Остановился, плюнул прямо на дырявый свой ботинок и пробурчал:
– Да где же эту итальянскую стерву черти носят, наконец? Вот Гапки не достает, так прямо не достает! Она бы сейчас и зашила, и заштопала, и денег достала. В водолазы, что ли пойти?
«Русская мысль», Париж, 18 сентября 1956, № 953, с. 9; 25 сентября, № 956, с. 9.
ВесточкаСон Степана
Степан с вечера хорошо поужинал и выпил. Лег спать поздно. Была суббота, завтра воскресенье. Вечер просидел за бутылкой в веселой компании. Ночью проснулся от мучившей его жажды. Да и курить захотелось. Потянулся правой рукой к подоконнику, возле которого стояла кровать, за спичками. Но никак не может нащупать их… Да и подоконника как-то нет совсем. Болтается в воздухе, будто кровать за ночь от стены отъехала… Потрогал налево, где спала жена, – жены не было.
«Видно уже поднялась и толчется где-нибудь на базу с коровами» – подумал Степан, и перевалив через край кровати и опустив босые ноги, шарил ими по полу в поисках чириков. Но и чириков, не было, а босые ноги нащупали неприятно холодный пол.
В хате темно. Ругаясь и перебирая руками по кровати, добрался Степан до другого конца кровати и снова повалился на нее. «Что за притча? Однако дюже я выпил вчерась» – решил Степан. – «Ну, жена придет, разберемся».
Но вскоре все-таки встал. Уж очень жажда мучила. Нашел кое-как дверь, ведущую в сени, и отворил ее. Первые признаки рассвета встретили его. Вышел во двор. На базу мычали коровы; проворный молодой петух уже топтал зазевавшуюся курочку. Овцы, услышав скрип двери, заблеяли, просясь в степь. Хозяйки нигде не было видно.
Степан плеснул на руки из рукомойника, побрызгал на лицо. Пригладил сбившийся за ночь белесый чуб и обеими ладонями расправил усы. Потом натянул штаны с лампасами, сунул босые ноги в старые чирики и пошел вдоль станицы к речке. Там за мостом, на высоком берегу впадавшей в Дон речки, была его степь.
Уже солнце поднялось над зеленой рощей, когда Степан добрался до своих посевов. Косые розовые лучи дрожали над молодыми всходами, красили и золотили их. А когда Степан поднялся на бугорок, пахнуло на него такой свежестью, что аж дух захватило. «Господи, благодать-то какая! Царица Небесная! Как землица-то пахнет! Чер-но-зем… Разве другая пахнет так? Да ни в жисть! Бывал я в Польше… песок песком. А то суглинки в Восточной Пруссии…»
Степан гордо оглядел свои посевы, работу рук своих; взглянул на нежно-зеленую даль, перекрестился и медленно, по-хозяйски, стал обходить свою степь. У железной дороги, как всегда, дикий, незасеянный клин. На нем буйно бьются под низовым ветерком разноцветные тюльпаны, цветущий горошек и разные мелкие кашки.
«Эх! дуром земля гуляет», – подумал Степан, как всегда, проходя мимо того поля… – «Полоса отчуждается, а к чему это?» Внизу у речки зеленели густо чьи-то посевы. Там недалеко и болото. От него влага. Чьи это? Никак Наумовых? А за рощей у станицы бурели бахчи. Далее в низинах била в глаза зелень, как вырядившаяся девка, всеми оттенками зеленой радуги. А далее синели рощи, и чуть маячил едва видимый глазом далекий увал.
Полюбовался Степан на свое богатство; позавидовал на чужое – у кого было лучше, пожалел того, кому Бог не дал, и зашагал домой.
Шел, но как-то странно, неловко чувствовал себя на своей степи. Будто его она и не его. Будто без спросу зашел в чужое, как в детстве бывало, в чужие горохи забирался. И не понять Степану – отчего это так. Все так, да не так.
Вернулся домой к завтраку. Жена уже была в хате. Стучала возле русской печи рогачами и лопатами. В хате неподобный дух от топленого молока, свежего теста и каймака. Жена поставила перед ним груду ароматных пышек, глечик с розовым каймаком и чугунок с заваренным душистым кирпичным чаем. Пар от него поднимался до самого потолка.
Жена Степана, тоже Степанида, показалась ему в это утро помолодевшей на много лет и не в пример прошлой совместной жизни – доброй, да ласковой. Даже удивился Степан:
– Ты что это, Степанидушка, ноне будто ласковая какая, а? Пышек с каймаком поела поди. Оно, тесто-то, тянет на ласку… – И сам, будто ненароком, провел широкой ладонью по ее многочисленным юбкам.
Степаниду аж нагнуло на него. Степан пьет горячий чай с молоком, потеет, макая набухшие пышки в густой каймак. Вытирает пот с лица рушником и обжиренные руки о свой чуб. Рассказывает жене, что в поле видел:
– Хлеба ноне, Степа, густо идуть. Дал бы только Господь убраться. В одном месте посредине поля – ну чисто бугор вырос. Вдвое выше всего поля. Ветром что ли заносило, когда сеяли, не пойму, а густота там хучь пропалывай, так в пору… У Туркиных возле дороги – и вовсе голо… Ну, да тамот-ко всегда так. Сей – не сей. Земля, стало быть. А вот у Наумова Якова, что внизу… зе-ле-но! Там-от место дюже хорошее. Только в мокрое лето и погнить может, а то и вовсе затопит, если вода в Дону поднимется, когда подопрет речку.
Жена не дослушала мужа и пошла к постели, будто оправить ее, и уже оттуда говорит Степану:
– Прилягу я, Степа, чевой-то на сон клонить… Видно к дождю.
