взять; они не поверят своему счастью. Потом их руки быстро вцепятся в подарок, и они умчатся от вас, как это делают кошки, убегающие прочь, чтобы съесть вдали от вас полученный кусок, ибо они научились не доверять человеку.
У дороги, за решеткой большого сада, в глубине которого сверкала белизна красивого замка, озаренного солнцем, стоял хорошенький свежий ребенок, одетый в нарядное летнее платьице.
Роскошь, беззаботность и привычное зрелище богатства делают этих детей такими прелестными, что кажется, будто они из другого теста, чем дети людей среднего достатка или дети бедноты.
Возле него валялась на траве великолепная игрушка, такая же румяная, как ее хозяин, лакированная, позолоченная, разодетая в пурпур и украшенная перьями и стеклянными блестками. Но ребенок не обращал внимания на свою любимую игрушку, и вот на что он смотрел.
По другую сторону решетки, на дороге, среди репейника и крапивы, стоял другой ребенок, оборванный, жалкий, выпачканный сажей, один из тех маленьких парий, в которых, однако, беспристрастный взгляд, очистив с них мысленно отвратительную ржавчину нищеты, открыл бы красоту, подобно тому как глаз знатока угадывает идеальное произведение живописи под каретным лаком.
Сквозь эту символическую перегородку, отделяющую два мира – большую дорогу и замок, бедный ребенок показывал богатому свою игрушку, которую последний рассматривал с жадным любопытством, как невиданную и редкостную диковину. Игрушка же эта, которую маленький замарашка всячески теребил, дергал и тряс в решетчатой коробке, – была живая крыса. Его родители, конечно из экономии, добыли ему игрушку прямо из самой жизни.
И оба ребенка братски улыбались друг другу, сверкая зубами равной белизны.
XXДары Фей
То было большое собрание Фей для распределения даров между всеми новорожденными, появившимися на свет за последние сутки.
Все эти древние и своенравные Сестры Судьбы, все эти причудливые Матери радости и скорби были очень различны: у одних был вид мрачный и нахмуренный, у других шаловливый и лукавый; одни – молодые и от века были молодыми; другие – старые и от века были старыми.
Сюда пришли и все отцы, веровавшие в Фей, каждый со своим новорожденным на руках.
Дары, Способности, Удачи, Непобедимые Обстоятельства были сложены возле трибунала, как награды на эстраде при их раздаче. Но что здесь было особенного, так это то, что Дары не являлись наградой за какое-нибудь усилие, а совершенно наоборот, – милостью, даруемой тому, кто еще не жил, милостью, могущей предопределить его судьбу и стать для него источником равно несчастья, как и счастья.
Бедные Феи были страшно заняты, ибо толпа просителей была велика, а мир, поставленный посредником между человеком и Богом, подвержен, подобно нам, ужасному закону Времени и его бесчисленного потомства – Дней, Часов, Минут и Секунд.
И в самом деле, Феи совсем сбились с ног, как министры в день приема или служащие ломбарда в день национального праздника, когда бывает разрешена безденежная выдача залогов. Я подозреваю даже, что они посматривали время от времени на стрелку часов с таким же нетерпением, как земные судьи, которые, заседая с утра, не могут удержаться от грез об обеде, о семье и о своих любезных туфлях. Если в сверхъестественном правосудии наблюдается некоторая доля торопливости и произвола, то не будем дивиться, что то же самое бывает подчас и в человеческих судах. Мы и сами оказались бы в этом случае неправедными судьями.
И действительно, этот день не обошелся без нескольких оплошностей, которые могли бы показаться странными, если бы мудрость, а не прихоть была отличительной и постоянной чертою Фей.
Так, способность притягивать к себе, как магнитом, богатство была присуждена единственному наследнику очень богатой семьи, который, не будучи нисколько одарен ни чувством милосердия, ни алчностью к самым ощутительным благам жизни, должен был почувствовать себя позднее в чрезвычайном замешательстве от своих миллионов. Точно так же любовь к Прекрасному и поэтическое Могущество даны были сыну совсем темного бедняка, каменщика по профессии, который не мог никоим образом ни помочь развитию способностей, ни удовлетворить потребности своего достойного сожаления отпрыска.
Я забыл сказать вам, что распределение даров в этих торжественных случаях не подлежит пересмотру и что ни от какого дара нельзя отказаться.
Все Феи поднялись, считая свою тяжелую работу оконченной, ибо уже не оставалось более ни одного подарка, ни одной милости, чтобы бросить всей этой человеческой мелюзге; как вдруг какой-то честный малый, по-видимому, мелкий торговец, вскочил с места и, схватившись за сотканное из многоцветных туманов платье ближайшей к нему Феи, вскричал:
«Сударыня! Вы меня забыли! А мой-то ребенок! Я вовсе не хочу уйти ни с чем!»
