Чжанчжоу
На новый, 2015 год исполнилось мое давнее желание побывать в южной части провинции Фуцзянь. Главная точка притяжения для туристов в этих местах – так называемые земляные башни (ту лоу) – огромные дома-крепости круглой или квадратной формы в несколько этажей, где может проживать целый клан, т. е. нескольких десятков семей. Обычно туристы отправляются туда из Сямэня, где находится ближайший аэропорт.
Но я решил по пути остановиться в городе Чжанчжоу и не прогадал. Чжанчжоу – не просто типичный, но, можно сказать, глубинно китайский город – именно, как говорят китайцы, «земляной», прочно вросший в свою историческую почву. Изобилие закусочных, лавок, парикмахерских, импровизированных уличных рынков. Горожане, как дети, любят праздничное веселье: на Новый год по всему городу шли шумные рекламные распродажи, гремели барабаны, плясали девицы. Но в память города прочно вписан серьезный социализм: народное правительство, народный театр, народная больница, парк победы, памятник павшим за освобождение… А недалеко от моей гостиницы я обнаружил сильно обветшавший, напрочь лишенный претенциозности и потому на редкость очаровательный старый город (почему-то не упомянутый в путеводителях). Дома непропорциональные и в конструктивном плане неуклюжие. Жилые помещения – пузатые кубы на тонких кирпичных ножках. Пространство под ними имеет хозяйственное назначение: это лавка или склад. Над жилой комнатой террасы с балюстрадами, западными орнаментами, фальшивыми дверями и окнами. Над террасами надставлены мезонины, похожие на большие ящики. Окна украшены арочными карнизами, подсмотренными то ли в готике, то ли в линиях родных китайских крыш. В общем, откровенное, даже гордое собой разностилье. В центре старого квартала – храм конфуцианской учености Вэньмяо. Вообще-то он посвящен божественному правителю города, а к Конфуцию имеет отношение разве что его памятник работы современного скульптура, «профессора Ли Вэйци». Памятник выполнен в обязательном для современного Китая псевдоромантическом стиле, но с чувством меры: великий мудрец наклонился вперед, словно торопясь куда-то, но не теряя смиренного вида. Парень в велосипедном костюме просит с ним сфотографироваться на фоне Конфуция. Говорит, сам из Цзин-дэчжэня, приехал в командировку. Его можно понять: за два дня я не увидел в Чжанчжоу ни одного иностранца. Перед входом в храм ворота с изречениями: «Добродетель упорядочивает Небо и Землю»; «Дао пронизывает древность и современность». С такими лозунгами обитатели старого города могут спать спокойно. Кое-какие полустертые письмена остались от революционных времен. На одном доме четко видна пространная надпись: «Впечатайте указания председателя Мао в мозг, растворите их в крови!» Хозяйка дома и по совместительству владелица велосипедной лавки уверила меня, что надпись оригинальная. На следующее утро я видел, как она, держа в руке зажженные курительные палочки, кланялась перед детскими велосипедами, моля о хорошей торговле. А современность присутствует в старом городе в виде висящих всюду плакатов про «китайский сон» (в китайском языке, как в английском, слова «сон» и «мечта» совпадают). Это «сон счастья», «сон правильного аромата». Много плакатов о «китайских ценностях», и в них чаще всего поминается бережливость. На заборе парка, где женщины с упоением танцуют под хорошо знакомую мне красивую песню тибетского певца (ее всегда крутят в машине наши тибетские водители), висит указание «брать пример со стального солдата Лэй Фэна, отдавать всего себя другим» с припиской: «Указание идеологического отдела горкома КПК». После такого призыва уже с умилением смотришь на напутствие путешественнику: «Когда выходишь из дому, счастье под ногами».
