Бэйпу: на пороге глубинного Тайваня
После долгого сидения дома вырвался на полтора дня в городок Бэйпу. Сразу, как горох из рваного мешка, посыпались впечатления, масса впечатлений и напоминаний о прежних открытиях. Долго сидеть в покое, а потом вывалиться в кипящий мир – алгоритм самой жизни. Так и поступайте. Что-то да будет.
Бэйпу – маленький городок у подножия гор в сотне километров от Тайбэя. Час езды на машине. Населен почти сплошь хакка – то ли «этническая группа», то ли отдельная народность южного Китая, ведущая происхождение от переселенцев с Севера в XII–XIII вв. Общественное лицо хакка, как говорится, соткано из противоречий: живут беднее тех, кто пришел на Юг раньше, славятся скупостью (пардон, бережливостью), но считают себя аристократами духа, преданными учению и порядку. Женщины хакка по причине трудолюбия и хозяйственности не бинтовали ног. С давних времен якобы за героическую верность императору все они имеют наследственное почетное звание, которое означает что-то вроде «прекрасное дитя». По бедности хакка охотно участвовали в восстаниях и революциях, но на Тайване считают себя самыми крепкими консерваторами. Что не мешает им гордиться выходцами из хакка среди верхушки КНР: Чжу Дэ, Пэн Дэхуаем, Дэн Сяопином и проч. Еще одна любопытная деталь: на Тайване хакка, повсюду вынужденные селиться в гористых районах, часто искали союза с аборигенными племенами, чтобы вместе противостоять доминирующим на острове выходцам из южной Фуцзяни. А жизнь в горах подтолкнула их к разведению чая. В окрестностях Бэйпу они выращивают знаменитый сорт «Восточная красавица». Ценится он, помимо прочего, за то, что не терпит никаких химикалий: уникальный вкус ему придает разновидность цикады, обгрызающей его листочки накануне сбора урожая – в мае – июне. За его дороговизну он носит в просторечии куда более прозаичное название: «бахвалистый чай».
Ничего не скажешь: сложно переплелись в жизни хакка моменты политические, хозяйственные, культурные, этнические, фольклорные. На Тайване и в Китае за что ни возьмешься, всегда так. А главное – все нити ведут куда-то в темную глубину опыта, в каждом явлении есть некий секрет, какая-то неизъяснимая тонкость. Начинаешь тянуть на себя эти веревочки, украшенные разными бантиками, тянешь, тянешь, и вдруг вылезает рогатая драконья морда, да такая огромная и страшная, что веревочки вываливаются из рук…
Из Тайбэя выехал в компании моего докторанта Джеффа и его друга г-на Е, по происхождению хакка. В Бэйпу нас встретил г-н Пэн Цзожэнь с женой, фигура многопрофильная: он и староста своего квартала, и секретарь местного отделения Демократической прогрессивной партии, ныне снова правящей и мечтающей о независимости Тайваня, и распорядитель родового храма, и большой энтузиаст тайцзицюань. Естественно, сразу завязались и уже до самого конца не прекращались разговоры о достоинствах хакка и перспективах независимости Тайваня.
Сначала поехали в горную усадьбу старых приятелей Джеффа – аборигенов из племени тайя. Усадьба расположена недалеко от бывшего поместья знаменитого гоминдановского военачальника, выходца из Маньчжурии Чжан Сюэляна. В ней теперь принимают туристов. Выложенный булыжниками двор. Двухэтажная деревянная постройка, пахнущая сосной и камфорой. Большие комнаты с несколькими лежанками и гамаками. Рядом еще несколько домиков, террасы, беседки, копия дозорной башни былых времен, загон для птицы, огород. Прекрасные виды на горы и ущелье. Внизу шумит ручей.
Тайя считают себя воинственными и гордыми. Двести раз восставали против японцев. Есть у них свой свод законов, называется «гага». Расспросил о нем хозяйку, все как у других горцев: мужчины должны воевать, женщины занимаются семьей и имеют в ней полную власть.
В зале на втором этаже – выставка работ местных любителей резьбы по дереву. Барельефы и скульптуры, изображающие аборигенов. У тайя не было иконографической традиции. Портреты созданы по фотографиям. Некоторые искусно и трогательно передают эпическое начало в личности, как и положено архаике в искусстве. Наверное, так и создается традиция.
