Путешественность: этос и эпос(вместо предисловия ко второй книге)
Книги пишутся, издаются, а жизнь продолжается. После выхода в свет первого собрания моих путевых записок об Азии интерес к путешествиям во мне не угас. Я старался использовать каждую возможность, чтобы еще раз проехаться по Китаю. Не без удивления я стал замечать, что меня тянуло в одни и те же места, даже если я уже не раз и не два бывал там. Мои китайские странствия неожиданно стали напоминать школьный урок «повторения пройденного».
Со временем я уловил в этой тенденции смещение моего интереса от собственно путешествия к тому, что я назвал раньше с подсказки О. И. Генисаретского путешественностью, каковая, очевидно, относится к самому качеству опыта, душевному состоянию путешествующего. Перемена в своем роде естественная и логическая: мысли о предмете свойственно превращаться в предмет мысли.
Смысл путешествия – встреча человека с миром, которая открывает ему что-то новое и тем самым изменяет его. Именно поэтому в путешествии заключен особый путь мысли и даже философии, где размышление исходит не из общей идеи, а из события, нередко анекдотического случая и не может выстраивать обобщения. Оно обречено быть разговором «вокруг да около», салонным остроумием или даже балагурством и может прийти разве что к назидательному суждению или, если взять его потенциально высшую точку, к многозначительному безмолвию. Впрочем, последнее на самом деле с самого начала обусловливает и оправдывает такого рода «размышление по случаю». Таким безмолвием, кстати сказать, и завершается речь восточных мудрецов. Оттого же эта речь несет в себе сильный заряд иронии и даже искреннего юмора. Как иначе поведать об истине, которая всех соединяет, но всегда предстает частным случаем, даже исключением из правила?
Нащупать путь мысли в философии путешественности не так уж и трудно. Во встрече мы изменяемся сами и изменяем других, а предметом философии ее делает то обстоятельство, что в превращении все вещи равны, равноценны. Правда, такое равенство не может быть данностью, оно остается неопознанным. Именно это отсутствующее единство обеспечивает преемственность существования в его творческих метаморфозах. В нем все частное не может не содержать в себе что-то всеобщее. Подлинное оправдание и завершение путешествия заключено в переживании всевременного мига, совместности всего. Поистине, путешествие расширяет нашу жизнь до вселенских масштабов и несет в себе обетование вечности.
Вот задание путешествия: из физического потока жизни, череды преходящих моментов встречи прийти к осознанию потока в его целости, когда движение приходит к покою, становится неизбывной паузой, где все сущее возвращается к истоку. Это значит: найти путь всех путей. Движение рано или поздно завершается великим покоем – великим потому, что он не противостоит движению, но вечно возобновляется благодаря ему.
В путешественности внешнее движение физического путешествия претворяется во внутреннее и, по сути, противоположно направленное движение самопознающей души. Не будет удивительным узнать в таком случае, что древние китайцы умели и любили путешествовать, не вставая со своего ложа. Превыше всего они ценили «странствия во сне» – чарующе легкие, уносящие «за пределы восьми пустынь». Более того, в Древнем Китае странствие, занятие искусствами и душевная радость обозначались одним и тем же словом (ю). Вольное «странствие в уме» считалось первым признаком мудрости, ведь оно не знает преград и не требует усилий. «Величайший путешественник не выходит со двора», – говорили древние даосы.
Известный даос Ван Чунъян, живший в XII в., говорил о двух видах «облачных странствий». Первый – это путешествие внешнее, когда путешественник «любуется разнообразием и блеском городов больших и малых, восхищается красотами башен и павильонов храмов и монастырей». Такие странствия «изнуряют тело, истощают богатства и омрачают ум», а потому вредны. Истинная польза путешествия, по Ван Чунъяну, заключается в том, что оно помогает «постичь свою природу и судьбу, вникнуть в утонченное и сокровенное. Восходя на заоблачные вершины, такой путешественник посещает просветленных учителей и не утомляет себя. Переправляясь через широкие потоки и бурные воды, он приобщается к Дао и не ведает усталости. Тогда одно слово в разговоре учителя и ученика приводит к полному прозрению…»
Есть неумолимая закономерность в том, что для ищущего совершенства путешествие становится внутренним свершением, духовной аскезой. В деле познания правды жизни мы поневоле начинаем с внешнего, обходительного действия, ходим вокруг да около сокровища сердца, ведь наше присутствие-в-мире невозможно вывести вовне и сделать предметом рефлексии. Дальнейшее движение может быть только направленной вовнутрь и постепенно суживающейся спиралью, и оно в конце концов приводит к прозрению – точке внутреннего покоя в фокусе мирового круговорота. Эта истина трех уровней предания, или «трех колесниц» учения, ярко проявляется в тибетском обычае ритуального обхода святого места – коры: есть кора внешняя, кора внутренняя и кора собственно духовная, недоступная ни воображению, ни мысли.
