– Зачем вы это делаете? – спросил он, когда варвар отстранился.
– С каких пор мне нужна причина, чтобы целовать тебя, пташка?
– Нет, я… – Он открыл глаза и посмотрел на него. – Я имею в виду, зачем вы так себя ведете? То бьете меня, унижаете, то целуете вот так… словно я и вправду вам дорог… Это так странно. Я совсем вас не понимаю. Почему вы делаете это? Почему вы так противоречивы?
Аргза закончил вытирать его волосы и вернул полотенце обратно в ванную.
– Потому что я так хочу. Вот и все. Если ты меня злишь и мне хочется тебя ударить – я бью. Если мне хочется тебя поцеловать – целую. Если хочется затащить тебя в постель – делаю это. Что непонятного? Я поступаю сообразно своим желаниям.
– Вот как…
Честно говоря, Сильвенио ему даже немного завидовал. Он никогда не делал то, чего ему хотелось, а если и делал, то скорее в виде исключения, чем правила. В детстве он делал то, что говорили родители или предписывали книги. О жизни после десяти лет и говорить не стоило: у рабов желаний никто не спрашивает. Когда же его мнением или желаниями интересовались, это все равно неминуемо означало, что он должен выбирать лишь из того, что ему предложено. Или из того, что подразумевалось, даже не поизнесенное вслух: он должен был угадывать чужие желания.
На этом сон закончился. Сильвенио проснулся в своей кровати, в штабе миротворцев на Эль-Вирате, и до самого рассвета больше не мог заснуть. Он лежал, свернувшись в клубок, и все никак не мог отделаться от накатившей вдруг грусти. При мысли об Аргзе сердце отчего-то тоскливо сжималось. Ясная звездная ночь за окном, просторная светлая комната, мягкая кровать, запах мяты, неизвестно как наполнивший комнату, – все вдруг показалось ему чужим.
Утром того же дня, за завтраком в общей столовой, Мартин, который выглядел необычайно хмурым, поставил его в известность:
– Знаешь, а ведь Паук призвал на службу еще почти триста кораблей. Я и не подозревал, что их у него так много. Он послал все силы на твои поиски. Несколько десятков, как я слышал, уже находятся в опасной близости от Эль-Вирата – правда, пока ни одного не замечено непосредственно в этой системе, но до этого, похоже, недалеко. Хуже всего, что Паук, судя по сообщениям от других наших штабов, дал приказ обыскивать и посольства миротворцев. Нам нельзя оставаться здесь надолго. Однако поспешный побег может навлечь подозрения. Думаю, мы можем пока подыскать тебе жилье где-нибудь подальше от города и попросить местных сохранить твою личность в тайне. У нас с ними достаточно хорошие отношения, должно получиться.
Сильвенио, еще не отошедший от сегодняшнего сна, чуть заметно вздрогнул при упоминании Паука. И тут же пришла несколько неуместная мысль: он ведь теперь с Мартином, который тоже, наверное, далеко не всегда делает то, что хочется, а значит, они с Мартином на равных. Это было приятно… и немного грустно. Получается, у порядочных людей ни при каком раскладе не может быть в жизни полной свободы. А у непорядочных… Нет, определенно в этом мире не существовало никакой справедливости.
– Я не могу подвергать опасности жителей, – возразил он. – Они ведь меня даже не знают…
Мартин, казалось, о чем-то напряженно раздумывал.
– Не то чтобы я тебя не понимал… Но, Сильвенио, это ведь неразумно. До тех пор пока Паук не успокоится и не прекратит поиски, ты не можешь считать себя в безопасности. А значит, тебе нужно скрываться, и в одиночку ты этого сделать не сможешь. Разумеется, я останусь с тобой, пока ты сам меня не прогонишь. Тем не менее моей помощи может оказаться мало. Если я правильно понимаю дальнейшие наши перспективы, то нам придется часто заручаться поддержкой местных, потому что иначе, как бы хорошо мы ни прятались, нас в любой момент могут выдать. Мы не справимся одни.
Сильвенио, не отвечая, устремил взгляд в окно, рассеянно помешивая ложечкой сахар в чае. Беспричинная грусть продолжала царапать его изнутри. На лице до сих пор горели фантомные поцелуи Аргзы. Ему было неловко от безграничной преданности Мартина, готового пойти с ним куда угодно без лишних вопросов. Он размышлял о предстоящей жизни в бегах. О необходимости покинуть эту прекрасную планету – может быть, навсегда.
– Сильвенио, – продолжил Мартин уже мягче. – Не переживай. Я думаю, все закончится довольно скоро. Нам только нужно убраться подальше из зоны поиска, а дальше Паук скоро устанет и сам, я уверен. Не может же он искать одного сбежавшего раба вечно. Наверняка по прошествии времни он решит заняться более важными делами. И потом… мы еще можем добраться до Эрландераны. Правда, нельзя использовать корабли миротворцев: высока вероятность, что Паук на всякий случай отслеживает все наши перемещения. Но можно попробовать долететь туда с пересадками, на каких-нибудь неприметных туристических кораблях. Так будет гораздо дольше, но и безопаснее тоже. Я бы сказал, это вполне реальный шанс. Пусть даже это займет годы, и все же…
Сильвенио снова не ответил. Чай уже совсем остыл, столовая почти опустела – миротворцы привыкли завтракать вместе. Он не знал, чем они занимались в свободное от дипломатических миссий время, и, к своему стыду, обнаружил, что до сих пор этим даже не интересовался. Большую часть дня остальные миротворцы где-то пропадали. Вероятно, творили свои бескорыстные добрые дела? Переводили старушек через дорогу, покупали детям конфеты и воздушные шарики, приносили игрушки в детские дома, кормили бродячих животных, предотвращали уличные драки? Делали мир чуточку лучше всеми возможными способами? Он не знал и боялся спрашивать: слишком велико оказалось бы его разочарование, если бы это было не так.
