недостижимо-родного?
В сущности, «политика путешественности» возвещает об утопии повседневности и повседневности утопии. Тема чисто азиатская и прежде всех открытая тем же Лао-цзы, который благословлял людей «радоваться своей еде и любоваться своими нарядами». Эта тема важна и желанна уже тем, что зовет к обретению своей родины, перед которой мы все в неоплатном долгу: мы жаждем и не можем вернуться в нее. Первый путешествующий на Руси – он же и первый русский юродивый Прокопий Устюжский, который, согласно его житию, бродил по лесам и болотам, «взыскуя древнего погибшего отечества».
Помещенные здесь заметки в какой-то мере проясняют вторую фазу развертывания темы путешествия, фазу земной трансценденции пути, образ путешествия как не просто переживания субъективных аффектов, но тайного исхода в «вечность бескрайних пространств» и притом пространств не пустынных, а наполненных всеми красками и звуками жизни. Читатель этой книги будет раз за разом наталкиваться на характерные мотивы путешествия, преобразившегося в путешественность: встреча с иным и непостижимым, духовная сила само-оставления, проницающая мир, схождение незапамятной древности и неисповедимого будущего в промельке настоящего, взаимное проникновение человеческого и небесного, внутреннего и внешнего, коммерции и святости, свободная совместность душ, благодать оставленности, праздничность быта.
Во второй части моих заметок повествование, как и прежде, следует оси Запад и Север и Восток и Юг. Во многом эта ось совпадает с разделением на внутреннее и внешнее в бытии, центр и периферию. Северо-Запад – корень китайской цивилизации, ее исконная, обращенная в себя правда, чуждая украшательства, прочно вросшая в землю. Юго-Восток – приморский, открытый миру Китай, экстравагантный и любящий красоваться. Северянам «люди Юго-Востока» (существовало такое понятие) кажутся несерьезными и ненадежными, почти отступниками. Сами же южане считают себя наследниками истинной древности, а северяне для них испорчены «северными варварами». Сосуществование этих двух Китаев, конечно, не признается официально, но подспудно многое определяет в строении китайского мира и в китайском мировоззрении.
Сердечно благодарю тех, кто в разное время помогал мне всматриваться в «цветы Азии» и сотнями способов поддерживал меня на наших нелегких, часто нехоженых путях. Андрею Егорову, Анатолию Михайлову, Татьяне Ян, Дмитрию Хуземи и превыше всего моей жене Татьяне. Отдельная благодарность – Магомеду и Абдуле Мусаевым за помощь в издании этой книги.
Восток – Юг
Деревня Сиди
Туристам, приехавшим любоваться красотами горы Хуаншань в провинции Аньхой, обязательно предложат посетить старинные деревни в ее окрестностях. Крепкий жизненный уклад в них выстроили крестьяне, а культурный блеск и даже, можно сказать, художественную завершенность ему придали местные купцы – люди с деньгами. Ибо в Китае есть два непреложных правила: сколачивать богатство на чужбине, став богачом, возвращаться домой, чтобы насладиться жизненным покоем там, где только и можно его найти: в собственном доме на своей родине. Усилиями богатых купцов здесь сложился самобытный стиль архитектуры, один из самых ярких и цельных во всем Китае.
Самая известная деревня называется Сиди. Она находится в восьми километрах от уездного города Исянь. Туда я с товарищами и направился после того, как мы сошли с поезда на ближайшей железнодорожной станции. Деревня большая и богатая: более 600 зданий и почти 10 тыс. жителей. Она получила свое название от того, что в двух опоясывающих ее речушках воды текут с востока на запад, тогда как в Китае положено наоборот. В описаниях деревни я нигде не встретил прямого упоминания на этот счет, но, сдается мне, отцы-основатели Сиди увидели в столь необычном поведении водной стихии благоприятное знамение, ведь духовное совершенствование, по даосским понятиям, требует «плыть против течения», да и в китайском фольклоре карп, этот символ удачной карьеры, упорно плывет вверх по течению, чтобы, преодолев пороги Драконьих Ворот, превратиться в могучего дракона.
Деревня Сиди основана в XI в. переселившимися с Севера людьми одного клана Ху. Возможно, этим объясняется большая плотность ее застройки: дома в ней почти вплотную примыкают друг к другу, их разделяет только редкая сеть узких переулков. Все стороны жизни этих человеческих сот – природное окружение и хозяйственные работы, символика и быт, личное и публичное – сплетены в один тугой узел, цельный сгусток прочно сложенного, до последних деталей устоявшегося и отшлифованного быта.
