Я держал в руках письмо, но в голове моей не было и мысли о деньгах, тетрадях, рваной обуви, моих разноцветных, смешных брюках… Мне казалось, что я на минуту вернулся домой, прикоснулся ко всему самому дорогому и близкому. Мне казалось, что от письма пахнет только что очищенной кукурузой, печеной тыквой, золотыми самородками спелой айвы, которые мы хранили в сене. От него веяло покоем нашего дома и теплом родного очага, таким приятным в эти туманные, дождливые, будто покрытые плесенью осенние дни.
В тот день я не мог ничего есть, я не ходил по земле, а летал над ней, счастливый, парил в воздухе над окрестными полями вместе с тучами и стаями ворон.
ПЕЧЕНАЯ ТЫКВА
Рядом с интернатом, в том же квартале, жил один паренек, с которым мне в те осенние дни часто приходилось встречаться.
Его звали Ну́рия, но было ли это его настоящее имя или прозвище — я не знаю. Он был сухим, смуглым и худым, как завядший стебелек кукурузы. Я никогда еще не встречал такого изможденного паренька. Казалось, у него вообще не было мяса, а может быть, и крови — одна кожа да тонкие косточки. Но глаза у него были такими добрыми и нежными, что при одном взгляде на него хотелось плакать от жалости. Порой меня даже охватывал страх, что его может подхватить ветер и унести, как осенний лист, на самый край света. Этот бледный и беспомощный паренек — невозможно сказать, сколько лет ему было, — приходил каждый день после уроков к ветхим деревянным воротам интерната и приносил с собой большой противень с жареными каштанами или печеной тыквой. Противень он ставил на широкий плоский камень и там дожидался покупателей. Над еще теплыми, аккуратно нарезанными белыми и желтыми кусками сладкой тыквы поднимался легкий пар. Их аромат разносился далеко вокруг, проникая, как живой, в окна классов и дразня обоняние полуголодных сельских ребят — воспитанников интерната. И когда в длинных серых коридорах раздавался звонок, мы гурьбой устремлялись к воротам, собирались вокруг полного противня и покупали по куску тыквы.
То, о чем я хочу вам рассказать, произошло как-то в свинцово-серый осенний день. Пасмурное, сплошь затянутое тучами небо было готово в любую минуту пролить холодные слезы над мощеной узкой улочкой. Одинокие листья дикого каштана слабо алели. Уроки только что закончились; «экстерники» (так мы называли тех учеников, что жили в городе) расходились по домам, а мы, «макаронники», собрались у ворот вокруг Нурии.
Среди покупателей печеной тыквы оказался Климе, важный петух, родом из небольшого городка. Он подошел к маленькому продавцу и сказал ему, насмешливо улыбаясь:
— Дай мне в кредит, Нурия. Кого поймаешь, тот и заплатит.
Клянусь материнским письмом, я никогда не видел более омерзительного поступка, чем тот, что произошел на моих глазах. Климе схватил кусок тыквы и вместо того, чтобы съесть, размазал его по лицу Нурии.
Ребята оцепенели.
Робкий и тихий Нурия показался мне в эту минуту самым смешным и в то же время самым жалким пареньком на свете. Я смотрел на него и не знал, плакать мне или смеяться. Его большие выпуклые глаза, которые постоянно сверкали, подернутые влажной серебристой поволокой, вдруг помутнели. Я думал, что он сейчас потеряет сознание, упадет затылком на камни и отдаст богу душу. Но нет, он давно привык безропотно сносить насмешки и обиды. Трудно было поверить, что этот преждевременно состарившийся ребенок обладал волей, твердой как кремень.
— Зачем ты так? — тихо спросил он. — Что я тебе сделал? — И он беспомощно посмотрел вокруг. — Как тебе не стыдно!
Мне уже не хотелось смеяться, а, наоборот, стало очень грустно.
Однако Климе ничуть не смутился.
— Твоя тыква подгорела, Нурия, — сказал он, — и ее по всем санитарным правилам продавать нельзя!
— А ты не покупай, — возразил Нурия. — Никто тебя не заставляет.
— Я и не собираюсь этого делать, сопляк ты этакий! — злобно закричал Климе и, грубо выругавшись, схватил противень и опрокинул его. Аккуратно нарезанные ломтики печеной тыквы посыпались на мостовую.
— Вот, пусть ее едят свиньи, — глупо расхохотался он.
Стоявшие вокруг ребята не ожидали такой безобразной выходки и растерялись. Но некоторые все же возмутились.
— Это уж слишком!
— Ты ведешь себя, как довоенный жандарм!
— Видно, ты никогда не знал, что такое бедность, хулиган!
Серебряные слезы переполнили глаза маленького продавца, перелились через край и обильно потекли по щекам, его слабые плечи затряслись от рыданий. Он и боялся и, вероятно, проклинал в душе всех нас, что стояли вокруг и с любопытством глазели на него. Таких зевак собралось человек тридцать, и никто из них не выступил в его защиту против столь явной несправедливости. А ведь у нас вполне хватило бы сил схватить Климе за руки и за ноги и перебросить этого баловня через ближайший забор, чтобы разом покончить с его издевательствами. В такие минуты человек подчас навеки разочаровывается в людях.