– Сильвенио? – Голос Мартина стал несчастным. – Ты меня слушаешь?
– А? Да, Мартин, я слушаю тебя, прости. Просто задумался…
Тот проницательно вгляделся в его лицо. Сильвенио, смутившись, решил прикрыться хотя бы чашкой и залпом выпил холодный чай.
– Ты ведь не против, чтобы я полетел с тобой, Сильвенио? Я… я хотел бы остаться на твоей планете, если ты не возражаешь. Признаться, я давно мечтаю туда переехать. И раз уж нам придется лететь туда так долго, наверное, тебе лучше решить заранее, не тяготит ли тебя мое общество. Подумай, может быть, около десятка лет со мной рядом – это слишком серьезное испытание.
Сильвенио едва не задохнулся от потрясения и возмущения. Он потряс головой, пытаясь упорядочить мысли, схватил ладони миротворца своими и крепко сжал их, глядя ему в глаза.
– Что ты такое говоришь? Неужели я как-то… неужели я каким-то образом создал у тебя впечатление, будто мне не по душе твое общество? Если это так – я приношу свои глубочайшие извинения, друг мой! Ты столько для меня сделал, ты спас меня, ты показал мне настоящую жизнь! Я обязан тебе всем! И ты думаешь, что после всего этого я вдруг не захочу тебя видеть? Ты… ты лучший из всех, кого мне довелось встретить. Ты добрый, самоотверженный, смелый, образованный, умный, щедрый, всегда думаешь о других, а не о себе… Нет, я никогда не смогу испытывать к тебе даже малейшей неприязни, что бы ни случилось! Пожалуйста, не говори больше таких слов. Ты мой друг и всегда им останешься!
Страдание наконец ушло с лица Мартина, и он робко улыбнулся, не выпуская его рук:
– Значит, ты не возражаешь, чтобы я летел с тобой?
– Нет! Я буду только счастлив! Мне не обойтись без тебя в этом пути.
На этом тема была исчерпана, и Мартин, заметно просветлевший, начал с энтузиазмом рассуждать о том, сколько пересадок понадобится, чтобы добраться до Эрландераны. Сильвенио слушал его и кивал время от времени. Только в уголках губ его притаилась привычная горькая складка: он не стал говорить другу, что они никогда не доберутся до его родной планеты. Он был уверен: ему не суждено в этой жизни вернуться домой. Оставалось надеяться, что Мартина, по крайней мере, не постигнет та же участь, что и Хенну, которая тоже обещала Сильвенио несбыточное.
Потом они снова пошли гулять по городу. В центре открылась новая выставка «удаленного экспрессионизма», и Сильвенио затянул Мартина туда. Сильвенио, предпочитавший более конкретные направления искусства, любил слушать или поверхностно считывать чужие мнения о каждой картине – а потом сравнивал их с замыслом самого художника, каждый из которых непременно приходил в галерею в день открытия. Он ведь не собирался выведывать сокровенные секреты, заглядывал в чужой разум только одним глазком – кому это могло навредить? Никто даже не чувствовал.
– Стакан! – говорил он позже, уже вечером, когда они с Мартином возвращались с прогулки. – Представляешь, это был стакан!
Мартин целых десять секунд выглядел совершенно ошеломленным: та картина, про которую они говорили, изображала что угодно, только не пресловутый стакан.
– Граненый, – продолжал Сильвенио, улыбаясь. – Обыкновенный граненый стакан. Сэр Да'Огакх даже не вкладывал в это особого смысла! Просто стакан, понимаешь? Он сначала так его и нарисовал. А потом подумал, что выходит не презентабельно, и начал выливать на холст все попадающиеся под руку краски. Вдохновение, представляешь, накрыло его до такой степени, что он начал вычерчивать контуры этого самого стакана медом. Который, конечно, стек и перемешался с красками и водой… И вот что в итоге вышло! А что думали по этому поводу все эти образованные сэры и леди!
– Да, я помню, одна дама в меховом манто еще громко убеждала своего кавалера, что там изображена… как она сказала, Сильвенио?
– «Пчела, подвергшаяся радиоактивной мутации и символизирующая борьбу за экологию», конец цитаты.
Мартин засмеялся, и Сильвенио, заражаясь его весельем, засмеялся тоже.
И вдруг, в этот самый момент, смеясь со своим лучшим другом на тихой улице красивейшего из виденных им городов – Сильвенио понял, что его отпускает. Грусть, владевшая им с утра, образ Аргзы, смятение от встречи с Юнбой Шимеи, тревога за будущее, горечь прошлого – все уходило прочь, испарялось куда-то к мерцающим в темном небе звездам. Он был свободен, счастлив и не одинок. Этот смех, первый искренний смех за столько времени, смех, разделенный на двоих, словно послужил неким условным сигналом, заставившим мрачное настроение окончательно улетучиться. Он вдруг подумал: все будет хорошо. Все будет