В общем, даже нарядиться для встречи с зарубежными сверстниками было рискованно. Наезжали «раковые шейки» — так звали милицейские машины за раскраску с красной полосой. «Шалость оказалась наказуемой, и светский лев принужден был полгода поработать на строительной площадке и примириться с вычетом четверти зарплаты». Многие вот так сели, хотя время было не сталинское. Многие даже сгинули в тех лагерях.
А самое жуткое — когда уже не журналисты продергивают, и даже когда не стражи порядка жучат и строжат, а когда тебя встречают в темной улице ребята с красными повязками комсомольского патруля. С прилипшими папиросками на губе. Их собирали инструктора горкома комсомола из ремесленных училищ и школ ФЗО. Они патрулировали улицу Горького, скатываясь из больших грузовиков, как горох. Задерживали тех, кто отличался по внешности. Тащили в пятидесятое отделение. А бывало, не довозили до участка, заталкивали в подъезды, срывали часы, модный плащ или пальто, били ногами. Толпа орала снаружи подъезда: «Стилягу поймали, выдайте нам стилягу!» А те, кто били: «Что это у тебя такие узкие брюки — от милиции бегать?» Располосовывали узкие брюки ножницами, и резали волосы, и отрезали галстуки. Пуще всего кидались на волосы. А волосы действительно были длиннее у тех, кто не хотел ходить как советский зомби. Отчасти после фильма «Тарзан» их стали отращивать. Отчасти для того, чтоб делать коки лакированные. Ну, это доводило тех до садистского распала…
Зря я это читаю, подумал уныло Вика. Осталось мне, может, жить всего несколько минут. Никаких упоминаний о моей семье не предвидится. Проскочила в начале Эмилия, индус, автобус. Я понадеялся, но был обманут. Бросить? Ну, ведь что-то же надо читать, сидя в цвингере в ожидании самосуда.
…до садистского распала. И происходило то, что рассказала девчонка, которую забрали в милицию с Эмилией. Это она мне звонила. Мила, видимо, ей дала номер квартиры Лили. У Лили легкий номер. И пока Милу допрашивали, а меня к Миле не пускали, а я махал удостоверением Сталинской премии и еще каким-то правдинским пригласительным билетом, оказавшимся в кармане, я от этой, сидевшей в милиции под дверью, странно примащивающей на голову снятый с шеи платок с ромашкой и голубочком, уже отпущенной, но упорно дожидавшейся Милу, выслушал примерно следующий рассказ…
Вика подскочил. Вот она! Мила! Заместительное имя. Это его мама, Лючия. Но откуда милиция? Какой допрос? Познабливает. Холод песка снаружи, холод-тоска внутри.
…как разговаривали на Мещанской с французом. Под впечатлением от торжественного закрытия. На улицах кружила фиеста, карнавал. Французу тоже понравилось. Он, кстати, говорил и по-русски, но охотнее по-французски. По-французски могла только Эмилия. Вот они и говорили вдвоем. Эмилия до того собиралась к своему знакомому, но тот не взял трубку, так что все направились в центр. Карнавальная толпа — француза потеряли. Но зато встретили мальчиков знакомых из консерватории, с оркестрового факультета. Дошли до сквера перед консерваторией. Сели, у мальчиков были гитары. В это время по стволам деревьев замелькали лучи прожекторов. Грохот грузовиков. Грохот несся с улицы Герцена.
— …Мы вскочили. Подбежал человек с криком: «Вот они, которые с иностранцами!» Они стали на нас орать. Наши мальчишки пытались заступаться за нас. Всем троим досталось по физиономии и еще вполне себе русских матерных оскорблений. Потом набежали еще комсомольцы, наших парней куда-то оттерли, а нас втащили во двор в Газетном. В большом дворе, между четырех грузовиков, которые светили фарами друг на друга, стояло множество людей с повязками и масса девушек. Постоянно появлялись люди, которые втаскивали новых и новых сопротивляющихся и орущих девушек, перекидывали их другим. Те стригли им машинкой волосы (двое держали, один стриг). Оскорбляли. Щипали. Могли и плюнуть, что делали с видимым удовольствием. Причем стригли не налысо, а как бы просто сбривали часть волос такой длинной прогалиной.
Все это происходило в стране, недавно победившей фашизм.
Ну? Вика нервно листал — это как, имеет отношение к его матери? Оказалось, имеет. Дальше из плетнёвской повести выходило: Эмилия была вместе с рассказчиком в фестивальные недели в Москве. Лёдик принял ее под попечительство от родителей, до тех пор не отпускавших ни на шаг. У Милы была, своим порядком, и путевка от института — фотографировать иностранных комсомольцев, развивать французский. Ее назначили делегаткой от киевских студенток на открытие памятника Зое Космодемьянской. Она вошла и в сводный отряд, которому было поручено шефствовать над делегацией из Швейцарии, передать швейцарским гостям сувениры, отображающие особенности ее родины — города-героя Киев. Швейцарцы подарили ей в обмен открытку «По ленинским местам. Шильонский замок. Его посетили летом такого-то года В. И. Ленин и Н. К. Крупская».
Без комсомольской путевки Эмилия не смогла бы даже и попасть в Москву. Пришлось пойти на все эти идиотства.
Зато плетнёвский и родительский план включал еще: столичные впечатления, открытие глаз, знакомство с литературными и художественными средами (это через Лёдика).
