Новых чреда испытаний
Злобно встает в темноте;
Пусть до конца не устанет
Верный прекрасной мечте!
Пусть равнодушие наше
Дрогнет, понявши урок –
Еще не исполнена чаша,
Но приближается срок.
День приближается грозный,
День унижений раба,
Когда безвозвратное: «поздно»
Нам отчеканит судьба.
От павших соратников наших
Горький услышим упрек!
Еще не исполнена чаша,
Но приближается срок.
Распутье*
Опять к тяжелому распутью
Россия тихо подошла,
Но дали скрыты серой мутью,
Пути окутывает мгла.
Куда идти, кому поверить,
Кто нам поверит и спасет!
Незабываемым потерям
Уже давно утрачен счет.
Знамена, красные знамена,
Надежда долгих рабских дней,
Ужели враг иноплеменный
И их, восторженных, сильней?
Иль, за позор отмстив сторицей,
Вновь императорский штандарт
Над усмиренною столицей
Поднимет новый Бонапарт?
Не различить пути в тумане,
Врага успей, устереги!
Но скоро кто-то въявь предстанет
И слышны мерные шаги.
Недоуменны и тревожны,
Готовы к новому кресту,
Мы древний меч не вложим в ножны
И не задремлем из посту.
Но дали замкнуты глухие,
Дрожит усталая рука…
– Храни, Христос, Твою Россию,
Опасность смертная близка.
После митинга*
Насилу миновал автомобиль
Грохочущие красные заводы;
Я грустно думал: «Пыль и только пыль,
Мы – книжники, не рыцари свободы.
Не вспыхнуть очищающим огнем:
Да, тусклы мы и тускло наше небо…»
Аплодисменты. Крики: «Все умрем»,
И резкий возглас: «Лучше дайте хлеба».
Не верим, радуясь, и холодны, кляня;
Порыв залил, едва ль возникнет снова
И нет в глазах ни гнева ни огня,
И Марсельеза гаснет с полуслова.
Мы пламенели несколько минут –
Благословенна память их да будет!
Слова исчерпаны и нужен труд,
Но мы скорбим и молимся о чуде.
Молчания суровую печать
Когда бы на себя спокойно наложили!
Когда бы так! Работать и молчать,
Своей доверясь напряженной силе.
Идем вперед, товарищ, ты готов?
Трусливые пускай уходят в норы!
Пусть не смущают искренних борцов
Сектантские назойливые споры.
Но так не будет. Бдителен и нем
Не будет каждый в день последней брани.
Обсудят фракции… Воззвание «ко всем»,
Решил издать пленарное собранье.
Стремительно скользит автомобиль
По грязному рабочему кварталу.
Опять на митинг. Надо бы к началу…
Слова и жесты. Пыль и только пыль.
1918
Окончен год. На новой грани,
Недоуменные, стоим –
Кто в дали темные поманит,
Россия, именем твоим?
В куски разбитая корона
Сердца надеждой не зажжет;
Что с ней вернется! Рабьи стоны,
Тупая злоба, мертвый гнет!
Но вера в пламенное слово,
В святую вольность есть ли в нас?
Убор к венцу, – венок терновый
И залит кровью светлый час.
Так. Пусть убогие витии
Слепой покорствуют молве –
Ключи вселенской Византии
Недаром вверены Москве.
Пускай дряхлеет наша слава;
Велик, Россия, жребий твой,
Не может древняя держава
Быть усмиренною рабой.
Пусть императорские плети
Не сдержит жалкая мольба –
Не годом, не десятилетьем
России мерится судьба.
Какой бы срам ни выпал ныне
И кто бы ни сулил ярем, –
Оставим праздное унынье
И рабской доли не снесем.
И дрогнут короли лихие
И будет грозен смертный бой…
Вовек да здравствует Россия,
Да крепнет в буре роковой!
Письмо из Петербурга*
Издавать стихи, выпускать художественные журналы – дело по нынешним временам трудное. Когда проф. Само- киша красногвардейцы, как «саботажника», заставляют чистить снег на улицах, а длинный ряд лучших наших писателей и художников ежедневно анафемуется на страницах официальной печати, об искусстве много не поразговариваешь, а публично – тем более.
