Но вдруг я получил яростный удар кулаком в спину и услышал хриплый и чарующий голос, истерический и словно осипший от водки, голос моей милой маленькой возлюбленной: «Скоро ли вы приметесь за суп, грязная скотина… торговец облаками?»
XLVТир и кладбище
«Трактир. Вид на кладбище». – «Странная вывеска, – сказал прогуливавшийся, – но как нельзя лучше располагающая к жажде! Наверное, хозяин этого кабачка знает цену Горацию и поэтическим ученикам Эпикура. Быть может, он даже знаком с глубокой утонченностью древних египтян, у которых ни одно доброе пиршество не обходилось без скелета или какой-нибудь иной эмблемы скоротечности жизни».
И он вошел, выпил стакан пива, поглядывая на могилы, и не спеша выкурил сигару. Потом ему пришла в голову мысль спуститься на кладбище, где так манила высокая трава и царило такое щедрое солнце.
Действительно, свет и зной там были неистовы, и словно пьяное солнце растянулось там во всю длину на ковре из роскошных цветов, вскормленных тлением. Неумолчный шорох жизни наполнял воздух, жизни бесконечно малых, прерываемый через правильные промежутки времени слабым треском выстрелов из соседнего тира, раздававшихся подобно хлопанью пробок шампанского среди жужжанья этой чуть слышной симфонии.
Тогда под солнцем, растоплявшим его мозг, в атмосфере жгучих ароматов Смерти, он услышал шепчущий голос из-под могильной плиты, на которой сидел. И этот голос говорил: «Да будут прокляты ваши мишени и ваши карабины, вы, неугомонные живые, так мало пекущиеся об усопших и их божественном покое. Да будут прокляты ваши честолюбия, да будут прокляты ваши расчеты, нетерпеливые смертные, изучающие искусство убивать близ святилища Смерти. Если бы вы знали, как легко выиграть приз, как легко попасть в цель и как ничтожно все, кроме Смерти, вы не утомляли бы себя так, трудолюбивые живые, и не так часто тревожили бы сон тех, которые уже давно попали в Цель, в единственную правдивую цель отвратительной жизни!»
XLVIПотеря ореола
– Как! Вы здесь, мой милый? Вы, в таком месте! вы, пьющий квинтэссенции; вы, вкушающий амброзию! Поистине, есть чему подивиться.
– Мой милый, вы знаете, как я боюсь лошадей и экипажей. Сейчас, когда я поспешно переходил бульвар, прыгая по грязи, сквозь этот живой хаос, где смерть мчит на вас галопом сразу со всех сторон, мой ореол при резком движении соскользнул у меня с головы в грязь мостовой. У меня не хватило смелости поднять его. Я почел менее неприятным лишиться своих знаков отличия, чем иметь переломанные кости. А затем, подумал я, нет худа без добра. Теперь я могу разгуливать инкогнито, совершать низости и предаваться разврату, как простые смертные. И вот я здесь, подобно вам, как видите!
– Вам бы следовало, по крайней мере, поместить объявление об этом ореоле или затребовать его через полицию.
– Ни за что! Мне здесь хорошо. Один вы меня узнали. К тому же меня тяготит мое достоинство. Затем я думаю с удовольствием о том, что какой-нибудь плохой поэт подберет его и бесстыдно украсит им свою голову. Сделать кого-нибудь счастливым, какая радость! Особенно такого, который даст мне случай посмеяться! Вы подумайте только об X или о Z! Не правда ли, как это будет смешно?
XLVIIМадемуазель Бистури
Я уже подходил к концу предместья, при свете газовых огней, когда почувствовал, как кто-то тихо взял меня под руку, и я услышал голос, прошептавший мне в ухо: «Ведь вы – доктор, сударь?»
Я обернулся: это была высокая девушка, крепкого сложения, с широко раскрытыми глазами, слегка нарумяненным лицом и волосами, развевающимися по ветру вместе с лентами ее шляпы.
– Нет, я не доктор. Позвольте мне пройти.
– О, да! Вы доктор. Я это отлично вижу. Пойдемте ко мне. Вы останетесь мной довольны, увидите!
– Если я и приду к вам, то попозже, после доктора, черт возьми!..
– Ха, ха, – рассмеялась она, все еще продолжая виснуть на моей руке, – и шутник же вы, доктор; я знавала и таких… Пойдемте.
Я страстно люблю тайну, потому что всегда надеюсь ее разгадать. Итак, я дал увлечь себя этой спутнице или, вернее, этой нежданной загадке.
Я опускаю описание ее каморки; его можно найти у многих старых французских поэтов, достаточно известных. Одна только подробность, не замеченная Ренье: два-три портрета знаменитых врачей висели по стенам.
Как за мной ухаживали! Яркий огонь, подогретое вино, сигары; предлагая мне все эти приятные вещи, сама закуривая сигару, забавное созданье говорило: «Будьте как дома, мой друг, располагайтесь удобнее. Это напомнит вам госпиталь и добрые времена вашей молодости… Ого! где это вы успели поседеть? Вы не были таким еще не так давно, когда состояли интерном у Л… Я помню, что это вы бывали его ассистентом при тяжелых операциях. Вот человек, который любит резать, кроить и кромсать. Ведь это вы подавали ему инструменты, нитки и губки… А когда операция, бывало, кончится, с какой гордостью произносил он, глядя на часы: «Пять минут, господа!» – О, я бываю всюду. Я отлично знаю этих господ».
