— Знаете, фальсификатов столь масштабного объема в мире не оприходовано. Но я согласен с вами, в архивном деле первый вопрос: видел ли кто оригинал? И, исходя из формального параметра, если оригиналы недоступны… Ну хорошо. Примем для абсурда, что все это выдумал какой-то грандиозный надувала. Тем более эти бумаги станут настоящим кладезем для развлекательных программ, детективов, для кино.
Ведущий-красотун, хотя и импровизирует, но правильные задает вопросы. Новая острая реплика:
— Мы извиняемся перед нашими телезрителями за то, что обещанное участие Ватрухина отменено из соображений безопасности. Кстати, Зиман, а ведь вас это тоже касается. Не боитесь мести советских спецслужб? Нам известно, что нередко жизни любознательных журналистов угрожают. Документы эти выкрадены из архивов российского госдепа. Мы знаем, что в России угрожают и политикам. Вспомним относительно недавний случай с убийством Галины Старовойтовой. А что, если документы Ватрухина еще не потеряли актуальность? Ведь в истории разведки «мертвый хватает живого»?
— То есть вы имеете в виду, мне или «Омнибусу» могут угрожать?
— А вам еще не угрожали? С вами, Зиман, ничего не происходит необычного?
— Нет… то есть, может быть, происходит, но, по-моему, Контора тут ни при чем.
— А вы уверены, что знаете, чем занимается Контора?
С ответом на этот вопрос Виктор замешкался, приготовился чихнуть, зашарил по столу в поисках платков, стащил очки и замахнулся на бутылку минералки. Ведущий панически вдавил аварийную кнопку, и обливание Виктора холодным душем происходило уже off air.
Пускай мокрый, но Виктор отбомбился! Осталась только съемка к столетию Плетнёва. Поверить невозможно — Лёде сто лет… Простуженный, мокрый, спешащий, но как же Виктор может не пойти, если снимается программа памяти Лёдика!
А костюм ничего, по дороге просохнет небось.
…Напрасные мечты. Покуда Вика мчался на место съемки, пробегая мимо исторгающих пар бассейнов, где прыгали голые люди, вопя по-русски, хляби разверзлись, и он до того дополнительно вымок (а зонт оставил на радио), что история с купанием в минералке перестала иметь вообще какое бы то ни было значение.
В нижнем этаже городской водокачки — что в этом городе, кроме воды? — в тесных стенах из необработанного кирпича, под сиянием софитов уже сидели Федора и Глецер: обоим по восемьдесят с гаком, оба работали на радио во времена Бото Кирша, Лёдика, мамы, диссидентства. У них лица белые, без цвета. У Федоры волосы такие же бесцветные и непрочесанные, а у Глецера никаких волос уже нет. Одежда вся в серо-светлых и серо-бежевых тонах, немаркая и по стилю «аккуратно спортивная». Это, собственно, и есть опознавательный стиль небогатых и давно выехавших на Запад русских.
— Сидим, вспоминаем, как работалось на «Немецкой волне» в исторические времена.
— Когда мы тут жили без выходных.
— А почему без выходных? Расскажите, пожалуйста, подробнее!
— Потому что главные эфиры на Союз шли по субботам и воскресеньям. Народ в СССР выезжал на дачи. Глушили больше в городах. За городом было слышнее. Поэтому по выходным у нас было главное вещание.
— О, помню эти муки, — вступает Виктор. — Сидели, настраивали приемники. То на тридцать один, то на двадцать пять…
— Надо было покупать «Сакту» рижскую, она автоматически выводила на девятнадцать! Да, наши передатчики постоянно меняли частоту, уходя от глушилок. Вы бегали за нами по частотам, поэтому главные новости мы говорили сразу, в первые несколько минут, чтобы дошли до всех. А потом начинали читать самиздатские произведения и тут уж скакали с волны на волну. Это был цирк! «Немецкая волна» специализировалась на подаче с голоса хорошей литературы. Мы в 1974 году прочли весь «ГУЛАГ».
— В бабушкину «Спидолу» попала молния, как раз когда мы слушали этот ваш «Подвиг»!
— Но это раньше. Когда, Федя? Летом шестьдесят седьмого?
На столе то и дело сменялись стаканчики «Кёльша».
— А что происходит на радио сейчас? Слушают вас еще? Цензуры в России ведь теперь уже нету. Что говорит ваш сын? Он ведь вроде ведет радиоколонку?
— Говорит, что Корнелия Рабитц делает что может, но не так уж много может. А про «нет цензуры» все не так просто. Радиостанции в России, говорит мой Даня, побаиваются нас ретранслировать. А начальство объявило: в России цензуры нет больше, ну и половину бюджета — долой. Новые свободные времена! Боюсь, отменят полностью устное вещание. Всю информацию выложат на русском языке просто в интернет. Вот тогда наших детей повыгонят. Свои затраты сведут к нулю, пить будут по горло, денег будет по мешку!
— Извините, мы собирались здесь о Плетнёве говорить, — попытался ввести разговор в русло Виктор.
Времени-то мало. Ему через полчаса-час обратно ехать, а эти пращуры то о насущных, то о незапамятных проблемах судачат.