На следующее утро спускаемся с гор и погружаемся в великий азиатский хаос. По азиатским понятиям, в человеческой жизни, как в самой природе и даже в бою (см. «Сунь-цзы»), все должно быть «путано-перепутано», «смешано-перемешано». И, добавлю от себя по-русски, всего должно быть «видимо-невидимо». Город – кишащая толпа и нагромождение хрупких построек: образ эфемерности. Местные храмы – беспорядочное скопление молельных мест, огромных деревьев и валунов, беседок, протоков, прудов с карпами и черепахами… Отчего-то вспомнилась сценка из международной конференции начала 90-х годов, когда иностранцы рванули в Россию, не подозревая о русском бедламе; в зале для регистрации участников среди всеобщей неразберихи красный от жары немец сердито кричит в пустоту: «Keine Organization!» Никакой организации! Верующие с курительными палочками перебегают между павильонами и кланяются кто куда, каждый по-своему. Самое интересное, что они сами плохо представляют – если вообще представляют, – кому поклоняются. Ведь в этом царстве свободного про-ис-течения жизни культы возникают спонтанно, как бы случайно, и их нельзя, да и невозможно «знать». Ритуал в Азии самодостаточен, и притом именно тем, что не дает определений реальности, а только учит понимать, что «в горе нет горы, в водах нет вод…». Здесь главный критерий – практическая польза, и при выборе объекта для поклонения руководствуются кто чем: семейной традицией, личным опытом, народной молвой и проч. Состав богов зыбок и переменчив, ибо отражает пестроту обслуживаемого ими общества. К алтарям общепризнанных богов то и дело прилепляются культы откровенно светского, даже административного характера, например божественного правителя города и каких-то «людей долга», каковыми были члены местной элиты, помогавшие властям. Кстати, кушать эти люди долга хотят каждый день: подношения им положено менять ежедневно. И сами подношения – тоже частенько продукт творчества масс. В храме Бэйпу на одном алтаре стояли импровизированные головы «людей долга» из апельсинов.
Если нельзя определить точно, что существует, а что нет, то в конечном счете неважно, внимает ли тебе божество и есть ли оно вообще. Главное – искренность сердца, в которой, впрочем, нет ничего субъективного. Речь идет, по сути, о безупречной выверенности действия. Подлинность действия как раз и делает человека человеком, а попутно творит чудеса. И – keine organization!
Между тем перед многими храмами на Тайване стоит большая курильница, посвященная «Небесному господину». Этот бог не имеет ни образа, ни имени, ни предания. Жертвенный столик ему ставят на стулья – чтобы было выше – и подносят ему мясо крупных животных: буйвола, свиньи, барана. В Китае ему раньше поклонялись в девятый – высшее натуральное число – день нового года. На Тайване сейчас Небесному господину поклоняются постоянно и повсеместно. Должен же кто-то служить противовесом безразмерному народному пантеону – и такой же безразмерный!
Изображения в храмах теперь сплошь светские и нравоучительные. Обычно справа от входа есть картинка, которая учит семейным добродетелям, например популярный сюжет о монахе Муляне, вызволившем из ада свою матушку. Слева – картинка про средневекового полководца Юэ Фэя, который, как в повести Кафки, велел выписать ему на спине приказ исполнить долг перед родиной: отвоевать северные земли, захваченные варварами. Сюжет, несомненно, благонравный и во времена гоминдановской диктатуры украшавший многие государственные учреждения, но в наши дни как-то утративший актуальность, а для патриотических сынов Тайваня и вовсе сомнительный. Как если бы польские националисты призывали брать пример с Ивана Сусанина. Но не это главное. Главное – то, что храмы являются очень действенной школой семейного и патриотического воспитания. Пожалуй, никакой специальной агитации и не требуется.
