Когда живая тьма накрыла его целиком, он крепко зажмурился, обняв себя руками. Вокруг него образовался полупрозрачный кокон, не позволяющий тьме растворить его в себе, но кокон не защищал от инстинктивного, древнего ужаса, который тьма несла с собой, как не защищал и от бесчисленного множества голосов, которыми тьма говорила. Больше он ничего не ощущал – ни холода, ни уже даже боли, только слышал голоса и чувствовал непреодолимую панику, наполнявшую все его существо.
Не сопротивляйся, детка.
Он закрыл уши руками, все еще чересчур четко различая в голосах темноты один-единственный, слившийся из двух. Темнота разъедала его кокон, начиная с ног. Он сделал глубокий вдох, хотя воздуха у него уже не осталось, и все-таки решился ответить:
Не называйте меня так, пожалуйста… Я знаю, чего вы добиваетесь. И я не позволю этому произойти. Пусть я могу только защищаться, но я буду защищаться до последнего, потому что вы несете мне даже не смерть, а то, что гораздо хуже… И я хочу предупредить: однажды я уже уничтожил сущность, пытавшуюся играть с чужим разумом. А то, что делаете вы, – это еще ужаснее.
Его кокон засиял ровным ярким светом, заставляя темноту, уже жадно облизывавшую его искалеченные ноги, отступить как можно дальше. Он призвал всю свою силу – и остальные чувства начали понемногу к нему возвращаться, а голоса чуть поутихли. Кажется, его мучителям это даже понравилось. Он услышал их переливчатый смех:
О, Храбрый Портняжка, надо же! Ты слышал о такой сказке, детка? Мы можем ее тебе рассказать. Мы можем рассказать тебе много-много сказок, потому что ты нам правда очень-очень нравишься. Твоя смелость похвальна – и бесполезна. Ты потом узнаешь почему… мы расскажем тебе, если пройдешь хотя бы первый этап.
Он задрожал, на всякий случай усиливая защиту, но страх уже сделал свое дело: его кокон, только что сиявший так ослепительно, стал расходиться трещинами, как до того трескались и ломались проклятые зеркала. Дышать было уже совершенно нечем. Неведомые голоса становились все громче, гудели единым роем, и Сильвенио остро ощутил: еще немного – и у него потечет кровь из ушей. Впрочем… какая теперь разница, должно быть. Подумаешь, лопнувшие барабанные перепонки. На мгновение им овладело пугающее безразличие и не менее пугающее искушение: просто сдаться. Прекратить сопротивление – и будь что будет.
Остановите это! Пожалуйста, остановите! Я не хочу так!!!
Его кокон вспыхнул снова, но сияние на этот раз было нестабильным, словно умирающим. Он забился, пытаясь стянуть прилипающие к нему омерзительные отростки темноты руками, но увязал в них только больше.
Вот видишь, ты уже сдаешься. Чего ты боишься, малыш? Ты даже не пытался посмотреть на это с другой стороны. А ведь на самом деле бояться тут нечего. Попробуй. Попробуй просто получить от этого удовольствие. И ты увидишь, ты узнаешь, как это хорошо. Мы хотим только подарить тебе свободу – такую, о которой ты и мечтать никогда не смел.
Его прошиб холодный пот. От спасительного кокона оставался лишь маленький клочок пульсирующего света. Мир вокруг мерк стремительно и неуклонно.
Ваша свобода… не та, которая мне нужна. Вы предлагаете мне безумие… Я не хочу этого! Я не допущу этого. Я хочу просто вернуться домой. Пожалуйста!.. Мне ничего от вас не нужно. И я никогда не делал вам ничего плохого. Тогда почему вы так поступаете со мной? За что?
Снова – радостный, искренний смех: наверное, он и правда выглядел до забавного жалко в их глазах, с этими своими попытками цивилизованно поговорить.
Больше никакого ответа не последовало. Тьма наконец поглотила его без остатка, хотя он продолжал бороться до самого конца. Не было боли, не существовало больше времени и пространства. Голоса ворвались в его голову, раздирая ее изнутри, и больше он ничего не видел и не слышал.
Он умирал.
Он…
…проснулся.
Близнецы Лиланда были все еще рядом. Руки Лилея мягко обнимали его со спины, локоны Лилео щекотали его щеки и шею. Лилей сзади поддерживал его голову, чтобы у него не завалился назад язык, Лилео же, усевшись на его коленях, обхватывала нежными теплыми ладошками его виски и делала основную работу по проникновению в его разум. Иногда они менялись, хотя Лилео была более одаренной в проникновении, а у Лилея лучше получалось следить за их физическими телами. Но картинки, то, что было «внутри», они всегда, всегда придумывали вместе. Сценарий, сюжет, детали, декорации, спецэффекты – у них все было общее.
Только Сильвенио, разумеется, никакого участия в обсуждении не принимал.
– О, – сказала Лилео в этот раз, и удивленно-обрадованное выражение ее невинного лица, казалось, никогда не надоедало ей в такие моменты. – Смотри-ка, братик, наш Храбрый Портняжка очнулся! А все-таки глазки у него прелестные, не правда ли?
– Правда, сестричка! А какой голосок! Или он звучит по-другому, когда наш маленький смельчак не открывает свой чудный ротик?
– Но он кричал, братик. С открытым ртом.
– Верно. Но это был другой рот, сестричка. Не тот, который снаружи.
