дят сорняки местных обычаев. Вероятно, на пригодной для жизни части земного шара нет другого региона, находящегося под номинальным контролем цивилизованной нации, о котором было бы так мало известно, как о долине реки Меконг. Громадные многовековые леса простираются на сотни миль, скрывая в сырых, непроходимых болотах и джунглях диких, свирепых людей, которые их населяют.
Мы добрались до реки Лам-Нам-Си у ее слияния с Меконгом и отправились вдоль нее к истоку. Через три дня пути до нас дошли слухи о тиграх, и я решил оставить партию в Менатконге и немного побродить по окрестностям в надежде раздобыть одну-две шкуры. Я рассчитывал присоединиться к остальным в условленном месте примерно через неделю. Они заявили, что не дадут за мою жизнь и фартинга, если я отправлюсь в одиночку; поэтому я пошел на компромисс, взяв с собой Харанью Ватани, туземца, который преданно заботился о группе и сопровождал нас в качестве гида. Первый день ничего нам не принес, и в сумерках, преследуемые по пятам тропической бурей, мы оказались неподалеку от уединенной туземной деревни.
Это было единственное место на многие мили вокруг, где можно было найти человеческое жилье и укрыться от бури — но, несмотря на это, Харанья пытался увести меня прочь от деревни. Это только разожгло мое любопытство, так что я взял бразды правления в свои руки, и мы остались там на ночь. Нас приняли вежливо, поскольку толстая физиономия Ватани служит своего рода пропуском в эту часть вселенной; но на следующий день, когда самые сильные порывы бури утихли, один из жителей дал Ватани понять, что с нашей стороны было бы тактичнее двинуться дальше. Соответственно, мы так и сделали. После того, как мы покинули деревню, Ватани рассказал мне о причине такой сдержанности местных обитателей. Название деревни — Конг-Сатру. Тебе, несомненно, известно, что практически все глориозы родом оттуда.
— Нет, я думал, они прибыли из Пном-Пеня, как указано в счетах.
— Это речной порт, где их упаковывают для отправки. Орхидеи похищают из лесов вокруг Конг-Сатру отважные искатели приключений, которым, очевидно, не очень дорога жизнь. По ночам, тайком, они переправляют их вниз по Меконгу к морю. Холмы вокруг Конг-Сатру поросли самыми великолепными лесами, какие только можно вообразить, и изобилуют этим сортом орхидей. По словам Хараньи, туземцы скорее продадут своих детей, чем растение глориозы, которое для них абсолютно священно. Эти люди одновременно ужасным и гротескным образом смешивают свою религию с культивацией растений. За цветами ухаживает кучка местных жрецов, и они к тысячам других восточных идей прибавляют еще одну, самую жуткую из всех.
Они говорят... — и Ларчер наклонился через стол к Дрисколлу и задумчиво уставился в ночь, продолжая: — Они говорят, что в орхидеях должна быть кровь, человеческая кровь, и потому незадолго до сезона цветения растений жрецы выбирают жертву из числа жителей деревни.
— А потом? — спросил Дрисколл, когда Ларчер, погрузившись в воспоминания, замолчал, все еще глядя мимо него в окно.
— Прости, я думал о той ночи, когда Харанья рассказал мне эту историю. Мы сидели в маленькой палатке посреди джунглей, менее чем в 30 милях от Конг-Сатру, вокруг нас бушевал шторм, а Ватани дрожал от страха, что его рассказ подслушают. В Индии считается, что обсуждать религию соседей невежливо и вредно для здоровья.
— Так что же потом?
— Наше появление прервало праздник цветов, и я невольно оказался в самом близком соседстве со смертью. Так вот, в это апрельское полнолуние в Конг-Сатру проходит карнавал, и жрецы уносят жертву в леса над деревней — и кормят цветы!
— И затем?
— И затем орхидеи расцветают, но не раньше! Так сказал мне Харанья. Жрецы — мерзкого вида люди с желтой, как пергамент, кожей. Зубы у них не исчезли, как ты описываешь, но четыре передних зачернены так, что на расстоянии их не видно. В этих жрецах много китайской крови, если они на самом деле не чистокровные монголы, что отличает их от остального населения, относящегося к ариям.
— И ты думаешь, что жена Херстона...
— Была избрана на роль жертвы! Полагаю, Херстон собирал фаленопсисы в окрестностях деревни и либо видел ее раньше, либо познакомился с ней, когда она пыталась сбежать. Благодаря знанию страны ему удалось доставить ее в какой-то прибрежный городок, откуда они отправились в Англию. Потом они приехали сюда и жили в свое удовольствие, пока рядом с ними не появился фанатик, неумолимый, как судьба. Лично я думаю, что эти жрецы оказывают на людей какое-то гипнотическое влияние. Ты ведь слышал крик девушки, когда он пришел к ней той ночью? Как же иначе жрец сумел внушить Херстону и его жене благоговейный трепет, покорность и молчание, что последовали за этим?
— Теперь я понимаю. Должно быть, жрец и убил мою бедную собаку.
— Не оплакивай пса, Боб; он умер, пытаясь защитить нежную душу, которая была добра к нему, и никакая смерть не может быть благороднее. Я думаю, что жрец держит девушку в укрытии, под гипнозом. Он ждет своего часа. И время настало! Сегодня апрельское полнолуние, день праздника цветов. Если девушку можно спасти, это должно произойти сейчас. У нас будет умелый помощник.