Но мне нужно ковать свое счастье путешественника. Сначала иду на центральный автовокзал и покупаю билет в Цюаньчжоу на послезавтрашний вечер. Эта мера предосторожности оказалась лишней и только стеснила меня в моих передвижениях. Потом отправляюсь на Западную станцию за билетом к «земляным башням». Меня довез на мотоцикле парень по фамилии Чжоу. Он сразу заявил мне, что верит в Христа и каждое воскресенье ходит в церковь. На станции я купил билет на автобус, который отходит в час дня с таким расчетом, чтобы приехать туда часам к трем, когда основная масса туристов уже будет разъезжаться.
На следующее утро отправляюсь в буддийский храм Наньшаньсы. Пройдя знакомый старый квартал, перехожу по пешеходному мосту реку. В конце моста бойко торгуют куртками из искусственной кожи по 80 юаней. На листе картона написано: «Куртки для экспорта в Россию». Эхо финансовой бури в России докатилось и до далекого Чжанчжоу!
Храм Наньшаньсы чистенький, тихий, уютный, заросший магнолиями и пальмами. У ворот – оригинальные бонсаи с деревцами в виде изгибающихся драконов. В главном зале над статуей Гуаньинь надпись: «Чудесный облик, возвышенно-строго». Вполне традиционная фраза, но меня как током ударило. Облик здесь означает отражение, явление в рамках взаимной зависимости вещей, чистая сообщительность как предел всех сообщений. Это явление чудесное, ибо связывает, уравнивает вещи несопоставимые. Оно-то и есть самое ценное и величественное в мире. Азия не желает различать сущность и функцию, бытие и общение, стоимость полезную и меновую. Она верна бытийной глубине коммерции, для нее торговля и тайна бытия – вещи нераздельные. Отсюда, как мне кажется, и ее неподверженность западному нигилизму. При всей их приверженности коммерции китайцам совершенно чужд цинизм, что, подозреваю, стало одним из источников мифа о бездуховных азиатах, с энтузиазмом торгующих даже в храмах (без мысли о кощунстве!).
На обратном пути прохожу мимо двух христианских церквей: здесь, как всюду на юго-восточном побережье, много христиан. На воротах церкви большая красная звезда и надпись: «Зал церемонного поклонения», как называют в Китае воскресную литургию, а на Тайване – и воскресенье как день недели. Вот такое христианство дважды китаизированное: сначала конфуцианством, потом коммунизмом. А по соседству в «парке Сунь Ятсена» прямо напротив католического собора стоит обелиск, на трех сторонах которого написаны три девиза французской революции: свобода, равенство, всеобщая любовь (замена европейскому братству). На четвертой стороне обелиска к известной триаде добавлен еще один принцип и, конечно, в китайском духе: взаимопомощь.
Снова, как в горах Наньсицзяна, убеждаюсь в том, что в голове и тем более в жизни китайцев органично сходятся религиозный идеал, революционный пафос и горячка капиталистического потребительства; что для них сущность вещей реализуется в их обмене. Насколько прочен этот союз? Логикой его не оправдаешь. Он действует какими-то скрытыми, обходными путями. Он воспитывает внесубъективную идентичность встречи, скрещения, взаимного замещения; идентичность, так сказать, уравновешенного, центрированного действия. На уровне идеологии его может и не быть. Правительство на Севере всегда считало «людей юго-востока» (и они себя) другой породой людей, даже «островными разбойниками» (чужой мир всегда кажется отделенным от «своего» мира, как остров отделен морем от континента). Интерес местных жителей к морю и заморским странам власти, конечно, грубо подавляли. Дошло до того, что в конце XVII в. вышел указ императора разрушить все жилища на морском побережье.
Но в экзистенциальном плане центрированность – очень глубокая, может быть, исходная точка опыта, внутреннее понятная всем. И единство китайцев очевидно и действенно на уровне культурных символов, «сердечной сообщительности», где ритуал прочно сросся с игрой, ведь то и другое имеет общую «обратную» логику: чем больше мы отделяем себя от представляемого персонажа, тем лучше исполняем свою роль, тем вернее утверждаем свою идентичность игрока. Эта логика связывает крепче идей.