Под конец г-н Пэн показал нам во всех подробностях свое семейное сокровище – храм рода Пэн. Храм двухэтажный, в главном зале – статуя основоположника рода, по обе стороны от нее стоят ярусами таблички с официальными именами членов рода, и среди них уже есть табличка нашего гида. На стенах – все та же наглядная агитация за любовь к родственникам и кафкианский сюжет о спине Юэ Фэя. Крупными иероглифами выписаны конфуцианские добродетели. Среди них не вижу главной – «человечности» (жэнь). Спрашиваю Пэна, почему не помянута высшая норма жизни. «Слишком отвлеченное понятие. Народ не поймет. Ему бы чего-нибудь попроще и нагляднее», – отвечает вождь местных масс.
Народ не поймет? И не надо. Главная коллизия или, говоря ученым языком, метапроблема восточной жизни – это нераздельность помраченности и просветленности, истины и заблуждения в стихии спонтанных превращений естества. Вот и в канцелярии храма Пэнов на столе лежит длинная лиана, которой буквально несколькими черточками и точками придан облик змеи. Принять лиану за змею могут, наверное, многие живые существа, но вот увидеть змею в лиане, да еще получить удовольствие от пережитой метаморфозы способен только человек, и эту способность воспринимали в Китае так серьезно, что она даже не была поводом для шуток. В памяти встает образ «Чаншаньской змеи» (см. опять «Сунь-цзы»), которая, если ударить ее по хвосту, бьет головой, если ударить ее по голове, бьет хвостом, а если ударить ее посередине, бьет одновременно головой и хвостом[14]. Чаншаньская змея – вроде бы миф, легенда, но что фантастического в ее повадках? Только в Азии человек познает себя, додумывая, восполняя природные свойства вещей и зверей. Только там он достигает мудрости, раскрывая в себе небесное начало и сам раскрываясь ему. Раскрыться раскрытости мира – вот настоящий прообраз «искренности сердца». Призвание человека – раскрываться раскрытию, оставлять оставление, уступать уступлению, забывать забвение…
«Лошадь сама себе лошадь» (Чэнь Сяньчжан, XV в.).
«Сосна знает, как быть сосной…» (Басё, XVII в.).
Азиатский человек живет мировым сопряжением человечности, плавает в волнах этого небесного поля силы и дышит его эфиром каждое мгновение, даже не догадываясь о его существовании и, в сущности, не имея необходимости знать о нем.
Эксперимент в смирении
Бэйган, что значит «северная гавань», – один из самых древних городов Тайваня. Он расположен на западном берегу острова в его южной части, куда прибывали первые волны переселенцев с материка. Здесь есть старинный, сохранившийся почти без изменений храм богини мореплавания Ма-цзу, покровительствовавшей тем, кто отваживался пересекать Тайваньский пролив. Рядом с храмом высится гигантская современная статуя Ма-цзу, протягивающая людям руки в жесте любви и помощи. У ног богини – море невзрачных, без претензии выстроенных домов, рассеченных узкими, изгибающимися улочками. Типичная картина провинциального тайваньского города: хаотически-пестрая и текучая, как сама жизнь. И, как жизнь, исполненная внутренней силы. Ведь сила жизни кроется в ее самом естественном, непритязательном, будничном виде: вот чем живут великие традиции китайского искусства.
Богиня Ма-цзу смотрит прямо в окно мастерской местного художника Цай Юй-чэня. Это не счастливая случайность. Отец Цая всю жизнь был по должности заместителем старосты храма Ма-цзу. В дни поклонения богине здесь собираются десятки тысяч жителей острова и даже приезжих из континентального Китая. Но каждый день покровительница мореплавания дарит вдохновение художнику, и это в конце концов не кажется странным. Разве художники не те же аргонавты духа?
Невыразителен, но исполнен кипучей силы образ тайваньского города. Скромны и сдержанны манеры Цай Юй-чэня. Скромна, начисто лишена вычурности жизнь этого художника. На столах только бумага, тушь, кисти. На стенах только картины. Ничего лишнего в мастерской, разве что два-три антикварных предмета – свидетелей вечности. Никаких нарочитых эффектов в живописи или в письме.
Смирение – вот главная добродетель художника традиции. Она родственна не напускной скромности, с которой иностранцы часто путают традиционную китайскую любезность, а необычайной сосредоточенности духа. Кто хочет быть восприемником традиции, должен уметь вложить всю свою жизнь в один взмах кисти. Русский поэт Волошин сказал об этом словами, удивительно созвучными принципам восточного искусства:
Букву за буквой врубать на твердом и тесном камне:
Чем скупее слова, тем напряженней их сила…
В трезвом, тугом ремесле – вдохновенье и честь поэта:
В глухонемом веществе заострить запредельную зоркость.