В Китае, чтобы добраться до неба, не надо лезть вверх. Достаточно с детской наивностью и любопытством прильнуть к земле – к незыблемым устоям жизни многомиллионного народа и затаиться там, вдыхая аромат его незапамятной древности. Что может быть проще? С древности здесь кочевала легенда о блаженной жизни в забытой всеми (но лучше всего властями) «деревне Персикового источника», где люди живут спокойной, тихой жизнью и для счастья им хватает «слышать лай собак и крик петухов». Знакомая деревенская идиллия, воспетая молодым Есениным:
Задымился вечер, дремлет кот на брусе.
Кто-то помолился: «Господи Исусе»…
Господь помянут здесь не всуе. Благословенна эта оставленность, а по сути, подлинно божья пред-оставленность мира самому себе. Она и требует всегда другого, недостижимого, только детям и блаженным доступного ракурса, взгляда на мир из бесконечно далекой точки, как смотрят на мир китайские живописцы. Но истинная оставленность оставляет и себя. Какими-то неисповедимыми, но провиденциальными нитями она связана с гордостью и славой великой империи. Как в России вольные казаки с готовностью служили царю, так и в этом глухом углу Срединного царства люди охотно шли в ученые и чиновники. Сиди дала на удивление много обладателей ученых званий, чиновников и состоятельных купцов (с некоторых пор отделить эти фигуры друг от друга стало практически невозможно). В 1578 г. у входа в деревню по этому поводу поставили высокие ворота с затейливой резьбой и назидательными девизами, а потом еще больше десятка таких портиков, но все они за исключением главных не пережили революционных времен.
Процветание своей деревни люди рода Ху, как везде в Китае, объясняли благоприятным рельефом местности. Деревня лежит между двумя речками, т. е. окружена водой, а своими очертаниями напоминала переселенцам корабль. Выстроившиеся друг за другом парадные ворота казались им мачтами с парусами, холмы вокруг деревни – волнами бурного моря. Одна из старинных надписей в деревне намекает на эту доморощенную мифологию: «Чтобы жить в довольстве и благополучии, умей проходить через горы и находить путь в открытом море». Смысл ясен: трудности закаляют характер и дают жизненную силу (по-китайски ци), которая привлекает счастье. А жизнь – вечное плавание, где все решает бдительность и смекалка мореплавателя.
Да, за счастьем нужно отправляться в путь, но пользоваться им нужно в тиши своего дома. На строительство родового гнезда денег не жалели. Правда, монументальность китайского дома весьма своеобразна. Она обращена только к внутреннему миру семьи. Дом не имел фасада, с улицы видна только его глухая, лишенная окон стена. Здания непомерно высокие, явно построенные с таким расчетом, чтобы придать как можно больше величия его главному, так и называвшемуся «высоким» залу, где стоял семейный алтарь и проходили церемонии, удостоверявшие единство семьи. Простор этих залов демонстрирует, собственно, величие пустоты, которая принадлежит небу и, подобно роскошным воротам на входе в деревню, нефункциональна и имеет только символическое значение. Этот простор умаляет отдельных индивидов, заставляет их ощутить свою ничтожность перед ширью небес. «Высокий зал» представляет сверхличный масштаб родового бытия. Как не вспомнить, что в древности правителю полагалось «покойно сидеть» в глубине такого большого и пустынного зала, но лишь для того, чтобы заставить подданных «восчувствовать» причастность «великому телу» всех участников ритуального действа. Вездесущая, но на китайский лад осмысленная игра человеческого самопознания: умалиться, чтобы возвыситься.
Гигантский объем «высокого зала» внушает чувство соприсутствия величественного Другого, как будто следящего за земной жизнью из за облачных далей. Между прочим, тибетцы даже сделали такой «взгляд из нирваны» основой своего миропонимания. Очень хорошо отображен он в поразительной картине Николая Рериха «Властитель ночи». В монастырях Тибета хранятся хроники, в которых указано число перерождений, которые великим людям еще предстоит пережить прежде, чем они достигнут нирваны. По всей Азии свидетелями человеческих договоренностей, о чем прямо писали в контрактах, выступали «Небо и Земля». А здесь пустота зала служит контрастным фоном человеческого быта с его изменчивостью, вносит прерывность в жизненную рутину. Вот так пустота небес дает свободу трансформации облаков. Так же и в доме: человек и его вещи сплетаются в один клубок превращений. В древности мебель ограничивалась одним топчаном, который мог служить и кроватью, и стулом, и столом, а расположение предметов, включая и жертвенные яства на алтаре, полагалось чуть ли не ежедневно менять. Но противостояние, несопоставимость индивидуального (человеческого) и родового (небесного) масштабов, равно как и контраст искусственного и дикого, оставались неизменными. Родовое начало как бы незримо вписано в дом, существует параллельно земному быту благодаря символике различных частей здания, надписям над дверями, задающим «атмосферу» отдельных комнат, и т. д. Цельность жизни всегда остается за пределами видения, переживается интуитивно. И если, к примеру, мастер садового ландшафта предъявлял взгляду соразмерность образов, то чаще всего ради создания обманных видов, «заимствования» деталей из