Между прочим, тайваньцы и сегодня посещают Чжанчжоу для участия в молебнах, потому что здесь находятся их «материнские» храмы: отсюда были взяты благовония, которые курятся в их тайваньских кумирнях. Китайская культура распространяется как род: ползучим, но неудержимым рассеиванием. Акт в высшей степени естественный, ибо такова сущность времени.
Когда на старый город опускаются лиловые сумерки и все вокруг начинает отсвечивать нереальным, неземным светом, почти физически ощущаешь, что погружаешься в волшебный мрак метаморфозы, где все вещи «чудесным образом» откликаются друг другу, где все может быть всем. В этом сумраке сознания исполняются все желания, сбываются все сны. Китайцы опознают друг друга через опыт этого путешествия к истоку жизни, где существование и прозрение, род и школа, истинно сущее и разменное еще не разделены.
Земляные башни
За гостиницу в Чжанчжоу пришлось заплатить наличными. Совсем забыл, что в Китае почти нигде не принимают кредитных карточек иностранных банков, а Тайвань хоть и «провинция Китая», но в финансовых операциях все равно заграница. «Народной валюты» я машинально захватил с собой в обрез. Теперь придется экономить. Но разве, как тут напоминают на каждом углу, бережливость не главная ценность жителей Поднебесной?
На автобусную станцию иду пешком. По дороге съедаю тарелку моей любимой жареной лапши аж за восемь юаней. Перекидываюсь несколькими фразами с хозяевами и посетителями той забегаловки: как жизнь, что дома, кто где учится, кто чем болеет? Знаю, что китаец может обмануть и даже нагрубить (впрочем, иностранцу редко), но меня не покидает чувство безопасности и комфорта. Китаец, когда с ним говоришь на его языке, – самый любезный и радушный человек на свете, потому что он может показать свою вежливость.
На станции сажусь в автобус минут за двадцать до отправления. Оказывается, он идет в городок Юндин, я должен сойти на полпути. Все пассажиры из Юндина. Узнав, что я еду смотреть земляные башни не в их краях, а в уезде Наньцзин, искренне обижаются и почти требуют, чтобы я поехал с ними до Юндина, где земляные башни самые большие и древние. Водитель, положив ноги на приборную доску, авторитетно кладет конец базару: «Да земляные башни Наньцзина не имеют никакой ценности!» Кое-как оправдываюсь тем, что на поездку в Юндин у меня нет времени. Между тем в Интернете о наньцзинских башнях отзываются гораздо лучше, чем о юндинских.
Через два часа дороги кондуктор высаживает меня у центра туристического обслуживания местных земляных башен. Вся округа здесь давно превращена в грандиозный туристический аттракцион. Я выбираю местечко поближе под названием Юньшуйяо. Плачу 90 юаней за входной билет и прошу работницу центра организовать мне транспорт. Уже через несколько минут меня ждет у выхода парень с мотоциклом. Едем километров шесть до нужного места. Паренек предлагает ночлег у своих знакомых, но я устраиваюсь дешевле в гостинице, рекомендованной менеджером отеля в Чжанчжоу.
Вопреки моим ожиданиям народ вокруг и не думал расходиться. Оказывается, на этот Новый год в школах Китая объявлены трехдневные каникулы, и многие приехали с детьми в эти распиаренные места. Пришлось влиться в китайскую массу.
Юньшуйяо – живописная деревня, превратившаяся в скопление лавок, гостиниц и ресторанов. Она стоит на горной речке, вдоль которой тянется «древняя дорога»: вымощенная брусчаткой тропа. В некоторых местах реку можно перейти по камням. Вдоль тропы стоят лотки, с которых продают еду, местный чай, сувениры. Тропа соединяет две земляные башни, которые превращены в музеи. Вот и весь набор удовольствий. Еще есть башня-гостиница и башни, в которых живут люди.