Вот почему я верю – и много раз убеждался в этом, – что по ту сторону всех различий, разделяющих народы, мастера искусств открывают всем понятную и близкую правду жизни – единственную и общую для всех.
Цай Юй-чэнь родился в 1963 г. и никогда не покидал свой родительский дом у храма Ма-цзу. В свои пятьдесят с лишним лет он остается неженатым. Говорит, семейная жизнь отвлекала бы его от творчества. Каждый день Цай работает в своей мастерской. Он призывает вдохновение, молясь Ма-цзу, слушая традиционную музыку и потягивая из маленькой чашки местный желтоватый чай. Рисованием Цай увлекся уже в старших классах средней школы – как раз в ту пору юношества, когда большинство детей перестают баловаться кистями и красками. Интерес к живописи пришел к нему так естественно, что он даже не помнит, когда и как это произошло.
Вот уже три десятилетия Цай Юй-чэнь постигает все тонкости традиционной китайской живописи. Его творчество есть, по сути, учение и даже особого рода эксперимент. Мы привыкли думать, что эксперимент в искусстве есть создание оригинальных, даже шокирующих форм, проба новых материалов, рождение новых идей. Конечно, эксперимент – это проба сил и возможностей человека. Но эксперимент может быть и попыткой вернуться к самому естественному состоянию, к источнику жизни в себе. Насколько человек – это буйное, мятежное существо – способен принять покой в своей душе? Насколько может он использовать затаенную мощь этого покоя, ибо нет ничего более сильного и вечного, чем сила самой жизни? Классическое искусство Китая как раз и есть такой эксперимент. Эксперимент в смирении, требующий устранить в себе все частное, преходящее, субъективное. Тот, кто успешно свершит его, перестанет быть просто «индивидом», одним из многих. Он откроет в своей человечности полноту человечества. Он обретет в себе уверенность мастера, не лишая себя пытливости ученика.
Органическая связь творчества и ученичества, мастерства и эксперимента в работах Цай Юй-чэня не предполагает стилистического однообразия. Напротив, творчество Цая на удивление полифонично, в нем соприсутствуют и переплетаются стили многих мастеров и эпох. И это тоже характерная особенность тайваньского искусства, как и тайваньской кухни, и всего жизненного уклада на Тайване: создать синтетически-обобщенный образ китайской культуры и так придать ей новое звучание. А эта новизна неожиданно обнажает самые глубокие, скрытые под наслоениями истории свойства китайской художественной традиции. Среди конфуцианцев древности родилась поговорка: «Если ритуал утрачен, ищите его среди дикарей». Глядя на «экспериментальное мастерство» тайваньских живописцев-традиционалистов, открываешь в этих словах пророческий смысл. В демократическом Тайване отчасти возродился принцип свободного соперничества всех философских школ характерный для доимперской эпохи Древнего Китая. Поэтому не кажется случайностью, что Цай на своем пути к истокам китайского искусства и духовности пользуется исключительно местными материалами. И бумага, и кисти, и тушь в его мастерской произведены на Тайване, поскольку, говорит он, они «лучше китайских».
Цай Юй-чэнь владеет всеми классическими стилями китайской каллиграфии, но отдает предпочтение (одновременно!) и строгим, немного тяжеловесным знакам эпохи Южных и Северных династий (IV–VI вв.), и динамичной скорописи живописца XII в. Ми Фу. Однако предмет его особенной любви – каллиграфический стиль, характерный для надписей на знаменитой горе Тайшань с его четко выписанными, как бы коренастыми, слегка вытянутыми по горизонтали, одним словом, наполненными все тем же углубленным динамизмом жизни иероглифами. Он не приемлет «модернистских» новаций в каллиграфии, ломающих стилистические каноны. Он уверен, что чистота и покой сердца, которых требует занятие каллиграфией, ярче всего проступают там, где каллиграф следует классическим, сверхиндивидуальным образцам.
