ик, более тонкий, чем его собратья, воскликнул с кафедры: «Дорогие братья, когда будут превозносить перед вами успехи просвещения, то не забывайте, что лучшей уловкой Дьявола было бы убедить вас в том, что его не существует».
Воспоминание об этом знаменитом ораторе естественно привело нас к вопросу об академиях, и мой странный собеседник заявил мне, что он много раз не гнушался направлять перо, речь и совесть педагогов и что он почти всегда присутствует лично, хотя и невидимо, на всех академических заседаниях.
Ободренный столькими проявлениями благосклонности, я спросил у него новостей о Боге: не виделся ли он с ним последнее время? Он ответил мне с беспечностью, в которой сквозила известная грусть: «Мы раскланиваемся при встрече, как два старых джентльмена, у которых, однако, врожденная вежливость не в состоянии вполне заглушить память о старинной вражде».
Едва ли Его Светлость давал когда-либо простому смертному столь продолжительную аудиенцию, и я боялся злоупотреблять его добротою. Наконец, когда холодная заря заглянула в побелевшие окна, эта славная личность, воспетая столькими поэтами и пользовавшаяся услугами стольких философов, которые трудились ей во славу, сами того не зная, сказала мне: «Я хочу оставить вам о себе добрую память и доказать вам, что и я, о ком говорят столько дурного, бываю иногда добрым малым, говоря вашим простонародным языком. Чтобы вознаградить вас за непоправимую утрату вашей души, я даю вам ту ставку, которую вы бы выиграли, если бы счастье было на вашей стороне; я говорю о возможности побеждать и облегчать в течение всей вашей жизни этот страшный недуг Скуки, источник всех ваших болезней и всех ваших жалких успехов. Никогда у вас не явится желания, которое бы я не помог вам осуществить; вы будете властвовать над вашими грубыми собратьями; вы будете окружены лестью и даже поклонением; серебро, золото, алмазы, сказочные дворцы будут сами отыскивать вас и просить принять их без всякого усилия с вашей стороны; вы будете покидать отечество и менять страну так часто, как вам это подскажет ваша фантазия; вы будете упиваться сладострастием, не зная пресыщения, в прекрасных краях, где всегда тепло и где женщины благоухают, как цветы, и так далее и так далее…» – прибавил он, поднимаясь и отпуская меня с доброй улыбкой.
Если бы не опасение унизить себя перед столь многолюдным собранием, я бы охотно бросился к ногам этого великодушного игрока, чтобы отблагодарить его за Неслыханную щедрость. Но мало-помалу после того, как я его покинул, неисцелимое недоверие вернулось в мою грудь: я не смел более верить такому огромному счастью и, ложась спать и все еще по старой глупой привычке творя свою молитву, повторял в полусне: «Боже мой, Господи, Боже мой, сделай так, чтобы Дьявол сдержал свое слово».
XXXВеревка
Эдуарду Мане
Иллюзии, говорил мне мой друг, может быть, так же бесчисленны, как и отношение людей друг к другу или к вещам. И когда иллюзия исчезает, то есть когда мы видим существо или факт таким, как он существует вне нас, мы испытываем странное чувство, сложенное наполовину из сожаления об исчезнувшем призраке, наполовину из приятного изумления перед новостью, перед реальным фактом. Если существует явление очевидное, обыденное, всегда равное себе и в природе которого нельзя ошибиться, так это материнская любовь. Так же трудно представить себе мать без материнской любви, как свет без теплоты; и не законно ли поэтому относить на счет этой любви все поступки и слова матери, касающиеся ее ребенка? Однако послушайте эту небольшую историю, где я был странным образом введен в заблуждение самой естественной иллюзией.
Моя профессия художника заставляет меня внимательно вглядываться в лица, в выражения встречающихся на моем пути людей, а вы знаете, какую радость извлекаем мы из этой способности, делающей жизнь в наших глазах более оживленной и полной смысла, чем у других людей. В отдаленном квартале, где я живу и где строения до сих пор разделены широкими поросшими травой пустырями, я часто встречал ребенка, знойное и шаловливое личико которого пленило меня с первого взгляда среди других детских лиц. Он позировал мне не раз, и я превращал его то в цыганенка, то в ангела, то в мифологического Амура. Я заставлял его держать то скрипку бродячего музыканта, то Факел Эрота, то носить Терновый Венец и Гвозди Распятия. Проказы этого мальчугана доставляли мне такое живое удовольствие, что я однажды упросил его родителей, людей бедных, уступить его мне, обещая хорошо одевать его, давать немного денег и не налагать на него никакой работы, кроме чистки кистей и исполнения моих поручений. Отмытый, мальчуган стал прелестен, и жизнь у меня казалась ему раем сравнительно с той, которую ему пришлось бы терпеть в отцовской конуре.
Я должен, однако, сказать, что этот маленький человечек удивлял меня не раз странными приступами преждевременной тоски и что он скоро проявил чрезмерное пристрастье к сладостям и к ликерам. Убедившись однажды, что, несмотря на мои многочисленные предупреждения, он учинил еще новое воровство в том же роде, я пригрозил ему отослать его обратно к родителям. Затем я вышел, и дела задержали меня довольно долго в отсутствии.