Бросив вещи в номере, отправляюсь на прогулку. Уже подкрадывается вечер, поэтому иду к башне, которая поближе: до нее идти с полкилометра. Она называется «Башня согласия в знатности», построена в 1732 г. и имеет квадратную форму. Самая выдающаяся особенность этих зданий в том, что они построены из утрамбованной земли – самого дешевого материала. Правда, в землю добавляли для крепости стволы деревьев, камни, а также темный сахар, яичный белок и клейкий рис. В результате, по местной поговорке, три чашки такой земли стоят чашку свинины. Башни имеют от трех до пяти этажей. Если средневековый архитектурный канон Китая устанавливает соотношение высоты и толщины земляных сооружений 4:1 или даже 3:1, то в земляных башнях Фуцзяни эта пропорция доходит до 7:1. Считалось, что квадратная и особенно круглая форма башни благоприятствовала концентрации «жизненной силы» в ее внутреннем пространстве. Как правило, башни обсажены высокими деревьями, как бы укрывающими их.
Башни строились, конечно, как укрытие от врагов. Зачинателями новой архитектурной традиции стали китайцы этнической группы «хакка» (букв. «гостевые семьи»), переселившиеся в эти места в XII–XIII вв. Новым пришельцам достались менее плодородные возвышенности и склоны холмов, жили они бедно, и их отношения с переселенцами более ранних эпох всегда были, мягко говоря, напряженными. Из среды хакка вышло много бунтарей и революционеров, в том числе вождь тайпинов Хун Сюцюань, Сунь Ятсен, маршал НОАК Чжу Дэ и др. Кроме того, башни сооружали и для защиты от многочисленных разбойников и пиратов, орудовавших на побережье. Кстати, именно хакка занялись тут разведением чая.
Предназначались башни для проживания целого клана. Жилое пространство башни по периметру внешней стены состояло из сотни и более совершенно одинаковых комнат. Полное равенство и братство! Недаром Ху Цзинтао, посетивший несколько лет назад самую большую земляную башню в Юндине, заявил, что быт их обитателей «является образцом согласия в малом обществе». Во всяком случае, устройство этого кланового общежития почти не оставляет возможности для зримых символов иерархии старших и младших поколений в семье – этого святая святых патриархального уклада Китая. Слабое отражение этого принципа можно заметить разве что в том, что старшие члены семьи обычно занимали комнаты на более высоких этажах.
Общественным пространством жителей башни служил центр первого этажа. Здесь находился общеклановый храм для поклонения предкам и отдельным богам. Храм тоже был обнесен круглой стеной. Рядом имелись колодцы с водой для питья и хозяйственных нужд. Широкие карнизы, выложенные черепицей, защищали жилое пространство от дождя. Специальные водостоки отводили воду за пределы башни. Одним словом, государство в государстве, и притом государство-муравейник: Китай в миниатюре. Жители башни – все они носят фамилию Цзянь – давно переключились на торговлю сувенирами и местным черным чаем, который продают под брендом «Красная красавица». Чай, надо сказать, намного хуже тайваньского.
Побродив немного по «Башне согласия в знатности», отправляюсь в обратный путь. Почти стемнело. И тут пришлось вспомнить, что я нахожусь на высоте почти 3 тыс. м над уровнем моря. Стремительно надвигался ночной холод, а у меня никакой теплой одежды. Дощатые стены моей комнаты с принятым в этих местах окном-жалюзи удержать тепло никак не смогли бы. Спас кондиционер, который мог работать на обогрев. Благодаря ему благополучно переночевал.
На следующее утро иду к другой земляной башне, именуемой «Башней чувств, уносящихся далеко». Она круглая, имеет четыре этажа, построена в 1909 г. и хорошо сохранилась. Над входом в здание висит эмблема Великого Предела и Восьми Триграмм: указатели некоего универсального – всецело внутреннего и переменчивого – метапространства, доступного восприятию разве что немногих мудрецов. В этом вся соль китайского мировосприятия: мы слепы в своей прельщенности внешним миром, мы видим иллюзорное и не замечаем подлинного, мы должны разучиться видеть мир. Но подлинное не существует где-то отдельно от иллюзии, иначе оно тоже было бы иллюзорным. Подлинное – это «превращения иллюзии», неуклонное уклонение от всего наличного и данного. Оно, кажется, и вправду требует, чтобы «чувства уносились далеко».