Пока они спорили, Сильвенио машинально оглядел себя. Его одежда была цела, как и все его конечности, и на всем теле не обнаружилось ни единого пореза. Но все раны, полученные им там, «внутри», все еще болели. Он ни на секунду не покидал корабль. Не покидал даже капитанскую рубку, где находился с самого своего сюда попадания. Каждый раз он просыпался в одном и том же положении: сидя на полу у ближайшей к консоли стене, прикованный мощными магнитными наручниками. В остальном же Близнецы в буквальном смысле вертели им как хотели, благодаря тому, что наручники были отдельными друг от друга и их можно было перемещать по всему пространству стены; иногда Близнецы, когда им наскучивало мучить его разум, просто играли им «в куклы». Он не знал, снимали ли его с этой стены в те часы, когда он просто отключался, истощенный и изможденный, однако естественные нужды в любом случае почему-то его не беспокоили.
– Милый. – Лилео, отвлекая его от анализа собственных ощущений, ласково потрепала его щеку. – Мы решили, что ты просто обязан нам что-нибудь сказать, а то ведь мы до сих пор так и не слышали твоего голоса тут, снаружи. Это, конечно, ужасно невежливо с нашей стороны – так и не дать тебе сказать ни словечка за все эти дни. Но я уверена, что твой голосок понравится нам и здесь.
Он устало поднял на нее глаза: его левая нога в том месте, где в иллюзии с зеркалами отрубило осколком ступню, пульсировала мучительной болью. Ему все еще казалось, что он может видеть под ней несуществующую лужицу крови, продолжавшую увеличиваться. Он не хотел разговаривать. Он хотел свернуться на полу в клубок и проспать много, много часов. Или, быть может, глоток воды для начала. И… душ? Да, все это было бы просто замечательно.
– Ну же! – Лилей, теперь сидевший на коленях справа от него, совсем не ласково схватил его за лицо и насильно заставил его открыть рот. – Скажи что-нибудь!
– Лапочка, – уговаривала Лилео.
– Живо, – нажимал Лилей.
– Солнышко, ну что же ты, порадуй своих крестных фей, – не сдавалась Лилео.
– Не то нам придется заставить тебя кричать и тут, – продолжал Лилей.
– Будь хорошим мальчиком, – добавили они хором.
Они прекрасно знали: его даже не нужно заставлять. Если бы им просто вздумалось у него что-нибудь спросить – он бы ответил, не мог не ответить, ему пришлось бы сдать им все: подробный план корабля Паука, технологию взлома правительственных систем, технику запретной магии, прочтенную им когда-то по чистой случайности. Он был бы вынужден выдать им абсолютно любую информацию, которой была забита его многострадальная голова; и эти двое были достаточно умны и достаточно опытны, чтобы с помощью этой информации натворить немало дел в ближайших галактиках. Но они никогда его ни о чем не спрашивали. Только в его собственном разуме, именно тогда, когда отвечать как раз было необязательно. Может быть, они считали, что так будет… веселее.
– Пожалуйста, – выдохнул он. – Пожалуйста, не будите меня…
И только после этого он провалился в сон без сновидений.
Последнее, к его величайшему сожалению, было явлением крайне недолговечным.
Шаги давались тяжело.
Очень, очень тяжело, но ему нужно было двигаться вперед. Руки постоянно затекали, однако совсем опускать их тоже нельзя – иначе он гарантированно свалится. Падать определенно не хотелось: справа бушевало бесконечное море огня, изредка лизавшее подушечки его пальцев на вытянутой для баланса руке и подпалившее ему край правой штанины, слева неистовствовал ледяной буран, из-за которого левая рука и левая половина лица были сплошь синие, замороженные, и управлять этой стороной было еще труднее, чем правой.
И он шел босиком по возвышавшемуся над двумя бездонными пропастями лезвию, которое истончалось с каждым шагом.
Как это случилось с ним? Сильвенио не помнил. Он знал только, что шел так уже достаточно давно. Должно быть, целые годы, потому что изначально он, кажется, шел по широкой железной плите, которая планомерно сужалась. Теперь то, что осталось от этой плиты, безжалостно резало ему ноги. Острие лезвия вонзалось в его босые ступни тем глубже, чем дальше он продвигался, и густая серебристая кровь уже давно отмечала его путь. С правой стороны лезвия кровь мгновенно высыхала и застывала на железе жуткими бурыми разводами. С левой стороны кровь замерзала, не успевая даже добраться до того уровня, ниже которого из-за бурана ничего уже разглядеть было нельзя. Иногда кровавые испарения справа снова превращались в жидкость, стоило им попасть под порывы холодного воздуха слева, и оседали на его лице и одежде хаотичными темными брызгами. Ветер бил в лицо, обдавая поочередно жаром и холодом, подсекал под колени, толкал со всей силы влево и вправо, и Сильвенио удерживался до сих пор только благодаря тому, что приучился уже за время жизни на пиратском корабле держать равновесие даже в таких невыносимых условиях. Боль в разрезанных ногах грозила вскоре лишить его сознания. Неизвестно, почему этого не произошло до сих пор. Правая сторона его тела была обезвожена: даже пот, до того покрывавший каждый миллиметр кожи с этой стороны, уже давно высох. Левая сторона его тела безостановочно сотрясалась от дрожи и потеряла чувствительность – ухо и рука с той стороны готовы были в любой момент отвалиться, как отвалился недавно мизинец на ноге, когда эрландеранец неосторожно решил отдохнуть.