Дрисколл вскочил на ноги.
— Кто?
— Херстон! Он выслеживает жреца. Я наблюдал за ним последние полчаса.
— Где он?
— Вот! Смотри! Видишь изможденную фигуру, которая скорчилась в тени колонны на крыльце? Сначала я подумал, что это жрец, и приготовил револьвер; затем он слегка пошевелился, и лунный свет упал на его седые волосы и изорванное одеяние. Поверь, Дрисколл, Херстон тоже видел это лицо фанатика из окон своей тюрьмы, и железо прогнулось, как олово, под напором безумной силы, вышедшей убивать. Смотри! Он наблюдает за кем-то, кто идет по лужайке с юга на север. Я могу сказать это по его движениям. Там не может быть никто другой, кроме жреца. Гляди, садовник приподнимается! Ты вооружен? Тогда пойдем.
Ларчер бесшумно открыл французское окно и вышел на веранду. Дрисколл последовал за ним. Человек, шедший впереди них, осторожно пробирался вперед, переходя из тени одного дерева в тень другого, пока не добрался до зарослей кустарника, откуда открывался вид на большую каменную лестницу, поднимавшуюся террасами на холм рядом с теплицами. Здесь он остановился, пристально наблюдая за лестницей. Ларчер и Дрисколл замерли чуть поодаль.
— Он потерял его из виду, — прошептал Дрисколл, но Ларчер покачал головой. Мгновение спустя жрец выскользнул из кустов, окаймлявших лестницу почти у самого подножия холма. Гибкая фигура на секунду замерла в свете полной луны, чернея на фоне белизны каменной кладки и прислушиваясь. Ничего не услышав, жрец поманил рукой, и стройная белая фигурка скользнула вслед за ним, когда он открыл дверь оранжереи и исчез.
Через мгновение Херстон уже направился к ступенькам; Дрисколл и Ларчер, как и прежде, следовали за ним по пятам. В движениях Херстона не было ни колебаний, ни излишней поспешности; так же бесшумно и неумолимо, как прилив набегает на берег, он преодолевал расстояние между собой и жрецом. Добравшись до двери оранжереи фаленопсисов, он растворился в черноте стены. Когда дверь открылась, до ушей двоих друзей донеслось низкое монотонное пение.
— Китайский язык, клянусь всем святым! Боб, он поклоняется цветам!
Миг спустя Дрисколл и Ларчер добрались до двери и заглянули внутрь.
Это была странная сцена! Отвесные стволы деревьев высотой в сорок и более футов были покрыты нежной зеленью папоротников, выделявшейся среди более темных оттенков орхидей. Тысячи полураскрытых цветов наполняли оранжерею тонким и изысканным ароматом.
Жрец стоял в центре оранжереи, спиной к двери. Он сбросил с себя рясу и, обнаженный, если не считать набедренной повязки, раскачивался взад и вперед в религиозном экстазе, простирая руки к цветам над собой и распевая при этом. У его ног стояла на коленях женщина, белая, невидящая, завороженная!
Позади него, безмолвный и ужасный, скорчился Херстон, ожидая удобного момента для прыжка.
— Херстон безоружен! — выдохнул Дрисколл.
— Да, как горилла! Пусть будет так! Добыча принадлежит ему.
Наконец жрец сделал паузу в своем пении. Момент настал. Херстон протянул левую руку, взялся за дверной засов и с грохотом, сотрясшим оранжерею, подвинул его на место. Это был одновременно вызов и ультиматум, и жрец повернулся на шум, чтобы встретить свою смерть лицом к лицу!
Он вскинул одну руку вверх чуть ли не повелительным жестом, но в тот же миг руки Херстона сомкнулись вокруг него, как стальной обруч, сдавливая его с медленной, непреодолимой силой.
Монгол мог бы сразиться и с более сильным соперником, и теперь он извивался в руках Херстона, отчаянно стараясь высвободиться. Могучие мускулы перекатывались под желтой кожей, как сворачивающаяся и разжимающаяся кобра. Он отчаянно рванул свою набедренную повязку, и его свободная рука взметнулась вверх с кривым ножом, который дважды неудачно опустился, не причинив Херстону вреда.
Люди снаружи навалились на зарешеченную дверь с такой силой, что стекло в верхней половине разлетелось вдребезги. Засов, однако, выдержал. Ларчер просунул руку сквозь оставшиеся осколки, отодвинул засов, и они вдвоем ворвались внутрь.
Внезапно, сделав последнее неимоверное усилие, жрец выпрямился во весь рост, едва не сбив Херстона с ног. Снова свет задрожал на ноже, когда лезвие поднялось и опустилось, и мертвый жрец упал навзничь, увлекая за собой Херстона с ножом, застрявшим в спине.
Дрисколл склонился над распростертыми телами, тщетно пытаясь разжать пальцы Херстона, все еще сжимавшие жреца. Крик сорвался с губ девушки, стоявшей рядом с ними, и двое друзей обернулись и посмотрели на нее.
Она стояла, глядя на Херстона с невыразимым чувством; крик, который вырвался у нее, был протяжным, низким индийским плачем по умершим. Ларчер наклонился и опытной рукой вытащил нож, затем повернулся к девушке.
— Не горюй, — сказал он на ее родном языке. — Он будет жить, раз он сумел вернуть тебя.