Живопись Цая отличается не меньшим художественным плюрализмом. Здесь и классические стебли бамбука, и традиционные пионы, и цветы сливы, ставшие в Китае символом красоты, и туманные пейзажи в духе Ми Фу, и крабы а-ля Ци Байши, и портреты кумиров ученого сословия старого Китая вроде поэта Сунской эпохи Су Дунпо, и даже пейзажи Тайваня, выполненные в современной манере с применением обширной палитры красок. Но при всем разнообразии сюжетов и стилей работам Цая всегда свойственна классическая строгость изображения даже несмотря на то, что в последние столетия китайской истории она часто – и нередко гениальным образом – нарушалась многими первоклассными живописцами. Эти нарушения предстают свидетельствами кризиса и медленного разложения традиционного китайского мировоззрения, но одновременно попытками художников уберечь правду бодрствующего сердца. Ведь художники в Китае никогда не рисовали с натуры. Они стремились отобразить внутреннюю глубину сознания, которая есть не что иное, как наша соотнесенность с миром или, точнее, спонтанное соответствие творческим метаморфозам мировой жизни. Образы внешнего мира только скрывают эту внутреннюю правду бдящего сердца. Но эта правда и не может не быть скрытой за поверхностной понятностью внешних образов. С этой точки зрения примечательны виды Тайваня в творчестве Цая: на их композиции, как и на значительной части современной тайваньской живописи в традиционном вкусе, лежит печать западного реализма с его законами прямой перспективы, хотя их цветовая гамма сохраняет свой декоративный и, соответственно, символический характер. Это сочетание внутреннего, духовного видения и внешнего взгляда придает живописи современного Тайваня особый драматизм.
Художник, преданный традиции, призван не выражать, а скрывать свою творческую индивидуальность в безупречной технике живописи, понимаемой в ее подлинном смысле живого письма. Загадочный постулат? Только если мы пытаемся его объяснить и обосновать. В действительности нет ничего более естественного и каждому близкого, чем желание утаить и… сохранить себя. Мудрый художник говорит о себе не образами, а пустотой или, точнее, наложением разных ракурсов видения, так что пустота его полна смысла. Он спокоен и кристально честен в своем поиске, ибо ищет не блеска, а вечности. А ведь нет ничего более вечного, чем летучее мгновение настоящего.
Присесть на минуту за чашкой тайваньского чая
Все думаю, как определить мое отношение к тайваньскому чаю.
Как можно относиться к тому, что, подобно самой жизни, предстает целой симфонией ощущений, где отличие всегда воспринимается как особенность, оттенок, нюанс, частица великого целого? Где все, да простят мне эту неуклюжую игру слов, есть только деликатности одного вечносущего деликатеса? А ведь именно такова природа целостности, выпестованной китайской цивилизацией. И именно таков мир тайваньского чая: несравненное богатство ароматов, плавно перетекающих друг в друга даже внутри одного сорта, как, например, в чае цзиньсюань – «золотые прожилки»: от «чистого и легкого» аромата до густого и глубоко прожаренного, играющего «на басах» вкуса вьется одна нить, звучит одна тональность. Таким разнообразием вкусов отличаются даже невысокогорные чаи из местностей Лугу или Синьи в уезде Наньтоу, что в самом центре Тайваня. И каждый новый урожай – новая песня, новое открытие.
К этому надо добавить фактор времени в наших ощущениях: обоняние до того, как пригубим чашку, чайный аромат во рту, сладкое и стойкое послевкусие. Опять-таки неотразимо похоже на музыкальное произведение: увертюра, кульминация, финал. Этот краткий, хотя и насыщенный цикл накладывается на гораздо более растянутый цикл чаепитий, длящийся месяцы и даже многие годы. В памяти появляется свой уголок чая, где хранится опыт знакомства с чайными деликатесами, и в этом опыте находят свое место, обретают свой смысл новые встречи с дарами тайваньских гор. Не тем ли жив человек: памятью, дарующей способность открывать все новые смыслы в мире? Мудрость, говорили древние китайцы, заключается в «каждодневном обновлении». Я не знаю продукта более пособляющего этому радостному делу, чем тайваньский чай.
