Клуб самоубийц*
Несколько юношей, непринужденно развалясь в мягких креслах и качалках, расставленных в зеленой гостиной, курили, изредка перебрасываясь короткими фразами. Большинство в гимназической и студенческой форме, двое в смокингах. Хорошенький зеленый попугай, покачиваясь на трапеции, подвешенной к потолку высокой клетки, насвистывал французскую шансонетку. Дымок крепких египетских папирос принимал причудливые очертания и застывал в воздухе. Белый медведь, подбитый ярко-красным сукном, тупо глядел на собравшихся вставными желтыми глазами.
– Ну, что же, начнем? – предложил румяный блондин в смокинге и запел, потягиваясь, арию из «Пиковой дамы»:
– Однажды, в Версале, au jeu de la reine…
– Не нужно, Юрка! – остановил его бритый сероглазый путеец. – Начать бы можно, да мы ждем одного субъекта, гимназиста…
– Сегодня чрезвычайное собрание?
– Да, милый Юрочка, сегодня собрание чрезвычайное, с вынутием жребия. Один из здесь присутствующих, не позже, чем через двадцать пять часов, отправится ad patres.
Гимназист в мундире перестал дразнить попугая и обернулся:
– Прошлый раз ушел Борис?
– Совершенно верно, Коленька. Прошлый раз ушел Борис, господин гимназист С.-Петербургской XX гимназии. В газетах по этому поводу была поднята нелепейшая шумиха.
– Ну, господа, мы скоро начинаем? Я уже два часа здесь! – заволновался Коленька.
– Мой дорогой, я не понимаю, почему вы плохо чувствуете себя. Возьмите танагру, садитесь в качалки и помечтайте или перелистайте этот томик. Это восхитительные «Les trofees» Эредиа в редком, хотя чересчур громоздком, академическом издании.
– Однажды, в Версале, au jeu de la reine, – снова затянул Юрий.
В комнату вошел Паша и остановился, растерянный.
– Творец, и откуда ты нам посылаешь такого раритета! – повернулся путеец к Юрию.
– Однажды, в Версале, au jeu de la reine… Казимир, этот раритет, как ты изволишь выражаться, уже давно хочет побывать в клубе. Почему бы нам не доставить ему удовольствия? Я уверен, что на наше настроение не сможет повлиять никто.
Казимир резко повернулся, так что громко звякнул браслет с золотым медальоном – миниатюрный снимок с Джио- конды.
– Господин прозелит, садитесь, вот на этом кресле удобно! – закивал Юрий. – Казимир, начинай.
Казимир уселся в качалку и, плавно раскачиваясь, заговорил медленно и мечтательно.
– Мы ничего не ждем в жизни. Жизнь скучная и пошлая вещь. В жилах у людей иная кровь, чем текла раньше. Голубая кровь течет в жилах мечтателей, возлюбивших белую невесту-смерть больше хамки-жизни с раскрашенным лицом. Но мало голубокровых и чужды им люди с горячей, клокочущей в жилах, красной кровью. Все, что придумывали люди, чтобы забыться, мы испытываем: вино, прекрасный опиум, изощренные ласки. Раз в две недели мы собираемся вместе, чтобы поскучать, покурить, прочесть две- три страницы достойного нашего внимания поэта и поболтать. Раз в два месяца мы в первом часу ночи надписываем свои имена на кусках картона и бросаем картон в вазу. Вазу подносим попугаю. Попугай великолепно обучен и вытаскивает один кусок. Тот, чье имя на нем написано, кончает с собой не позже, чем через сутки. Яды, браунинги, ножички для вскрытия жил у нас всегда имеются. Пока попугай возится с вазой, приходится испытать несколько острых мгновений. Ради этих мгновений мы и устроили клуб. Уставов, конечно, никаких. Уклонений не бывало. Каждый волен не приходить в зеленую гостиную. Если вы, господин прозелит, ждали каких-нибудь страшных слов и мистических обрядов, вы разочаруетесь. Ничего подобного у нас нет. Я уже устал говорить… Картон на круглом столике. Юрий, ты обнесешь гостей, не правда ли? Карандаши тоже на столике. Картон с надписанным именем бросайте вот сюда.
Он указал на ажурную вазу и опустил в нее свою визитную карточку, украшенную гербом.
– Прошу вас!
Юрий, взяв четырехугольный продолговатый картон, задумался. Сколько раз ему приходилось участвовать на этих «чрезвычайных собраниях», и все же он не мог не волноваться. Ему казалось, что все это несерьезно, что он играет в какую-то запретную игру и сейчас все кончится и можно будет уйти.
Паше хотелось спать, и он плохо сознавал, как попал сюда и что от него требуется. Машинально написал свое имя; когда напомнили – опустил картон в вазу.
