XXVПрекрасная Доротея
Город изнемог под зноем отвесных и грозных лучей солнца; песок ослепителен, и море переливается отсветами. Оцепеневший мир в трусливом расслаблении предается послеобеденному сну, сну, похожему на род сладостной смерти, в которой спящий впивает на границе сна и яви блаженство своего уничтожения.
Между тем Доротея, сильная и гордая, как солнце, шествует по пустынной улице, единственно живая в этот час под необъятной лазурью, образуя на фоне света блестящее черное пятно.
Она подвигается, изнеженно покачивая стан, такой тонкий, на широких бедрах. Ее плотно облегающее платье светлого розового шелка резко выступает на мраке ее кожи и четко обрисовывает ее длинную талию, ее выгнутую спину и остроконечную грудь.
Красный зонтик, просеивая лучи, отбрасывает на ее темное лицо кровавые румяна своих отсветов.
Огромная тяжесть ее почти синих волос оттягивает назад ее изящную голову и придает ей какой-то торжествующий и ленивый вид. Тяжелые подвески чуть слышно лепечут на ее крошечных ушах.
По временам ветер с моря откидывает край ее развевающейся юбки и обнажает ее лоснящуюся блистательную ногу, а ее ступня, подобная ступням мраморных богинь, заточаемых Европою в своих музеях, оставляет свой точный отпечаток на тонком песке. Потому что Доротея такая невероятная кокетка, что страсть вызывать восхищение берет в ней верх над гордостью вольноотпущенницы, и она ходит босая, хотя и свободна.
Так выступает она, гармонически, жизнерадостная и улыбающаяся широкой улыбкой, словно видя где-то далеко в пространстве зеркало, отражающее ее поступь и ее красоту.
В час, когда даже собаки жалобно воют под укусами солнца, какая могущественная причина заставляет проходить ленивицу Доротею, прекрасную и холодную, как бронза?
Зачем покинула она свою маленькую кокетливую хижину, превращенную без особых расходов цветами и циновками в настоящий будуар, где она так любит расчесывать свои волосы, курить, заставляет обмахивать себя или смотрится в зеркало своих огромных опахал из перьев, в то время как море, бьющее в берег в ста шагах от нее, мощно монотонно вторит ее неясным грезам, а железный котелок, в котором варится рагу из крабов с рисом и шафраном, шлет ей из глубины двора свои возбуждающие ароматы?
Быть может, у нее свидание с каким-нибудь молодым офицером, прослышавшим где-то в далеких краях от товарищей о знаменитой Доротее? Наивное созданье, она непременно попросит его описать ей бал в Опере, она захочет узнать, можно ли прийти туда босой, как на воскресные пляски, на которых даже старые негритянки пьянеют и приходят в неистовство от восторга; и потом еще – правда ли, что парижские красавицы все лучше ее?
Все восхищаются Доротеею, все ее балуют, и она была бы совершенно счастлива, если бы ей не приходилось откладывать пиастр за пиастром, чтобы выкупить свою маленькую сестренку, которой минуло одиннадцать лет и которая стала уже взрослой и так хороша! И это, конечно, удастся доброй Доротее; ведь хозяин ребенка так жаден, слишком жаден, чтобы понять иную красоту, кроме красоты червонцев.
XXVIГлаза бедняков
А! вы хотите знать, почему я вас ненавижу сегодня. Вам будет, конечно, труднее понять это, нежели мне объяснить вам; ибо вы, по-видимому, самый лучший образец женской непроницаемости, какой только можно встретить.
Мы провели вместе долгий день, показавшийся мне коротким. Мы обещали друг другу, что все мысли у нас будут общими и что две наши души станут отныне одной, – мечта, в которой, в конце концов, нет ничего оригинального; кроме разве того, что, будучи мечтой всех, она не была осуществлена никем.
Вечером, слегка утомившись, вы пожелали посидеть перед новым кафе на углу нового бульвара, еще загроможденного щебнем, но уже гордо выставлявшего напоказ свои недоделанные великолепия. Кафе блистало. Даже газ словно развертывал всю ревность первого выступления и освещал изо всей мочи ослепительной белизны стены, сверкающие поверхности зеркал, золото рам и карнизов, пажей с надутыми щеками, увлекаемых сворами собак, дам, улыбающихся соколу на их руке, нимф и богинь, несущих на голове плоды, пироги и дичь, Геб и Ганимедов, протягивающих маленькую амфору с сладким питьем, или украшенный султаном обелиск из разноцветного мороженого – словом, всю историю и мифологию, призванную к услугам обжорства.
Прямо против нас, на мостовой стоял человек лет сорока, с усталым лицом, с седеющей бородкой, придерживая одной рукой мальчугана и неся на другой маленькое существо, слишком слабое, чтобы ходить. Он исполнял обязанности няньки и вывел теперь своих детей подышать вечерним воздухом. Все были одеты в лохмотья. Лица всех трех были необыкновенно серьезны, и эти шесть глаз пристально и с одинаковым, но различно окрашенным их возрастами восхищением созерцали новое кафе.
Глаза отца говорили: «Как прекрасно! как прекрасно! подумаешь, что все золото этого бедного мира перенеслось на эти стены!» Глаза мальчугана говорили: «Как прекрасно! как прекрасно! но это дом, куда могут входить только люди не такие, как мы!» Глаза же малютки были слишком зачарованы, чтобы выражать что-либо иное, кроме радости, бессмысленной и глубокой.