Чай Тайваня – это целый мир, настоящий «пространственно-временной континуум», в котором, в моем восприятии, цельность цельность присутствует нюансов, самим течением ремени слитым с полетом восхищенной души. Это мир, состоящий из тех самых нерастворимых в потоке времени кристаллов мыслечувства, из которых составлен мой Восток: мир как художественное естество самой жизни, самосущее и свободное.
В таком случае не является ли чай образом именно человеческого бытия? И не за то ли мы любим его, что он может быть нашим верным и понимающим другом? Без малого тысячу лет назад император сунской династии Хуэй-цзун, посвятивший чаю специальный трактат, написал, что среди чайных листов не найти двух одинаковых, как не бывает двух одинаковых человеческих лиц.
Чай – истинный друг человека, ибо он удостоверяет подлинно человеческий мир: единство в бесконечном разнообразии. Ему можно поверять свои самые заветные мысли. С ним можно открывать тончайшие нюансы чувств. А главное – в его обществе еще крепче веришь в благо и величие жизни.
Тайваньцы нежно любят свой остров, но их гордость за него в последние годы подверглась серьезным испытаниям. На фоне успехов Китая поблекла репутация тайваньской электроники. Долгое время островитяне тешили себя мыслью, что уж кухня у них превосходная и даже лучше китайской будет, но после недавних скандалов с испорченными продуктами в магазинах и ресторанах уже и родная еда им не очень в радость. Даже с тайваньским чаем творится неладное. Ходят слухи, что бесчестные торговцы подмешивают в него китайские, вьетнамские и прочие иностранные чаи. Слухи, кажется, не лишенные оснований. В прошлом году на таком мошенничестве поймали одну солидную чайную фирму. Но все-таки тайваньцы уверены, что настоящий тайваньский чай – лучший в мире. И стопроцентно правы.
Держу в руках книжку с пионерским заглавием: «Здравствуй, тайваньский чай!». А ниже мелкими буквами приписано по-английски: «Перманентная чайная революция». Привет товарищу Троцкому от тайваньских чаеводов. Но и то правда, что тайваньцы в чайном деле – смелые экспериментаторы: вывели новые замечательные сорта, создали новую культуру чаепития. И продолжают экспериментировать в чайном деле. И это нормально: традиция живет в ее обновлении.
Книжку про достоинства тайваньского чая написал некто Ли Яньчэн, страстный поклонник местного чая. Каждому интересующемуся тайваньским чаем, пишет Ли Яньчэн, я говорю с доброй улыбкой, глядя в глаза: «Не бойтесь! Пить чай совсем нетрудно!»
«Мы, тайваньцы, – продолжает он, – любим за чаем вести непринужденный разговор. Мы же не японцы, которые сидят за чайным столиком чопорно и молча. Мы за свою жизнь выпиваем много тысяч чашек чая, так что это дело для нас простое и привычное. Куда труднее найти настоящий тайваньский чай. Ведь этот чай очень ароматен и без ароматизаторов, не требует добавлять в него сахар, невероятно приятен на вкус и бодрит лучше всяких „энергетиков“. А вкусен чай или нет – это должен решить каждый для себя. Если, сделав глоток, чувствуешь приятный аромат и сладость во рту, то это хороший чай. Если не чувствуешь ни аромата, ни горечи во рту, то это обыкновенный чай. А если не чувствуешь аромата, а есть горький привкус, значит, тебе попался плохой чай. Остальное – дело вкуса».
Но какой же чай все-таки лучший?
Критерий невероятно прост: тот, который лучше всего запоминается! По словам г-на Ли, многие предпочитают чай, отличающийся каким-нибудь особенным ароматом – например, ароматом фруктов или цветов. Он понимает этих знатоков. Но сам больше всего любит «Золотые прожилки». Большинство моих знакомых тайваньцев придерживается того же мнения.
Заваривая чай, говорит г-н Ли, важно «не кипятить зря» воду, а главное – не заваривать слишком густо. С тайваньским чаем нужно обращаться осторожно: он дает очень сильный аромат и притом выдерживает по семь-восемь и более заварок. Кстати, обдав чай кипятком по первому разу, тайваньцы обычно воду сливают. Лучшей считается третья-четвертая заварка: хороший чай не сразу раскрывает свои достоинства.