Стало неожиданно весело.
– Господа, вспомним Петрония! – неестественно развязно предложил Казимир. – Розы, кто хочет роз!
Он сломал несколько стеблей бледно-алых тепличных роз и бросил цветы на пол.
– Подбирайте, кто хочет! Коленька, будь виночерпием, шампанского!
Наполнив узкие бокалы редерером, выстроились рядом. Казимир схватил вазу, поставил перед попугаем и закричал:
– Господа, что-нибудь веселенькое!
«Иду к Максиму я,
Там ждут меня друзья», –
сочным юношеским голосом затянул Юрий. Все подхвати-
ли. Паша заулыбался и тоже хотел петь, но не знал слов.
Попугай посмотрел на вазу и, подсвистывая Юрию, нагнулся и вытянул картон. Песня оборвалась. Юрий подбежал к попугаю, отнял картон, взглянул и тихо сказал:
– Паша.
Общий облегченный вздох.
Казимир подошел к обреченному и пожал ему руку.
– Поздравляю Вас. Вам яду?
– Пожалуйста! – обрадовался Паша, сознавая, что его желание исполняется и смерть близка и уже готова взять его.
– Вот. Действие начнется через четыре часа, почти безболезненно; умрете приблизительно часов через десять. Впрочем, Вы, вероятно, раньше. Примете в вине?
Казимир с ласковой и серьезной улыбкой высыпал в бокал порошок и передал Паше.
– Вот.
Паша перекрестился и выпил. Виновато улыбнулся: «Горьковато немножко».
Клубисты смущенно переглядывались. Казимир, подняв над головой вырванный из книги листок, заговорил нараспев:
– Кончим наш прекрасный вечер чтением поэта, умеющего радоваться и призывать к радости. Коленька, читай, ты умеешь.
Коленька улегся на медведя, обнял красивую белую голову и, взглянув на листок, начал декламировать:
Шампанское в лилию! Шампанское в лилию!
Ее целомудрием святеет оно,
Mignon с Escamilio! Mignon с Escamilio!
Шампанское в лилии – святое вино.
Страсть*
В тяжелой тьме, нависшей над альковом,
В усталости разъединенных тел,
Поставившей желанию предел,
В смятении, неизъяснимом словом,
Я чувствую, властителен и смел,
Что, весь в огне, хочу желаньем новым –
И снова отдаюсь блаженным ковам,
Слепорожденный, в ласках я прозрел.
Но замираю в упоенной лени:
Восторженный порыв утихнул и угас.
Целую обнаженные колени,
Ловлю мерцание усталых глаз,
И вижу небо в звездном облаченьи,
Где ангелы ликуют о свершеньи.
Кутеж*
Угрюмо пьют вино. Трусливы и грубы,
В шелку и шеншелях шикарные кокотки.
Сигарный дым свился в душистые клубы.
Бриллианты свет струят, разнузданный и четкий.
Колышет жирный смех двойные подбородки.
Гул покаяний, клятв и смрадной похвальбы,
И похоть, хохоча, рукой сжимает лбы,
Прокравшись в кабинет скользящею походкой.
Зажгла тупым огнем бессильных стариков
И, с пьяными следя истомный стон смычков,
Блестя глазами, вышла на ловитву.
И все слышней, слышней по гулкой мостовой
Тяжелые шаги солдат, идущих в битву,
И псов встревоженных недоуменный вой.
«Пианино. Канарейки. Фикус…»*
Пианино. Канарейки. Фикус.
На окне – дешевая герань…
Даже здесь возможен строгий искус
И упорная, недремлющая брань.
Будь один. Испытывай повсюду,
Проходи сквозь Узкие Врата.
В мезонине совершится чудо,
В строчках блекнущих проснется красота.
Слово о полку Игореве*
Закликал Черный Див, готовясь к встрече,
Дружинники багряные щиты
Безмолвно подняли – и в лютой сече
Спокойно примут вольные кресты.
Молись Дажьбогу! Тепли в храмах свечи!
Плачь, Ярославна, плачь! Не знаешь ты –
Погибла рать в чужой степи далече
И половцам ворота отперты.
Шумит ковыль над павшими полками;
Рабом князь Игорь уведен в полон
Трояновыми темными тропами!
Обида встала, слыша горький стон,
И плещет лебедиными крылами,
И кличет русичей на тихий Дон.
Марк Аврелий*
Пребудь один – не пастырь и не брат;
Всегда приветлив, сдержан и спокоен.
Не бойся смерти. Помни, строгий воин,
Что умерли Сенека и Сократ.
Не жди триумфов, славы и наград,
Беги пиров и в цирках мерзких боен.
И жребия высокого достоин
Блюди священный Рим – вселенский Град.