Фее было от чего прийти в смущение, ибо не оставалось более ничего. Однако она вовремя вспомнила об одном законе, хорошо известном, хотя редко применяемом в сверхъестественном мире, населенном всеми этими бесплотными божествами, друзьями человека, нередко вынужденными применяться к его страстям, – в мире Фей, Гномов, Саламандр, Сильфид, Сильфов, Русалок, Водяных и Ундин; – я говорю о законе, разрешающем Фее в подобном случае, то есть когда все жребии исчерпаны, даровать еще один дополнительный и совсем особенный жребий, если только у нее хватит соображения, чтобы создать его тут же.
И вот добрая Фея ответила с уверенностью, достойной ее сана: «Я даю твоему сыну… я даю ему… дар нравиться!»
«Нравиться?.. но как это нравиться?.. нравиться?.. почему же нравиться?..» – упрямо спрашивал лавочник, без сомнения, один из пошлых резонеров, неспособных возвыситься до логики Абсурда.
«А вот потому, потому!» – гневно возразила фея, повертываясь к нему спиной; и, присоединившись к своим удалявшимся подругам, она проговорила: «Каков этот заносчивый французик, хотящий все понять и, добившись для своего сына самого лучшего жребия, осмеливающийся еще задавать вопросы и оспаривать неоспоримое!»
XXIИскушения, или Эрос, Плутос и Слава
Два великолепных Дьявола и столь же необычайная Дьяволица поднялись прошлой ночью по таинственной лестнице, которая служит Аду для его нападений на слабость спящих людей и для тайных сношений с ними. И они кичливо расположились передо мной, словно на эстраде. От всех трех исходило сернистое сияние и выделяло их на непроницаемом фоне ночи. Вид у них был столь гордый и полный сознания власти, что я сначала принял их всех трех за настоящих Богов.
Лицо первого Сатаны было неопределенного пола, и линии его тела являли изнеженность древних Вакхов. Его прекрасные томные глаза неопределенно темного цвета походили на фиалки, еще отягченные крупными слезами грозы, а полуоткрытые губы – на раскаленные курильницы, источавшие сладкое благоухание, и при каждом вздохе маленькие мускусные мошки, порхая вспыхивали от знойности его дыхания.
Вокруг его пурпурной туники, играя переливами, в виде пояса обвилась змея; приподняв голову, она томно обращала к нему свои глаза – два раскаленных угля. На этом живом поясе висели, чередуясь с флаконами, полными зловещих жидкостей, блестящие ножи и хирургические инструменты. В правой руке он держал другой флакон с красной светящейся жидкостью и следующей странной надписью: «Пейте, это кровь моя, превосходное укрепляющее средство»; а в левой у него была скрипка, без сомнения, чтобы воспевать свои радости и страдания и распространять в ночи шабаша заразу своего безумия.
На его изящных ногах влачилось несколько звеньев золотой разорванной цепи, и когда причиняемое ими стеснение вынуждало его опускать глаза в землю, он кичливо любовался ногтями своих ног, блестящими и гладкими, как тщательно отшлифованные драгоценные камни.
Он посмотрел на меня своими безутешными скорбными глазами, струившими предательское опьянение, и сказал певучим голосом: «Если ты хочешь, если хочешь, я сделаю тебя властителем душ, и живая материя будет тебе послушна в большей мере, чем может быть послушной ваятелю его глина; и ты познаешь непрестанно возрождающуюся радость выходить из границ себя самого, чтобы забываться в других, и привлекать к себе души других, чтобы сливать их со своею».
И я ответил ему: «Покорно благодарю! Мне нечего делать со всем этим хламом существ, стоящих, конечно, не больше, чем мое бедное Я. Хоть мне и стыдно бывает вспоминать, все же я ничего не хочу забыть, и если бы я даже не знал тебя, старое чудовище, то твои загадочные ножи, твои подозрительные флаконы, цепи, опутывающие твои ноги, все эти символы достаточно ясно говорят о неудобствах твоей дружбы. Оставь при себе твои дары».
У второго Дьявола не было ни этого одновременно трагического и улыбающегося вида, ни этих изящных вкрадчивых манер, ни этой нежной благоуханной красоты. Это был огромный мужчина с широким безглазым лицом; его грузное брюхо тяжело нависало на бедра, а позолоченная кожа, как бы татуированная, была вся разрисована множеством маленьких подвижных фигурок, изображавших многообразие мировой нищеты. Здесь были иссохшие человечки, добровольно повесившиеся за гвозде; здесь были маленькие, тощие, безобразные гномы, умоляющие глаза которых еще красноречивее взывали о подаянии, чем их дрожащие руки; были старые матери с недоносками, повисшими на их истощенных сосцах. Много там было еще и других.
Толстый Дьявол ударял кулаком по своему огромному животу, откуда раздавался тогда протяжный и гулкий звон металла, заканчивавшийся глухим стоном, слитым из бесчисленного множества человеческих голосов. И он хохотал, бесстыдно обнажая свои гнилые зубы, тем раскатистым глупым смехом, каким хохочут во всех странах света иные люди после слишком плотного обеда.
И этот сказал мне: «Я могу дать тебе то, чем достигается все, что стоит всего, что заменяет все». И он хлопнул себя по чудовищному животу, звонкое эхо которого послужило пояснением его грубой речи.