Собственно, башня и спланирована по образцу Восьми Триграмм. Ее круглая форма делает ее внутреннее пространство еще более компактным, энергетически насыщенным, тем более что в башне имеются в общей сложности четыре концентрических кольца. Узкие лестницы, ведущие наверх, разбивают жилое пространство на одинаковые сегменты. Парни из местных за пятерку пускают посетителей на верхние этажи. В центре родовой храм, обнесенный круглой стеной. Принцип «небесного колодца» строго выдерживается и здесь: пятачок в центре первого этажа, средоточие жилого пространства, открыт небесам. За ним клановый алтарь, по обеим сторонам колодцы, при храме – столы, за которыми собираются старейшины. Лотки с чаем, сувенирами, игрушками. Жители башни тоже почему-то все носят фамилию Цзянь. Они не хакка, и вообще, как я заметил, хакка и коренные жители теперь всюду живут вперемешку.
Но у меня мало времени: в половине первого отходит мой автобус до Чжанчжоу. На обратном пути в гостиницу неожиданно становлюсь свидетелем даосского молебна при маленьком деревенском храме. Даос с высоким пучком волос на голове облачился при мне в красный халат с драконами и цветами, зажег благовонные палочки и стал почти беззвучно читать заклинания перед импровизированным алтарем, время от времени степенно вращаясь с тремя курительными палочками в руках. Ему помогал оркестр из барабана, гонга и писклявой дудки. Рядом с зажженными палочками в руках стояли немного смущенные заказчики молебна. Позади них рабочие готовили сцену для театрального представления. Не стал дожидаться окончания длинного обряда и напоследок обошел деревню, обнаружив в ней несколько полузаброшенных храмов, охраняемых бездомными собаками. В половине первого сажусь в автобус, идущий в Чжанчжоу, откуда я должен переехать в город Цюаньчжоу.
Цюаньчжоу и Сямэнь
В Цюаньчжоу я приехал уже в десятом часу вечера. После теплого автобуса ночной холод быстро закрался под мою единственную рубашку. Как-никак январь на улице. Хорошо, что опыт путешественника подсказал мне забронировать гостиницу недалеко от автостанции. Это отель из популярной сети «Семь дней», дешевый, но приемлемый для невзыскательного иностранца. Трясясь от холода и громко спрашивая дорогу у каждого встречного прохожего, бегу в отель. Мне отвечают дружески и, главное, верно. Через несколько минут я уже в теплом холле гостиницы.
На следующее утро выхожу заниматься тайцзицюань. Вокруг городские джунгли, ни одного свободного клочка земли. В конце концов захожу во двор какого-то учреждения и прошу сторожа разрешить мне исполнить свои пассы. Тот с готовностью и даже энтузиазмом соглашается и с любопытством смотрит на меня из своей будки. На обратном пути съедаю клецки «хаоса» (хунь тунь) в компании рабочих с соседней стройки. На меня почти не обращают внимания. В Китае наконец привыкли к иностранцам.
Из-за нехватки денег я решил не ехать на самую известную в городе гору Чистого Источника (Цинъюаньшань), но, когда подошел к автостанции, увидел автобус, отправлявшийся как раз туда. Сел в него и невольно совершил часовую экскурсию по городу. Здесь, как в каждом углу Китая, тоже есть свой преобладающий фенотип – маленький коренастый крепыш. Но вообще-то Цюаньчжоу – такой же бурный и безликий, а потому внушающий тяжелое чувство дежавю, как все китайские города. Среди знающих людей он имеет репутацию города «купеческого» в отличие от «крестьянского» Чжанчжоу. Эта особенность Цюаньчжоу, конечно, не лежит на поверхности. Ее надо распознавать по ряду косвенных признаков – например, по вольности, нестандартности его культурных памятников. Купцы в Китае, как и везде, – люди честолюбивые и романтические. Что-то начудили они в Цюаньчжоу?
