пройдет в провинции. А что-нибудь заработаю, сеньоре теноре! – категорически заявил постановщик.
– Что ты мне лопочешь «теноре», когда настоящий баритон, – возразил Иван Петрович.
– Но, но. Ниенте баритоно, пуриссимо теноре, муссю. Провиамо рифаре?
И, видя, что русак не сдается, хитрый импресарио наговорил массу до известной степени заслуженных комплиментов Ивану Петровичу и уговорил его заняться перестановкой голоса.
Попробовали. Пошло. Оказался тенор. Даже еще лучше, чем прежде был баритон.
– Вот ведь окаянный, а? Переделал. Даже легче стало петь. Теперь я заору так, что в Америке услышат, – сказал он импресарио.
– Зачем кричайт? Не надо кричайт! – испугался испресарио. – Ваш челебре маэстро Шиаляпин всегда говорил, что осел кричит громче всех, а его никто не хочет слушать. А соловей – птичка маленький, слушают все.
– Так то ж Шаляпин Федька, знаю его. Он голос свой пропил, вот и не мог орать. А я вот не пью.
– Ой, не надо пропивать свой голос. Нужно пивать свой голос. Лучше петь, чем кричать. Потом надо уметь ходить по сцене. Ви не умейт ходить по сцена.
– Зачем мне ходить по сцене? Что я, ногами пою, что ли? – не унимался новый тенор.
– Когда нога плохой, голова плоха. Когда голова плохо, ногам плохо, – говорит ваша русски пословиц. У вас только два жеста: один руки ниже спина, другой руки ниже живот. Нон э буоно кози. На сцена нужно уметь, эссерэ капаче, ходить по сцена.
– Ладно, отстань! Едем в провинцию давать концерт, черт с тобой. – соглашался Иван Петрович.
И вернулся с концерта с десятью тысячами лир и «лауреатом», победителем итальянского конкурса певцов в Италии.
Тут как раз доспел «афидэвит», и Иван Петрович, вписав в него какую-то итальянку, укатил в Америку, оставив свою «Гапку» на бобах.
Бедная женщина заметалась, засуетилась, и не знала, что ей делать. Во-первых, от сильной любви у нее все валилось из рук, туфли плохо шились, и покупатель стал теряться. Но «Гапка» сама не растерялась. Женщины тогда были в цене. Она пошла в жены к одному честному крестьянину, нуждавшемуся в хорошей хозяйке и вписавшему «Гапку» уже Авдотьей Сидоровной в свой документ, скрепив все брачным свидетельством.
А Иван Петрович со своей итальянкой помчался в Америку.
Через год лагерники, читая полученную кем-то затасканную газету из Нью-Йорка, заспорили:
– Петр Иванович!? Мало что Петр, а рожа-то его. Смотри, в «Карнеги холл» будет петь…
– А что такое «Карнеги холл»?
– А черт его знает, наверно, самый главный театр на всю Америку.
– Ничего подобного! Это самый обыкновенный клуб, слыхал я. А в клубе всякий петь может.
– Так ведь написано же, что лауреат и победитель итальянского конкурса певцов в Италии…
– Написано, написано… Ведь тут он был с нами. Где он его победил, этот конкурс?
– А… кто его знает? Может, где-нибудь и победил.
– Под мостом, вот где! Про все конкурсы по радио передают, да и он бы не молчал, а то…
– Во фраке… – вставил кто-то, присматриваясь к фотографии.
– Ну, там этих фраков, что у нас пиджаков. Почти даром. Вон Сидоркину какой фрак прислали, подержанный, все равно что новый, вот и он так же достал. Это там, брат, чепуха, фрак.
«Гапка» тоже посмотрела на фотографию. Ничего никому не сказала, а только про себя прошептала:
– Подлец, подлец, как есть, и рожа твоя подлая! Обманул женщину. А я-то, дура, ему сподники стирала. И верно, что дуры мы, женщины!
– Ну, иди, хватит, нагляделась, – тащил ее немного ревновавший новый муж.
– Хватит… хорошо тебе, «хватит», а мне-то каково? – и «Гапка», забыв, что она уже не «Гапка», а Авдотья Сидоровна, залилась горькими слезами.
В Нью-Йорке на 29-м этаже с видом на крыши всего города и на океанскую пустынную даль, в негритянском квартале на дырявом стуле сидел задумчиво Иван Петрович, переделавшийся в Петра Ивановича, и грустно рассматривал свои рваные носки, торчащие из рваного ботинка.
– Конечно, называться профессором математики и лауреатом конкурса певцов в Италии здесь можно, никто не мешает, а только вот без «Гапки» плохо. Она бы сейчас, не дожидаясь, сама бы взяла иголку и мигом бы заштопала, а эта итальянка… Черт ее где-то носит! Уже жрать пора, а ее все еще нет.
Попробовав пустое брюхо ладонью, он сел к столу и, взяв перо, начал сочинять:
«Известный профессор математики и физики Петр Иванович в настоящее время занят конструкцией особого аппарата динамической модели электрона, с помощью которой ему удастся разрешить противоречия между электромагнитной и квантовой теориями. Профессор сейчас занят описанием созданной им модели».
Прочитав несколько раз написанное, он поправил волосы, закинув их на затылок, и громко сказав:
– Вот это да! Профессор математики и физики. А то инженер-профессор! Че-пу-ха! Или еще хуже – «семнадцать волков». Ну, чего брехать, скажите, пожалуйста? Какой толк от этого. А вот я таким объявлением двух зайцев ухлопаю. Во-первых, быть может, найду дурака, который денег даст на развитие «моей» теории, а там в лагерях просто ахнут.
Потом, почесав крепко затылок, передумал и написал другое объявление:
«Профессор математики и физики в настоящее время занят конструированием особого аппарата-модели водолазного костюма, автоматически вырабатывающего кислород из отходов человеческого кожного дыхания во время пребывания водолаза под водой. Теперь водолазы не будут нуждаться в тяжелых скафандрах и кислородных баллонах. Все будет производить сам водолаз. Он же выступит на днях на конкурсе певцов в Америке, как лауреат Сталинской премии, и пропоет арии из своей оперы, удостоенной тоже Сталинской премии, «Остап Бульба». По повести самого автора».
Написал, уложил в конверт, и пошел было на почту отправлять, но по дороге вспомнил, что в кармане нет ни гроша.