Каковы же были мой ужас и мое изумление, когда по возвращении домой первое, что мне бросилось в глаза, был мой мальчуган, шаловливый спутник моей жизни, висевший на дверце вот этого шкафа! Его ноги почти касались пола; стул, который он, очевидно, оттолкнул ногой, валялся рядом; голова судорожно пригнулась к плечу, распухшее лицо и широко раскрытые, с ужасающей неподвижностью смотревшие глаза произвели на меня сначала обманчивое впечатление жизни. Снять его с петли было не таким легким делом, как вы можете подумать. Он уже сильно окоченел, и я испытывал неизъяснимое отвращение к тому, чтобы дать ему грубо упасть прямо на пол. Приходилось одной рукой поддерживать его тело, а другой перерезать веревку. Но и этим еще не все было сделано; маленький злодей воспользовался очень тонкой бечевкой, которая глубоко врезалась в тело, и теперь, чтобы освободить его шею, нужно было тонкими ножницами нащупать бечевку в глубине между двух вздувшихся складок.
Я забыл вам сказать, что я звал громко на помощь, но все мои соседи отказали мне в ней, верные в этом отношении обычаю цивилизованных людей: никогда почему-то не вмешиваться в дела повешенных. Наконец, прибыл доктор, который и объявил, что ребенок уже несколько часов как умер. Когда, позднее, нам пришлось его раздевать для погребения, то трупное окоченение тела было таково, что, потеряв надежду согнуть его члены, мы были принуждены разрывать и разрезать одежды, чтобы снять их с него.
Полицейский, которому я, естественно, должен был заявить о происшествии, посмотрел на меня искоса и сказал: «Дело темное!» – движимый, вероятно, застарелым стремлением и должностной привычкой нагонять на всякий случай страх на правых и виновных.
Оставалось выполнить последнюю обязанность, одна мысль о которой приводила меня в ужас и содрогание: нужно было известить родителей. Ноги отказывались вести меня к ним. Наконец, я собрался с духом. Но, к моему большому удивлению, мать осталась невозмутимой, и ни одна слеза не просочилась из ее глаз. Я приписал эту странность тому ужасу, который она должна была испытывать, и мне пришло на память известное суждение: «Самая страшная скорбь – немая». Что же касается отца, то он только произнес с полутупым, полузадумчивым видом: «В конце концов, так-то оно, быть может, и лучше; все равно он кончил бы плохо!»
Тем временем тело лежало у меня на диване, и я был занят, с помощью служанки, последними приготовлениями, как вдруг мать ребенка вошла в мою мастерскую. Она хотела, по ее словам, взглянуть на труп сына. Право, я не мог помешать ей упиться своим горем и отказать ей в этом последнем и мрачном утешении. Затем она попросила меня показать ей то место, где повесился ее ребенок. «О, нет, сударыня, – ответил я, – это причинило бы вам страдание». И непроизвольно мои глаза обратились к роковому шкафу. С отвращением, к которому примешивались ужас и гнев, я заметил, что в дверце еще оставался торчать гвоздь с длинным болтавшимся на нем концом веревки. Я бросился, чтобы сорвать эти последние следы несчастья, и уже готов был их выкинуть за окно, как несчастная женщина схватила меня за руку и сказала мне голосом, против которого нельзя было устоять: «О, оставьте мне это! прошу вас! умоляю вас!» Очевидно, она так обезумела от отчаянья, подумалось мне, что теперь прониклась нежностью даже к тому, что послужило орудием смерти ее сына, и захотела сохранить это как страшную и дорогую святыню. И она завладела гвоздем и веревкой.
Наконец-то! Наконец, все было окончено. Мне оставалось только снова приняться за свою работу с еще большим жаром, чем прежде, чтобы мало-помалу отогнать от себя маленького покойника, который забился в складки моего мозга и призрак которого утомлял меня своими огромными, неподвижными глазами. Однако на другой день я получил целую пачку писем: одни были от жильцов моего дома, другие – из соседних домов; одно с первого этажа; другое со второго; третье с третьего, и так далее; одни в полушутливом тоне, как бы стараясь прикрыть напускною шутливостью искренность просьбы; другие грубо наглые и безграмотные; но все клонились к одной и той же цели, а именно получить от меня кусок роковой и приносящей счастье веревки. Среди подписей, должен сознаться, больше было женских, чем мужских; но не все они, поверьте, принадлежали людям низшего и грубого класса. Я сохранил эти письма.
И тогда внезапный свет пролился в мой мозг, и я понял, почему мать так добивалась от меня этой бечевки и в какой торговле она надеялась найти утешение.
XXXIПризвания
В прекрасном саду, где, казалось, радостно медлили лучи осеннего солнца под небом, уже зеленоватым, по которому плыли, подобно блуждающим материкам, золотые облака, четверо красивых детей, четыре мальчика, утомившихся, очевидно, игрою, болтали друг с другом.