Вот и Цинъюаньшань, который теперь превращен в туристический аттракцион уездного масштаба. Все как в знаменитых горах Китая, только на порядок меньше масштабом. У входа выторговываю себе, как лицу пенсионного возраста, билет за полцены. Возможность таких поблажек, как принято в Китае, зависит от местности и настроения работников кассы. Мне, как говорящему по-китайски, обычно не отказывают. Главная достопримечательность Цинъюаньшань – феноменальная статуя Лао-цзы, изваянная неизвестным мастером из валуна где-то в XIII в. и ставшая образцом для позднейшей иконографии даосского мудреца-божества. Лао-цзы сидит, положив руку на свой канон и чуть подавшись вперед. Могучий морщинистый лоб, широкий нос, растопыренные длинные уши-локаторы, распластанная на груди борода, лицо, да и вся фигура исполнены невероятно живой экспрессии, рот открыт, словно древний патриарх сейчас скажет миру что-то очень важное. На статую нужно смотреть только в фас или в крайнем случае в профиль: скульптуры в полном объеме Китай не знал. Все потому, что самое важное в человеке можно чувствовать, но нельзя видеть. Трудно поверить, что статуя предполагала религиозное поклонение, но таков Китай: в китайском искусстве небесное выражается в самом что ни на есть человеческом и мирском.
На площадке перед скульптурой Лао-цзы из земли выступают несколько камней, похожих на скалы посреди моря, – совсем как в знаменитом саду Пятнадцати камней в храме Рёандзи в Киото. Может быть, здесь их и подсмотрели киотоские монахи – связь с Японией осуществлялась как раз через юго-восточное побережье. Но какая разница в отношении к атрибутам святыни! В Японии эти камни среди разграбленного песка благоговейно созерцают издали, а здесь мне все никак не удавалось их заснять: то по ним ползали дети, то их с хохотом топтали самодеятельные фотографы. Мог ли Лао-цзы осудить их? Ведь он учил, что Великое Дао там, где люди «управляются сами».
А перед площадкой с камнями теперь стоит новодельная скульптурная композиция, изображающая встречу Конфуция и Лао-цзы. Современный китч. Два великих мудреца сидят у столика с книгами, а беседуют они, по преданию, о самой важной в Китае вещи – ритуале. И, возможно, в этой беседе Лао-цзы и поведал миру своей величайшее, шокирующее откровение: подлинный ритуал… не ритуален!
За статуей Лао-цзы тропки, как и положено на святых горах Китая, разбегаются в разные стороны. Но главная из них ведет к буддийскому храму, который посвящен знаменитому буддисту современного Китая Хунъи. Здесь находится его могила, а для пущей назидательности еще и статуя в позе сидячей медитации. На памятнике надпись: «Все истинное и ложное, древнее и современное сливается в мимолетный сон». Главный зал храма украшает девиз: «Небесный свет, тени облаков», т. е. когда рассеются облака заблуждений, солнце истины проступит само собой.
Времени у меня мало, и от храма я спускаюсь к выходу. Теперь мой путь лежит в большой храм танской эпохи Кайюаньсы – еще одно свидетельство процветания и вольности торгового города. Такси нигде не видно, но есть подходящий автобус, и я за 20 минут доезжаю на нем до монастыря. Храм занимает огромную территорию, в нем множество залов и две высокие пагоды, пережившие, кстати, несколько сильных землетрясений. Пагоды украшены барельефами, поражающими психологической насыщенностью образов в стиле «толстобрюхого Милэ» (Майтрейи) или нищих монахов-бродяг, подателей счастья. Оказывается, уже в те времена в местной иконографии процветал не то дерзкий, не то иронический реализм, а вернее сказать, псевдореализм образов-типов, в которых чувство черпает силу из самоотрицания, что придает этим образам приглушенно, а где-то и явно гротескный характер. Показывают они одну как нельзя более простую вещь: в жизни много страсти… из ничего.