В песнях говорится, что радость делает душу доброй и смягчает сердце. Слова песни оправдались на мне в этот вечер. Я не только был растроган этой семьею глаз, но мне было даже немного совестно за наши стаканы и графины, превышавшие размеры нашей жажды. Я перевел мои взоры на ваши, любовь моя, чтобы прочесть в них мою мысль; я погрузился в ваши глаза, столь прекрасные и полные столь странной нежности, в ваши зеленые глаза, обитаемые Капризом и вдохновляемые Луной, – как вдруг вы мне сказали: «Мне невыносимы эти люди с их широко раскрытыми, точно ворота, глазами! Не можете ли вы попросить хозяина кафе удалить их отсюда?»
Вот как трудно понимать друг друга, мой милый ангел, и как невозможна передача мысли даже между любящими друг друга людьми.
XXVIIГероическая смерть
Фанчулле был превосходный шут и чуть ли не один из друзей Государя. Но для лиц, обреченных своим положением на комическое, все серьезное обладает роковой притягательной силой; и хотя может показаться странным, чтобы идеи отечества и свободы деспотически овладели мозгом какого-нибудь комедианта, но в один прекрасный день Фанчулле вступил в заговор, составленный несколькими недовольными дворянами.
Везде найдутся благонамеренные лица, чтобы донести властям на этих желчных людей, замышляющих низложить властителей и перестроить общество, не спрашивая его согласия. Упомянутые дворяне, в их числе и Фанчулле, были задержаны и обречены на верную смерть.
Я охотно поверю, что Государь был почти огорчен, увидев среди мятежников своего любимого артиста. Этот Государь был ни хуже, ни лучше всякого другого; но крайняя чувствительность делала его во многих случаях жесточе и деспотичнее людей его сана. Страстно влюбленный в искусства и превосходный знаток их, он был поистине ненасытен в наслаждениях. Довольно равнодушный к людям и к нравственности и сам настоящий артист, он знал одного только опасного врага – скуку, и причудливые усилия, которые он употреблял, чтобы избежать или одолеть этого тирана вселенной, несомненно навлекли бы на него со стороны сурового историка эпитет «чудовища», если бы в его владения было дозволено писать о чем-либо ином, кроме того, что имело исключительной целью наслаждение – или удивление, одну из самых изысканных форм наслаждения. Великое несчастье этого Государя заключалось в том, что у него никогда не было достаточно обширной арены для его гения. Есть такие молодые Нероны, которые задыхаются в слишком тесных границах и самое имя и благие намерения которых останутся навсегда скрытыми для грядущих веков. Непредусмотрительное Провидение одарило этого Государя способностями, более значительными, чем его владения.
Внезапно разнесся слух, что властитель собирается помиловать всех заговорщиков; поводом для этого слуха послужило оповещение о грандиозном представлении, в котором Фанчулле должен был выступить в одной из своих главных и лучших ролей и на котором, как говорили, должны были присутствовать и осужденные дворяне; явный признак великодушных намерений оскорбленного Государя, добавляли поверхностные умы.
От человека столь естественно и сознательно эксцентричного можно было ожидать всего, даже, добродетели, даже милосердия, особенно если он мог надеяться извлечь из них какие-либо неожиданные наслаждения. Но для тех, кто, подобно мне, имел возможность проникнуть дальше в глубины этой пытливой и больной души, казалось бесконечно более вероятным, что Государю захотелось судить о степени сценических дарований человека, приговоренного к смерти. Он хотел воспользоваться случаем, чтобы произвести физиологический опыт существенной важности и проверить, насколько постоянные способности артиста могут быть видоизменяемы или искажены благодаря необычайному положению, в котором он находится; но было ли, помимо того, в его душе также и сколько-нибудь твердое намерение проявить милосердие? Это вопрос, который никогда не удалось осветить.
Наконец, великий день наступил; маленький двор развернул всю свою пышность, и трудно, не видев, представить себе все то великолепие, которое способен проявить привилегированный класс маленького государства с ограниченными средствами в случае настоящего торжества. А это торжество было вдвойне настоящим, – прежде всего, по волшебству развернутой роскоши, а затем и по тому моральному и таинственному интересу, который был с ним связан.
Сеньор Фанчулле особенно отличался в немых или немногословных ролях, которые бывали нередко самыми главными в этих феерических драмах, имеющих целью изобразить символически таинство жизни. Он вышел на сцену с непринужденной легкостью, что еще более укрепило благородных зрителей в их мысли о милосердии и прощении.
Когда говорят о каком-либо актере: «Вот хороший актер», то пользуются выражением, означающим, что в действующем лице все еще угадывается актер, то есть искусство, усилие, воля. Но если бы актер достиг по отношению к изображаемому им лицу того, чем были бы по отношению к общей и неуловимой идее красоты лучшие античные статуи, но чудодейственно одухотворенные, ходящие, видящие, то это был бы, конечно, исключительный и совершенно непредвиденный случай. Фанчулле являлся в этот вечер совершеннейшим воплощением идеи, которую невозможно было не признать живой, возможной, реальной.