Г-н Ли, как все тайваньцы, уверен, что на свете нет ничего лучше тайваньского чая. Высокогорный тайваньский чай, утверждает он, намного превосходит по вкусовым свойствам даже лучший японский зеленый чай, что бы там ни говорили японцы. Да и выдерживает гораздо больше заварок. И, наконец, он самый универсальный: нравится всем. Между тем тот же пуэр не каждому по вкусу. А тем, кто считает самым вкусным английский черный чай, г-н Ли советует попробовать хорошо прожаренный «баочжун», «восточную красавицу» или так называемые красные улуны. Хотя у тайваньских чаев, возможно, нет такого разнообразия оттенков вкуса, как у английского, по чистоте и глубине аромата им не нет равных. Мне тоже кажется, что по изысканности аромата тайваньские сорта черного (по-китайски – «красного») чая превосходят все прочее в этом сегменте чайного дела.
Тайваньский характер
В этот раз Тайбэй встретил меня оглушительной жарой. Было намного жарче, чем даже в Гуанчжоу, откуда я прилетел. Но благодаря большой влажности жара была не пронзительной, как в пустыне или в горах, а как бы мягкой, где-то даже уютной. Казалось, зеленые холмы вокруг таяли в лучистых потоках. Чувство уюта усиливала разлитая вокруг атмосфера покоя и отдохновения: ни одного громкого звука, люди расслаблены, степенны, предупредительны.
Неужели здесь сбылась давняя азиатская мечта о сообществе просветленности, где «каждая улица полна мудрецов»? В пространстве духовного бдения, обращенного на самое себя и все упреждающего, все на виду, но… никто ничего не видит. В нем всем и всему передается простейшее чувство жизненной совместности, но никто никому ничего не передает. В нем каждый полон в себе, но никто ничем не владеет. Понять это нельзя, но можно этому довериться. Я думаю, настоящий корень тайваньского характера – в этом безотчетном, ставшем привычкой, почти по-детски наивном доверии жителей острова к своей земле. Чувство людей скромных, много потрудившихся, чтобы жить в достатке, с любопытством взирающих с гор своего острова на мир, но знающих себе цену. Нет, недаром тайваньцы называют себя людьми батата. Главная причина, конечно, в том, что их остров по форме напоминает батат. К тому же продукт дешевый и питательный – подлинно народная пища. Но мне видится тут еще один смысл: батат растет в земле и целиком охвачен ею. Так и тайваньцы: преданы своей земле нутром и как бы инстинктивно чуют ее. Люди практичные, они не доверяют абстракциям и все оценивают через собственные ощущения. Для меня они решительнее всех азиатских народов следуют одной важной истине Востока: живи тем, что имеешь, и не пренебрегай близким ради далекого. Ибо все, что есть «там», на самом деле уже имеется «здесь».
Передо мной книжка на английском языке с характерным для умонастроения современных тайваньцев заголовком: «Тайвань – не китайский!». Ее авторы доказывают, что обитателей бататового острова никак нельзя считать китайцами, да и самого китайского народа не существует в природе – это идеологическая абстракция, выдуманная правителями Китая. При всей очевидной политической подоплеке этого взгляда, который сегодня поддержит, наверное, подавляющее большинство жителей Тайваня, он выражает все то же нежелание тайваньцев разрывать связи с родной землей.
Вот это ясное чувство, что «вокруг – моя земля» и «во мне все есть», и навевает островитянам тот умиротворенный покой, который позволяет спокойно жить, мирно уживаться людям с очень разным историческим прошлым и эффективно работать. К тому же тайваньцы всегда опутаны плотной сетью родственных, соседских и товарищеских связей – тоже часть родной земли! – и этот уютный кокон помогает им выдерживать любые удары судьбы. Одним словом, они действуют по ситуации, руководствуясь здравым смыслом и… почти бессознательной любовью к родине.
Не примечательно ли, что и в ряд развитых стран Тайвань выдвинулся стремительно и без какого-либо плана, даже почти без содействия государства? Просто в какой-то момент, где-то в середине 80-х все поняли, что и как надо делать. Миллионы людей разбогатели буквально за несколько лет. Так маленький невзрачный бутон, когда приходит ему срок, превращается в прекрасный цветок.