Я смотрел на искаженное от горя и страха лицо Нурии, и меня вдруг переполнило неведомое мне чувство. Я больше не мог равнодушно видеть, как на моих глазах обижают этого и без того обиженного жизнью, беспомощного ребенка. Я подошел к Климе и процедил сквозь крепко сжатые зубы:
— Слушай, ты, франт! Как человека прошу тебя: собери тыкву и положи на противень!
Климе окинул меня уничтожающим взглядом, как будто я был бесконечно ниже его, и злобно оскалился. Затем приблизил свое лицо почти вплотную к моему и прошипел:
— Ишь какой петушок нашелся! И еще тянет свою голую шею, хочет кукарекать!
Кое-кто из присутствующих засмеялся. Но другие возмутились. Отступать мне было нельзя, и я решил идти до конца.
— Собери тыкву! Что тебе сделал Нурия, зачем ты опрокинул его противень? Это подло!
Но Климе не обратил внимания на мои слова. Он огляделся по сторонам, наверно надеясь на поддержку остальных ребят, и сказал:
— А вы не удивляйтесь: тыквенный всегда стоит за тыквенного… Посмотрите только на этот оборванный деревенский лапоть. Тьфу!..
И я почувствовал на своем лице его плевок. Меня словно обдало кипятком. Такую обиду, такое унижение я не мог перенести. Каждая клеточка моего тела воспылала жаждой мести, мускулы невольно напряглись, перед глазами встал туман. «Нет, мерзавец, — подумал я, — больше ты на меня не плюнешь!» И, подчиняясь какой-то чужой, неведомой мне силе, я бросился на Климе и повалил его на землю. До этого дня я еще никогда ни с кем не дрался, но если бы сейчас я не сделал того, что сделал, мне пришлось бы всю жизнь страдать от стыда и унижения или утопиться в реке. На карту была поставлена моя честь. Не обижай, но и не позволяй, чтобы тебя обижали, — это единственный способ защитить свое достоинство, сохранить уважение к самому себе.
Собравшиеся окружили нас со всех сторон.
— Бей его по морде. Вот так!
— Испорти ему личность!..
— А теперь с другой стороны… Кусай его за ухо, оставь метку на всю жизнь!
— Коленом его в ребро…
Толпа возбужденно кричала, орала, рукоплескала, но мне было не совсем ясно, на чьей она стороне. Хотя для меня это не имело значения. Я был сверху, Климе подо мной. Я его держал за шею, как петуха, но он дрыгал ногами и кусался… Одной рукой он вцепился мне в горло и ободрал кожу. Потекла кровь, и это меня еще больше взбесило. Я перевернул его, прижал лицом к печеной тыкве и несколько раз ткнул в нее носом.
— Ешь ее! Ешь!..
Всегда франтоватый, как настоящий барчук, Климе выглядел на этот раз очень смешным и жалким.
В такие минуты в человеке пропадает все человеческое и просыпается насильник и зверь. Но как можно сдержаться, когда внутри тебя все горит, когда ты увлечен борьбой, когда твои мышцы приобретают двойную силу, а руки сами собой наносят удары.
— Жуй, морда! Ты сам заварил эту кашу, так теперь вылизывай ее до конца!
Он долго и упорно пытался освободиться, но это ему не удавалось. Наконец, я почувствовал, что силы его иссякли, тело ослабело. Он дышал хрипло и тяжело. Я тоже почти выдохся. Не знаю, сколько бы продолжалась и как окончилась эта битва, если бы к нам не подошел преподаватель биологии Ио́сиф Дро́здовский. О его приближении я догадался по тишине, установившейся вдруг среди болельщиков. Затем я увидел его ботинки; он нагнулся над нами, схватил меня за воротник и оторвал от жертвы.
Я поднялся и стоял перед ним, опустив голову.
— Что это? Из-за чего у вас драка? — спросил он и, не дождавшись ответа, продолжал: — Как вам не стыдно! Такие взрослые ребята, а деретесь, как малыши! Подаете пример другим. А ведь завтра вы будете учителями… А вы, — обратился он к присутствующим, — вместо того, чтобы их растащить и успокоить, подливаете масла в огонь. Позор, какой позор! — повторял он.
Преподаватель Иосиф Дроздовский был добродушным и мягким человеком. Сквозь очки в золотой оправе на мир смотрели его кроткие глаза, которые, казалось, могли все понять и все простить. Эти глаза я запомнил на всю жизнь. Дроздовский был нашим классным руководителем. Он часто приходил к нам в послеобеденные часы, когда мы делали уроки, интересовался, как мы учимся, как ведем себя, как питаемся… Этот человек больше напоминал мне отца, чем строгого наставника.
После первых же его слов дурман сразу выветрился у меня из головы. Я стоял перед ним красный от стыда. Я не был ни драчуном, ни хулиганом, до этого ни на кого не подымал руку. И все же то, что случилось, вряд ли могло быть решено иначе.
Ребята уже объясняли Дроздовскому причину драки. Я все еще не осмеливался поднять голову, но на душе у меня стало легче: все они говорили правду, никто ничего не утаил и ничего не прибавил. Немножко успокоившись, я стал внимательнее прислушиваться к словам преподавателя, тем более что они, казалось, выражали мои собственные мысли и чувства, хотя я и не умел говорить так складно, как он.
— Все люди в равной мере достойны уважения, если они трудятся… Один продает тыкву, другой пашет землю, тре