Пройдя от буддийского монастыря через оживленный торговый квартал с христианской церковью, подхожу к знаменитой древней мечети Цюань-чжоу. Здесь в средневековые времена была многочисленная колония персидских и арабских купцов. От первоначальной мечети – в последний раз она была обновлена в начале XIV в. при монголах – остались только высокие ворота и заросшая травой поляна с колоннами. Современная мечеть – комплекс павильонов в китайском стиле с цветниками и внутренними двориками. Она теперь музей, куда пускают всех желающих. А по соседству – огромный храм популярного в народе бога Гуань-ди, которого молят о богатстве. Желтые крыши павильонов с высокими коньками и задранными вверх карнизами сливаются в одно ритмическое целое, что-то вроде волнующегося моря или клубящихся облаков. Очень естественная идея жизни, причем одновременно земной и небесной.
От храма Гуань-ди где-то с час возвращаюсь пешком к автостанции, уже снисходительно посматривая на привычно-безликие современные дома. Я открыл для себя былую гордость купеческого города, втайне мечтавшего о свободе и нашедшего ее как раз в этих тайных мечтаниях. Кричащий Лао-цзы, пробудившийся в смерти монах, святые аффекты, исламская exotica, стаккато крыш родного храма указывают это тайное пространство невыразимой и не нуждавшейся в выражении свободы. У этой свободы было много ликов. Из этих мест был родом самый яростный ниспровергатель традиции, сначала чиновник, а потом скандальный монах-писатель Ли Чжи (XVI в.). Известно, что здесь в Средние века свили гнезда манихеи, от которых пошли странные секты, а впоследствии появились и синкретические религии, которым современные власти – единственный известный мне случай в Китае – позволяют в этих местах существовать открыто. Объяснения такой терпимости даются разные, но всегда формальные: дескать, сектанты эти – «хорошие люди», или их слишком много, или они «не против компартии». Но мне видится другая, куда более смутная, но солидная причина: есть у жителей юго-восточного побережья своя «мечта в щелку», и она – не стереотипно-китайская. А власти приходится с ней считаться.
Мечта «людей Юго-Востока» погребена под современным типовым домостроением и рациональностью капиталистического быта, но вряд ли она может исчезнуть бесследно. Вглядитесь внимательнее в хаос фуцзяньских городов, и вы заметите ее в прикровенных акцентах их лихорадочного блеска, в тихих обертонах их жизненной какофонии. Эта китайская утопия таится там, где люди живут вместе, укрываясь от мира или, если угодно, прикрываясь им. Она – совместный и все вмещающий голос, звучащий в месте другого и, следовательно, в каком угодно месте, всегда у-местный. Из такого места бежать некуда… Выходит, этот перемещенный, «другой» Китай – тоже часть китайства.
Вечером того же дня я покидаю Цюаньчжоу и уже совсем поздно приезжаю в Сямэнь – крупнейший порт Юго-Востока. Когда-то, почти 30 лет тому назад Сямэнь поразил меня романтикой колониального прошлого (Сямэнь был одним из открытых портов): европейскими особняками с проросшими на карнизах деревьями, старинными христианскими церквами и тихими парками. Теперь центр города превратился в маленький Гонконг: горячечный фейерверк пустоты, царство капиталистической зрелищности. По-крупному вложились тайваньцы (они тут главные инвесторы) и иже с ними в новую китайскую мечту-пустоту. Тайное стало явным: естественная в своем роде эволюция. Примечательно, что вокруг – ни одного объявления про «китайскую мечту». Они тут не нужны. А рядом сохранился во всей своей красоте и цельности старый колониальный город с фальшивыми балюстрадами и карнизами на втором этаже. Чуть дальше – большой монастырь с нагромождением валунов, вьющимися тропинками и укромными павильончиками. Мечта аргонавтов Юго-Востока держится стойко и, надеюсь, умрет последней. Но смерть уже прочертила над ней холодным неоновым огнем свой зловещий иероглиф.