— Нет, — замахали тут киношники, которые прибыли из России снимать стариковский обед. Он оператор, она режиссер, оба негромкие, вдумчивые. Они как раз направили на Федору, отпахнув настежь дверь сортира, еще одну дополнительную лампу. — Пожалуйста, говорите, не думая о камере, свободно, все, что приходит в голову. Нарезку о Плетнёве мы сами настрижем. Хотим набрать материал. Нам все интересно.
Вика вздохнул.
Федора и Глецер со своими очередными запотевшими стаканчиками радовались жизни, как дети. Воспоминания до того их разманежили, что наслаждение просто физически исходило от старичков и, как пьяное пиво, переливалось в Вику. Он то и дело мотался в уборную, но хотя жидкость и выливалась, а также вытекали безостановочно сопли, но внутри нечто нежное, давнее и праведное струилось, переливалось и булькало, и явно не сопли и не моча. Эликсир благой памяти? — попытался угадать Вика. В общем, было очевидно, что он со старичками тоже рассиропливается. Вот сидят, вот вспоминают, живехонькие, живые! Понятно, это уже не повторится… Они любили Лёдю. Они любили и знали маму. И Виктор, заказавший себе третью порцию «Кёльша», взял да и выбросил из головы, что по идее должен уже сидеть во Франкфурте на выступлении Бэра.
Вспоминали с бору по сосенке. Кто что мог, то и выпаливал о Лёдике.
— А почему он гастролировал у вас, хотя был в штате на «Свободе»?
— Они давали совмещать, входили в положение.
— Обольстительный бонвиван. Время терял щедро-щедро. Думал жить вечно. А умер в шестьдесят семь, мальчишкой.
— Мы с Олегом были младше его, но он такой был моложавый, веселый, что до конца он кому угодно мальчишкой казался.
— А выработка за жизнь получилась, скажем прямо, куцеватая. Один короткий роман удачный, второй не так чтоб удачный, десяток очерков, чуть-чуть сценариев.
— И пять, вроде, повестей. И около шестидесяти скриптов для радио.
— Все потому что талант — это и дисциплина. А Лёдик как доедет до писательского Дома творчества, так и одна и та же песенка: «Бешеная работа не получается. Куда уж работать, когда небо безоблачно, солнце светит вовсю и море гладкое, тихое и теплое».
— Да, кстати, как во Францию переехал, стал писать ходульно. Правда, Олег? В стиле: «Раньше я видел мир, как советский писатель, зажатый, а сейчас могу видеть, что хочу, читать, что хочу».
— Наши воспоминания, ну, о последнем времени, когда он у нас подрабатывал, вам как реконструкторам ничего полезного не сулят.
— Не называйте реконструкторами, — оторвался от камеры молодой оператор. — «Реконы» совсем другое значат. Это люди, которые занимаются не тем.
— А чем занимаются реконструкторы?
— Чем? Я как раз о них снимал сюжет. Читал их сайты, встречался. Сайты у них — с ума сойдешь. На хоум-пейдже девиз: «Кто в танковом бою не бывал, красоты не видал».
— Так что они делают, реконы?
— Устраивают костюмные мизансцены и мистерии. С интригой. В основном виртуально в интернете. «Зима в Сталинграде». Ну вот вам их афишка.
— Дай, дай сюда. «На Великую Отечественную! От экрана ноутбука — за башенный прицел, в перекрестие которого уже вползает бронированная туша „Тигра“. Из танкового симулятора — в боевое отделение реального танка, будь то прославленный „расейняйский“ КВ, в одиночку остановивший целую танковую-группу вермахта, ленд-лизовский „Валентайн“, серийный Т-34 или самодельный одесский эрзац-танк на тракторном шасси, вошедший в историю как НИ — „На испуг!“».
— Во-во. Сидишь себе дома в кресле, жмешь на кнопки. Все понарошку. Для начала ты подписываешь, что принял правило: «Ни шагу назад». «Вам придется пользоваться только этим правилом, перед вами будут полчища фашистов, и судьба страны будет зависеть только от вас».
— «Ни шагу назад»! Сучьи дети! Их бы к нам во время Гжатской операции. А интересно, есть ли у них там в компьютере «Смерш»? — распаляется Глецер. — Есть ли у них проверки? После боя смершевцы нас вызывали показывать оружие. В принципе, если нестреляное — самого к стене.
— А по правде сказать, мало кто знает, случалось, во время боя полсостава не стреляло. Ведь не знаешь, в кого попадешь, — задумчиво продолжила за Глецером Федора. — Тоже и если возьмут в плен — лучше на себе иметь нестреляное. Конечно, не в моем собственном случае. На истребителях как не стрелять.
— Она летчица, летала с Коккинаки, — откомментировал Виктор в камеру.
— Штрафные батальоны в компьютере есть? — не унимался Глецер.
— Кстати, о чем вот хочу сказать, — перебила Глецера Федора, — знаете, что идею штрафного батальона Сталин перенял у Гитлера вместе со словом «штраф»?
— Как не знать! А Гитлер сколько всего у Сталина скопировал! Комиссаров в ротах! В каждое отделение в вермахте… Поглядели на нас и начали направлять представителей СД. Заградотряды Гитлер тоже передрал с нашего примера. В западных армиях было нормальное человеческое убеждение, что у любого страдания есть предел, после которого не стыдно и в плен сдаться…
— При чем тут западные армии. Армия демократической страны не может драться с таким ожесточением, как армия диктатора, — сказал оператор. — Еще я ходил и смотрел реконструкции в реале.