Действительно, Эмилия походила с ним и на камерные и на публичные читки, сопровождала Лёдика к Лидии Корнеевне, подержала в руках первые самодельные сборники стихов Николая Глазкова. И наверное, услышала впервые слово «самиздат» в первоначальной глазковской форме «сам-себя-издат». На какой-то сходке очень молодых поэтов слушала Галанскова, Бокштейна, Владимира Осипова, Эдуарда Кузнецова…
Надо же, все стали диссидентами! С ними потом Лючия и работала. А познакомилась, выходит, еще тогда.
…Мила напитывалась впечатлениями, словами, звуками. Смелела, куда-то убегала одна, ночевала в общежитии у подруг. Лёдика видела мало, сама организовывала жизнь и упивалась свободой. Сообщала о себе звонком раз в два-три дня.
Все текло так безоблачно, что когда на квартиру Лилички, где он ночевал, достаточно пьяный, но не фатально, поступил ночной звонок от неведомой Милиной подруги с сообщением: Милу надо срочно спасать, она в семьдесят седьмом отделении милиции возле Всероссийской сельскохозяйственной выставки, — это показалось Плетнёву просто дурачеством, и довольно неуклюжим.
Когда Плетнёв на поливальной машине, чудом уловленной (какие такси в фестивальном городе!), по пути протрезвев, добрался до участка, его сперва не пустили. От подруги, сидевшей пригорюнившись в углу и покрытой синяками, он узнал, что Лючия избита, острижена, в тяжелом шоке. За ними проследили, увидев, что они гуляли и говорили с иностранцем, вроде бы французом. Или швейцарцем. Вообще-то говорила с ним только Мила, это она французский изучает. Одеты девочки были, на взгляд проверяльщиков, не по-комсомольски. Широкие юбки на обруче и обтягивающие блузки, на шеях платочки. Когда их вытолкали из двора с прожекторами, где бесчинствовали каратели, из жуткого двора на Газетном, на выходе их еще и остановил какой-то рыжий пьяноватый сотрудник и снова поволок в машину, и привезли вот в это отделение, где им устроили формальную проверку. Увидели, что не фарцовщицы, не шалавы, в Москве по фестивальным путевкам. Что прицепиться просто не к чему. Тогда он стал орать, что дружинники ни за что людей не наказывают, что придется в любом случае сообщать в институт и в семью, выход — если они согласятся видаться с иностранцами и потом составлять отчеты вот им, НКВД.
Меня, сказала, шмыгая носом, девочка, перематывая свою тряпицу, они отпустили, потому что я не знаю иностранных языков. Но они обрабатывают Милу. Мила, пока везли, сказала мне два телефонных номера. Один того самого московского знакомого, я из автомата только что ходила ему звонить, чтобы выручил. Как зовут? Нет, Мила не велела говорить. У нее с ним сложные отношения. В общем, я позвонила. Но он сказал мне открытым текстом, что приехать не может и поручаться за Милу для него самого опасно, и вообще он плохо помнит, кто такая эта Мила. И чтоб больше его номер не набирала, потому что это может быть неудобно для него.
Тогда я повесила трубку и набрала второй номер — квартиры, вот, Зиновьевны, как? Лилианны? Да, Лилианны. Простой номер. И вот как раз вот вы подошли. Мила сказала искать вас, если на первый звонок никто не ответит. Не знаю, все-таки придется ей сказать, что тот ответил… и как он отозвался о ней. Мила должна же это узнать, хотя, конечно, ей это будет…
Лёдик, уже не слушая эти девичьи цирлих-манирлих, прорвался-таки в кутузку. Он, как известно, умел покорять хоть кого, даже и сотрудников органов. Уж чего наговорил, наобещал, наугрожал, это нам неизвестно. Однако результат налицо — Милу он в конце концов увел. Не стал дознаваться, чем кончились прения о сотрудничестве. Зная Милу, ясно, она им не уступила ничего. О перенесенном издевательстве она ни слова, ни звука не проронила. Только чтоб ни в коем случае не передавать ситуацию в Киев. Мама не перенесет, папа не переживет.
И Лёдик, зная папу и маму, с ней согласился.
Они придумали какое-то оправдание их задержке, что-то вроде литературного семинара при университетской группе перевода. У девочки поднялась и все держалась температура. Лёдик ее выхаживал на Лилиной квартире.
Привез он Милу в Киев, когда уже вовсю шли занятия в киевском инязе. Шестого сентября. С короткой стрижкой и все с той же температурой. Ее все время мутило. Родителям сказали — какая-то инфекция. Врачи велели остричься, потому что от инфекции портятся волосы. Родители не могли ничего понять. Из Милы ни слова нельзя было клещами вынуть. В дальнейшие перипетии Лёдик не стал вдаваться. Когда родился мальчик, все очень обрадовались. А шрамы души постепенно затянулись.
Вот тебе ее выход во взрослость, сказал себе Вика. Температура, рвота и обмороки — какая их причина, ясно. Достаточно мне в зеркало посмотреть. Хотя зеркала в этой собачьей будке нету.
Ну, все равно. Здравствуйте, вот я! Неужели я был порожден злодейством? В дикую ночь, когда бушевало насилие? И мама выносила и родила меня — монстра, ребенка Розмари, сына дьявола?