Через несколько мгновений, переходя на ты, она снова затянула старую песню и сказала: «Ты ведь доктор, не так ли, мой котик?»
Этот непостижимый припев заставил меня вскочить с места. «Нет!» – крикнул я в ярости.
– Тогда, значит, хирург?
– Нет! нет! Разве только, чтобы свернуть тебе шею. Черт бы тебя побрал…
– Постой, – ответила она, – ты сейчас увидишь.
И она вытащила из шкафа связку бумаг, оказавшуюся не чем иным, как собранием литографированных портретов знаменитых врачей того времени работы Морена, которые можно было видеть выставленными в течение нескольких лет на набережной Вольтера.
– Вот! Узнаешь ты этого?
– Да, это X. Впрочем, внизу подписано имя; но я знаком с ним лично.
– Я так и знала. А вот Z, который на лекциях говорил об X: «Это чудовище, отражающее на лице всю черноту своей души!» И все это только потому, что тот не был одного с ним мнения по какому-то вопросу! Как смеялись над этим в школе тогда! Ты помнишь? А вот К, тот, что доносил правительству на мятежников, лежавших у него в госпитале. Это было во время восстаний. Возможно ли, чтобы такой красивый мужчина оказался так бессердечен?.. А вот, наконец, W, знаменитый английский врач! я изловила его во время его поездки в Париж. У него вид молоденькой девушки, не правда ли?
И когда я дотронулся до завязанной пачки, лежавшей тут же на столике: «Подожди немного, – сказала она, – здесь интерны, а вот в той пачке – экстерны».
И она разложила веером множество фотографических карточек, изображавших гораздо более молодые лица.
– А когда мы снова увидимся, ты ведь мне дашь свою карточку, не правда ли, миленький?
– Но почему же ты думаешь, что я врач? – сказал я, преследуя, в свой черед, свою навязчивую мысль.
– Это потому, что ты так мил и так добр с женщинами!
«Странная логика!» – сказал я про себя.
– О, я редко ошибаюсь в этом; я знавала их множество. Я так люблю этих господ, что иногда захожу к ним, даже не будучи больна, просто чтобы их повидать. Есть такие, которые холодно говорят мне: «Но ведь вы нисколько не больны!» Но есть и другие, которые меня понимают, так как я им строю выразительные лица.
– А если они не понимают тебя?
– Черт возьми! Если я их побеспокоила напрасно, я оставляю на камине десять франков. Они такие добрые, такие ласковые, эти люди!.. Я открыла в больнице Лa Питье молоденького интерна, который красив как ангел и так вежлив, и трудится же он, бедный мальчик! Его товарищи говорили мне, что у него ни гроша, так как его родители люди бедные и не могут ему ничего выслать. Это меня обнадежило. К тому же я довольно красивая женщина, хотя и не очень молода. Я ему сказала: «Заходи ко мне, заходи почаще. Со мной ты не стесняйся; мне не надо денег». Но ты понимаешь, я дала ему это понять тысячью намеков; я не сказала это ему так просто: я так боялась оскорбить это милое дитя!.. Так вот! поверишь ли, у меня есть странное желанье, о котором я не решаюсь ему сказать?.. Мне бы хотелось, чтобы он пришел ко мне со своими инструментами и в фартуке, пусть даже немного запачканном кровью!
Она сказала это с совершенно наивным видом, как человек чувствительный сказал бы об актрисе, которая ему нравится: «Я хочу вас видеть в том платье, которое было на вас в этой знаменитой, созданной вами роли». Упорствуя, я спросил: «Не можешь ли ты припомнить, когда и по какому случаю зародилась в тебе эта необычайная страсть?»
С трудом достиг я того, что она меня поняла. Но тогда она мне ответила грустно и даже, насколько я помню, отведя взгляд: «Не знаю… не помню!..»
Каких только странностей не встретишь в большом городе, когда умеешь бродить и наблюдать! Жизнь кишит невинными чудовищами. Господи, Боже мой! Ты, Творец, Ты, Владыка; Ты, создавший Закон и Свободу; Ты, Повелитель, допускающий всему совершаться; Ты, судья прощающий; Ты, исполненный причин и оснований и вложивший, быть может, в мою душу влечение к ужасному, чтобы обратить мое сердце, как исцеление – в лезвие ножа; о Господи, сжалься, сжалься над безумцами и безумицами! О Создатель! Могут ли существовать чудовища в глазах Того, Кто единый ведает, зачем они существуют, как они сделались ими или как они могли бы ими не сделаться?
XLVIIIAnywhere out of the world
Эта жизнь – больница, где каждый больной одержим желанием переменить постель. Один хотел бы страдать у печки, а другой думает, что он выздоровел бы у окна.
Мне кажется, что мне всегда было бы хорошо там, где меня нет, и этот вопрос о переезде – один из тех, которые я беспрестанно обсуждаю с моей душой.
«Скажи мне, моя душа, бедная, остывшая душа, что ты думаешь о том, чтобы жить в Лиссабоне? Там, должно быть, тепло, и ты бы там помолодела, как ящерица. Этот город стоит у воды; говорят, он построен из мрамора, а народ там так ненавидит растительность, что вырывает все деревья. Вот пейзаж в твоем вкусе; пейзаж, созданный из света и камня, и воды, чтобы их отражать!»