Еще сразу после октябрьских дней, после варварского разгрома Зимнего дворца, Кремля и многих храмов (на улицах Петрограда матросы продавали части мощей в золотых ковчежцах по 200 рублей за «штуку») – бывш. Союз деятелей искусств попытался в зале Академии художеств устраивать популярные лекции о старом Петрограде – нарочито для солдат и рабочих. Лекции, однако, ни теми, ни другими не посещались совершенно, а собиравшаяся любоваться исключительно интересными старыми гравюрами немногочисленная публика (человек 40–50) уж, конечно, меньше всего нуждалась в «популярности» лекций. Вторым осенним опытом широких выступлений, предпринимаемых художниками, были газеты-однодневки в защиту свободного слова и в защиту Учредительного Собрания. Газеты эти не привлекли широкого внимания. Новых изданий в Петрограде, за исключением двух-трех брошюр дебютирующих поэтов, не было совсем; новых постановок в театрах тоже почти не было. Усердно посещался только поставленный у Незлобина «Царь Иудейский», где поражали великолепные эрмитажные костюмы – подлинные костюмы эпохи. Пытались в Мариинском к январю поставить Стравинского, но не удалось – плотники отказывались ставить даже стариннейшего «Конька-Горбунка», находя, что в нем слишком много картин. Жизнь эстетическая теплилась только в изредка собиравшемся неизменно замкнутом цехе поэтов, да на вечерах у Сологуба, где по-прежнему можно было думать и говорить о стихах
Все же многочисленные кружки и общества либо распались, либо не собирались вовсе. В декабре были устроены 2–3 студенческих вечера поэтов.
В декабре же вечер поэтов в Академии художеств, где читали и Блок и Сологуб и Ахматова и многие другие; вечер, уже не популярный, собрал переполненный внимательными слушателями зал. В общем же искусство было придавлено. В Москве, пожалуй, было благополучнее. Там и все тот же привычный кружок писателей возле «Московского книгоиздательства» с Ив. Буниным во главе устраивал периодические вечера, и Маяковский со своей компанией докладывал приютившимся за столиками посетителям его вечеров:
«Ешь ананасы,
Рябчика жуй,
Последний твой денечек
Приходит, буржуй».
Почти единодушно за немногими исключениями (из них отметим статьи А. Блока в казенном петроградском «Знамени труда») писатели и поэты отказались участвовать в большевистских изданиях. Соглашающихся возили для очистки от буржуйности в Кронштадт на матросские вечера и потом признавали невиновными в «саботаже» и «соглашательстве». Первым совершил эту поездку маститый Ясинский, которого уж никак нельзя было заподозрить в пристрастиях к крайним течениям в политике.
Не избег этого и Шаляпин, удостоенный лаврового венка и похвальной статьи в «Известиях».
В общем же, эстетическая жизнь замерла в обеих столицах.
Я не был удивлен, увидев в Тифлисе объявления о художественном журнале и эстетических вечерах: всюду, где есть возможность жить, пробиваются и художественные начинания.
В январе в Ростове мне бросились в глаза объявления о «Вечере 13». Пошел; имена сплошь незнакомые: молодежь гимназического возраста. Кое-кто, усвоив себе эффектные псевдонимы вроде «Дар Гер» и «Скалагримм Березарк», дивил милую, но все же провинциальную публику плохими подражаниями Северянину и Маяковскому, в простоте душевной принимая их за последний крик моды, но в некоторых (прежде всего М. Лещинский) чувствовалось неокрепшее, но оригинальное дарование.
Как бы там ни было, вечер поэтов. Радуешься и тому, что дала молодежь, имевшая смелость устроить свой вечер.
Бабушкин шифоньер*
Пора забыть дубовый шифоньер:
В нем только ноты старого романса
С пометкою: «Не забывать нюанса»
И – утешение смятенных вер –
Потрепанная карта для пасьянса,
Еще – тарелки блеклого фаянса,
На них – цветы и бравый шантеклер…
Всю мелочь, праздности пример,
Пора забыть,
Внизу – альбом, где юный офицер
Или заезжий щеголь из Прованса
Чертил слова восторженного станса –
И на полях: «Мятежный Агасфер»,
И ниже твердо: «Дурня Санчо-Панса
Пора забыть».
Весна*
Синее небо. Солнце весеннее.
Талых сугробов веселое пение.
Боль нестерпимая. Я не любим.
Встречи и ласки ты делишь с другим.
Я не любим. Ты не мне бережешь
Встречи и ласки и нежную ложь.
Встретил я нынче – вы медленно шли.
Я поклонился. Взглянул издали.