И опять Степану показалось, что Степанида и жена его, и не жена. Уж дюже молодая будто. Такой она была еще тогда, когда Степан с войны вернулся.
«Ну-ну… не узнать ноне бабу… Пойду и я подкачусь к ней под бок. Опосля такого корму, куда же больше идтить, как не на кровать?»
Так и заснул Степан в обнимку с женой.
А проснулся… опять темно. Да что оно такое? Наваждение? Сунул руку влево – нет жены. Вправо – нет подоконника. И пить охота. Да и закурить ба. Встал и смело шагнул к дверям, да так треснулся лбом обо что-то, что едва на ногах устоял. Наконец нашел дверь, отворил ее. Темно в сенях. Едва свет брезжит на востоке.
Тут только Степан понял все. Понял – где он. Понял, что… во сне бродил по собственному полю, во сне дышал его запахами, во сне объедался пышками и во сне жену молодую ласкал. И все это было уже давно. Десять лет прошло, как ушел с немцами из России. Жены и сына здесь нет… Подошел Степан к окну, глянул вниз: высота… Где-то слева, внизу, уже гудел просыпающийся многомиллионный заокеанский город. Направо – море. Окно выходит на восток. Любит Степан стоять у этого окна, смотреть туда… на восток. Там Россия… Дон… Станица. Потом идет на завод, старый, запущенный, со старыми машинами, расхлябанными, в пыли, копоти, жару, грязи и грохоте, словно в неволю.
Вот куда судьба его забросила под старость одного.
Сроду Степан не дышал таким тяжелым воздухом горячего цеха. Всю жизнь прожил в степи, на просторе, на вольном воздухе. Десять лет тому назад оставил семью и степи родные. Уж и хозяйство тогда не его было. И степь его пахал чужой трактор. Но любил и тогда Степан вставать рано и выходить в поле, будто хозяин. Все ждал – авось перемена будет. Кто-то явится и освободит его.
Глядел на речку, как она, усталая и иссохшая, текла летом мимо его бывшего поля. Противоположный берег синими глубинами отражался в ней. Небо голубое, все в белых, золотистых барашках, пасущихся в небесной выси… Перед рассветом, бывало, стучит веслом рыбак и гулко этот звук отдает по реке и в сердце Степана, как что-то родное, приветливое… Скрипит колодезный журавль на леваде… Петухи поют… А как поднимется солнце, воздух потеплеет, станет прозрачным и заблестит будто. И таково сладко дышится в поле… Шлепнет тяжелым хвостом жирный сазан, пустит вокруг большие круги, волнуя еще сонную гладь, и зарывшись носом поглубже, скроется в пучине… Глядишь, уже босоногие бабы с подоткнутыми выше колен подолами торопятся к речке с ведрами, поскрипывающими на коромыслах, и стрекочут, как сороки. Нет этого ничего здесь. Все там осталось.
Долго стоит Степан у окна. Смотрит на восток. Вот-вот появится солнце. А когда появилось медленно красным туманным шаром из глубины океана, увидел его Степан. Впился руками в подоконник, стиснул зубы, аж заскрипели. Набрал влажного воздуху в легкие так много, что под силками больно стало, и выдохнул одним разом, как мешок с овсом с плеч сбросил:
– Родимое! Хучь какую весточку подай… Ведь ты же оттель идешь!..
Вернулся в комнату, как в тюрьму вошел. А комната хорошая, обставленная. На хату родную не похожа. Тут тебе и письменный стол, радио, широкая кровать, хоть на четырех, мягкое кресло, электричество, умывальник с горячей водой, холодильник. Здесь так у каждого.
Даже не взглянул Степан на все это. Сел на стул и лениво потянул рукой вчерашнюю русскую газету и начал читать:
«Волго-Донской канал и Цимлянское море».
«Цимлянское море начинается там, где канал соединяется с Доном. На месте Цимлянской станицы, перенесенной на другое место, сооружена мощная гидростанция… Затопление такой громадной площади вызвало уничтожение 170 станиц и хуторов, насчитывавших 20 тысяч хозяйств. Уровень воды в Цимлянском море поднят до 26 метров…»
Тут Степан выронил газету из рук. Словно плохо понял – так задумался. Наконец, стал читать дальше: «длина 8о километров, ширина 30… На двух башнях установлены большие фигуры конных казаков…» Дальше Степан не мог читать. Голова сама опустилась.
Долго так сидел Степан, глядя па пол, где какая-то букашка силилась вылезти из щели, и думал. Потом вслух проговорил, пригибая пальцы: «Так… этта значит… Цимлянская, Терновская, Карнауховская, Мариинская, Новоцимлянская – по тот бок. А по этот – Подгоренская, Жуковская. Баклановская, Малолучная, Нагавская, Верхне-Курмоярская. Курмоярская, Потемкинская, Суворовская… аж до самого Чира. И все эти земли, старинные казачьи, значит под воду… потонули… стало быть… Был ты отец наш, Дон Иванович, а теперь из тебя аккурат убийцу сделали. 170 станиц заставили тебя проглотить вместе с куренями, пашнями, виноградниками, кладбищами и родными храмами.
Пишут, что перенесли Цимлянскую. А другие как же? Это мыслимо 170 станиц перенести с куренями?.. Нет! Этому мы не поверим. Виноградники, конечно, перенесть куда угодно, хоть в Сибирь, да расти-то будет ли? Нет, не расти ему без нашей цимлянской землицы. Виноградники, считай значит, погибли. Нету цимлянского вина. Да-а…