Как вестник превращений, даруемых путешествием, путешественность отличается особой двойственностью, свойственной акту превращения. Она не совпадает с путешествием, но и не существует вне него. Она не «здесь» и не «там», но в то же время и здесь, и там, ведь она пребывает в пределе всего. Она сродни виртуозному мастерству. Виртуоз дела свободен от ограничений, налагаемых материальными условиями практики, он как бы забывает и себя, и орудия, и материал своего труда, но как раз поэтому может сосредоточиться на глубине самого ритма, целостном алгоритме своей деятельности, превосходящем физические факторы. Его «забытье» одаривает необыкновенной ясностью духа. Для него поток времени сходится в одно мгновение, так что его сознание может «оставить всякое попечение» и искать безупречного соответствия цельности бытия, каковая, конечно, не может быть «объектом» или опорой мысли. В состоянии путешественности мысль способна только «летать» – и не желает ничего другого! В своих сокровенных странствиях мудрый волен находиться где угодно, не находясь нигде, обитать в бесчисленном сонме миров, ни с чем себя не отождествляя, резвиться как ребенок, не ведая границы между воображением и действительностью, легко переходя от сна к яви, от знания к незнанию и наоборот. Но он не просто ребенок, но и великий стратег, который умеет, скользя на грани видимых и невидимых миров, обнимать все оппозиции и поворачивать к своей (но и общей!) пользе колесо фортуны.
В этой перспективе метанойи, «самопревосхождения ума» событие встречи возвышается до вселенской со-бытийности, обретает силу нравственного воздействия. Путь духовного совершенствования, просветления сознания приобретает здесь характер само-настройки или, говоря по-китайски, «само-выправления» равнозначного утончению, одухотворению внутренней чувствительности. Таков, как мне видится, самый действенный и даже, может быть, единственно возможный способ связи единичности и всеобщности, актуальности мгновения и мирового всеединства.
Мудрый путешественник идет вперед… возвращаясь к началу всего. Он, согласно классическому изречению, «подобен слепцу без посоха», но, стоя на пороге всех явлений, видит несравненно дальше и яснее других. Череда его «возвращений к истоку», опыт «накопления без накопления» (Лао-цзы) запечатлеваются в глубине его сознания, исподволь задавая жизненные ритмы, закладывая мельчайшие, еще беспредметные семена памяти, воспоминания о незапамятном, из которых вырастает память индивидуальная, а та благодаря отбору ее наиболее заметных моментов в поле духовной совместности служит созданию репертуара сверхвременных и уже публичных типовых форм опыта, образующих арсенал культурной традиции.
Если превращение есть первичная реальность существования, то все образы мира, включая и наши само-образы, являются для нас превращенными образами реальности или, проще говоря, ее подобием, мнимостью, следом, даже неизбежной иллюзией. В свете превращения все образы и формы ничего не выражают и не обозначают, а носят характер иносказания, намека, загадки, курьеза, эксцентризма творческого порыва, представляют непостижимую инаковость, предел понятого и понятного.
Главная тема азиатских цивилизаций и, соответственно, путешествий по Азии и есть встреча с инобытием всего – всегда иным и единым в своей инаковости, как подсказывает сама этимология слова «иное». Интуиция «родной чуждости», (ра)скрывающейся в глубинной преемственности природных форм и артефактов культуры, резонансе инаковости мира и человека-инока, всегда иного человека, как раз и определяет то, что можно назвать «большим стилем» всего евразийского региона.
Поистине, «место встречи», выявляемое путешествием, есть вместилище откровений жизни. Его нельзя представить себе, но оно навевает «иную жизнь и берег дальний» – сокровище сердечных упований. Оно – как родная инаковость, бездонный колодец времен и развертывается в душевной глубине эпосом самопознания. Наш визави в опыте встречи нам неведом, но мы точно знаем, что он есть и что он был в месте встречи прежде нас и мы застаем его там, ибо нельзя быть человеку без отца-матери, а в месте встречи неведомый всечеловек предвосхищает сам себя.
К океану встречи-превращения, как к началу всего, можно только вернуться. В него нужно погружаться неспешно и бережно, блюдя чуткий покой духа, открывая в нем все новые глубины. В этом океане жизни забытое прошлое становится явным и близким, а неведомое будущее, как предрекал Ницше, оказывается мерой сегодняшнего дня. Момент в высшей степени этический! Маленький вандал, пишущий на древней стене «здесь был Вася», бессознательно выражает эту мечту о неисповедимой встрече. А заодно наглядно показывает разницу между радостью духовного бодрствования и агрессивной идеологией, логикой идей, отвергающей совместность превращений ради формального тождества. Возможна ли «политика путешественности», артикулирующая извечную потребность человека в постижении своей инаковости и жизни в совместности с ней? В каком таинственном тигле самое обыденное и близкое нам переплавляется в упоительные грезы