Поистине, чтобы понять Тайвань, надо прильнуть к его земле и проехаться по ней. У меня есть любимый маршрут для путешествия по острову, и пролегает он, конечно, среди гор, где тоже большей частью едешь в окружении курчавых зеленых скал и лесной чащи и только изредка с горных вершин взору открываются дали. Сначала по скоростной магистрали я еду в уезд Наньтоу, где повсюду растет чай, а воздух напоен ароматом сосен и камфоры. Там, на вершине горы Тайхэ, в самом центре острова и в эпицентре катастрофического землетрясения 1999 г., знакомый даос по имени Сюаньи (что значит «сокровенное единство») строит свой храм на своей земле. Место для храма выбрано как по заказу: одна цепочка холмиков на вершине обозначает изгибающегося дракона с разинутой пастью, а напротив нее другой изогнутый холм представляет тигра. Есть там и прообразы других мифических существ, и даже природный каменный столик для чаепития. Вот так тайваньцы относятся к природному ландшафту: им всюду видятся в нем образы божеств и мифических зверей, символы мироздания, следы памятных событий – одним словом, всевозможные знаки силы и святости. Этим умением распознавать духовные силы природы, питающим воображение, не в последнюю очередь держится их любовь к родной земле.
За горой моего даоса открывается вид на озеро Солнца и Луны – красивейшее место Тайваня. День-деньской там бурлит туристическая толпа и снуют по глади озера прогулочные катера. От озера я поворачиваю на север и по извилистой горной дороге приезжаю к хребту Великого Юя и горе Лишань (Грушевой), где в бывшей усадьбе Чан Кай-ши выращивают, как принято считать, лучший на Тайване чай. В усадьбе до сих пор стоит памятник генералиссимусу – кажется, единственный сохранившийся на острове.
От горы Лишань дорога вьется через живописные ущелья, ставшие национальными парками, и мало-помалу выводит к восточному побережью, где взору открывается океанский простор. И я возвращаюсь в Тайбэй с противоположной стороны.
Впрочем, этот рассказ мало помогает уяснить главное качество тайваньского пейзажа и тайваньской жизни: напряженный ритм человеческих трудов как бы охвачен ширью гор и моря, словно бриллиант оправой. Тайвань и стоит на том, что в нем одно выявляет и оправдывает другое, и сама человеческая жизнь обретает здесь смысл от встречи того и другого. Так открывается другая сторона медали тайваньского патриотизма. Уход от имперского Китая, который оказался слишком далеким и чужим, неизбежно означает исход в еще неведомое пространство. Хотя формальные границы между китайскими переселенцами и аборигенными племенами острова стерлись, тайваньцы остаются народом фронтира, расползающимся в пространстве, открытым и тропическому лесу, и великому океану, а в перспективе и всему миру. Тайвань (как в меньшей степени и скромная вольница «людей юго-востока» на континенте) – это брешь в Китайской стене, через которую вытекает в мир человеческая субстанция Срединной империи. Духовное тело его народа – пористое, рассыпчатое. Фокус здешней жизни – пустое-святое место, holey space, столь чтимое в постмодернистской социологии. Центробежное движение, влекущее тайваньцев в провалы бытия, не дает выковать из них нацию. Любовь к родной земле и национальная идентичность – разные вещи. Тайваню, по крылатому выражению местного писателя У Чжолю, выпала судьба быть «сиротой Азии». Может быть, поэтому никто на Тайване не переживает из-за того, что их острову не нашлось места среди «объединенных наций». И тайваньская политика зависла между двумя полюсами: фактом «жизненной общности» и мечтой о «глобальном мире». На поверхности она предстает спором о том, относится ли Тайвань к Китаю. Но тайваньцы чувствуют фиктивность этого спора, и большинство из них предпочитают нынешний двусмысленный статус острова, молчаливо соглашаясь с его «сиротством». Ибо нет еще политики, которая могла бы свести воедино повседневность и всемирность. Но такая политика возможна и когда-нибудь появится.
А тайваньцы идут вперед, не слишком задумываясь над тем, кто они и что их ждет впереди. Ведь в движении больше жизни, чем в знании.