Стоило ли узнавать этот секрет! Лёдик, Лёдик! Кто тебя за язык тянул. Но поскольку очень скоро, думаю, секрет моего рождения опять канет в Лету, потому что они и со мной разделаются, — не имеет значения, узнал я этот секрет или не узнал.
Теперь о качестве текста. С точки зрения пригодности для публикации. На взгляд обычных читателей… Трудно определить, содержит ли вещица Плетнёва хоть что-нибудь годное для печатания в его сборном томе. Похоже, все испорчено морально-патетической концовкой.
Вот он, открытый мир, — резонирует Лёдик в заключении. — Вот наши фестивальные потехи. Прожекторы, выхватывающие девичьи силуэты под темными деревьями парков. Отец Эмилии войну прошел, нацеливая прожекторы для зениток. Когда начиналась в ночном небе колбасня с бомбардировщиками, он вылезал и целил, ожидая, что первую бомбочку подарят лично ему. Превозмогая страх, ставил свет. А в мирное время прожекторы! Где враги! Кто бомбил нас? Хуже бомб кретинская охота на ведьм. Это война против своих. Это война против детей.
Так они рвали нашу веру, искренность, патриотизм. Прощевай, карнавал. Здравствуй, лесоповал…
Виктор был внутри чтения, в выпрядывающих из прошлого звуках: в ритм-н-блюзах и биг-битах, в заливистом смехе, в фанфарах, в скандируемых лозунгах, в хлопушках, а также в злобном гоготе, в лязге ножниц, в стрекотанье пишмашинки отделенного. В каркающих криках какого-то затворника оттуда, где размещался окованный железом изолятор.
В то же время Вика вслушивался, какие звуки доходят из мира здешнего, наружного, пляжного. Не более реального, нежели описанные Плетнёвым миры. А может быть, и менее.
Там гремел и грохотал русский рэп, какие-то «Триады», «Дежавю» и «Чемоданчики», и доносился чей-то плач. Или это была галлюцинация. А если взаправду плач? А если крик о помощи? Что-то измученное, полуобморочное, женское. Кто это, Люка из далекого злополучия? Антония в падуанской квестуре? Или Мирей из соседнего сарая?
Виктор, можно сказать, за волосы переволок себя из читаемого в настоящее. Настоящее, как и читаемое, оказалось нещадным. Чем чутче Виктор слушал, тем тверже уверялся, что Мирей стонет где-то за стеной.
Пусть бы их поместили вместе, мог бы утешить ее.
Виктор сцепил зубы и ухватился за дверь. Действовать так действовать. Дверь дощатую, что ли, я в ярости вышибить не смогу?
Дверь захрюкала, затрещала. И внезапно защелка, как по волшебству, отскочила, и Виктор вылетел на пляж. От солнца он сразу ослеп, но галантно был под руки подхвачен.
— Здравствуйте, — машинально сказал он, почуяв с левой стороны мягкое тело Любы.
В очередной раз отметил, стройная, высокая и довольно-таки привлекательная особа. Люба почему-то ловкой левой рукой расстегивала его куртку. Как, соблазнять? Прямо тут? Рука Любы отправилась за пряжкой от штанов. Она явно хотела раздеть его. При определенных обстоятельствах можно было бы еще подумать о том. Но не в таких же: с правой стороны Вику жала когтистая с черными ногтями лапа, по рассмотрении принадлежащая — надвинутой на лоб шевелюре — Николаю.
Со стороны глянуть — пьяного ведут, расстегнутого, музыка воет. Брюхатый дядька у кромки моря спускает на воду катамаран. А, все понятно. Когда море выбросит тело, будет объявлено, что Виктор заправски по-русски решил выкупаться в море двадцать второго октября, не соразмерив силы, закалку и низкую температуру воды, увы.
Интересно, они с Мирейкой именно так разделались? И с Бэром?
Виктор даже не пробовал кричать, поскольку крик не входил, как известно, в набор мыслимых для него действий. Он не знал, что кричать. Покорно брел. Как-то даже вроде бы интересно было понять, будто фильм смотрел, что же после этого будут делать.
На кромке рядом со спускаемой лодкой покоились брюхами кверху еще две или три. Сохли. Одна деревянная, скорлупистая, и два плоскодонных пластмассовых каяка. Это плавсредства, которые выдают напрокат клиентам на пляже. И будут давать. Жизнь дальше пойдет. Даже когда они меня утопят, эти лодки на пляже будут все равно давать. И с музыкой, с этим вот рэпом «умца-умца» будут летать над моим телом по морю лебеди-корабли.
Элегическое состояние не покидало бы Виктора до последней точки, если бы одна из лодок вдруг не ожила, не встала на дыбы и не побежала прямо на них. Застыли в изумлении и Николай, и деятельная Люба, а от катамарана ринулся к ожившей лодке пузатый амбал. Но он не сумел смирить лодку, которая оказалась очень сильной, и, подскакав прямо к троице, лодка изо всех сил бацнула по голове и повалила Любу и покрыла ее собой. Высвобожденный для обзора Бэр изо всей силы обрушил свой немалый кулак на висок Николая, а другой рукой вонзил тому прямо в солнечное сплетение, развертев в ловких пальцах, остро заточенный карандаш. Это было дополнено рубяще-режущим ударом по кадыку Николая. Он работал ребром ладони, как в каратэ. Бэр? Да, Бэр. С двухдневной щетиной, он, точно! Почему же умеет драться? Э, да Бэр ведь бывший боец чуть ли не Моссада. Хотя когда был этот Моссад! Сорок лет назад? А вот, как видим, не забывается… Виктор все смотрел фильм, на глазах преображающийся из элегического в джеймсбондовый. Бэр остекленело глядел на Виктора, явно не понимая ни его появления тут, ни почему он пассивно стоит. Но домчавшийся от катамарана дядька с силой вжал прямо в горло Бэра зеленую бутылку, расколотую розочкой.
Тут Виктор, который считал, что не умеет орать, исторг из груди такой страшный, такой неизбывный и безутешный и дикий вопль, что сам себя оглушил, перед глазами зеленое стекло все жутче окрашивалось со всех сторон алым, а нападавший повалился еще от чьего-то удара прямо на Бэра, и это все было хуже, чем Виктор видел когда-либо в самых разрушительных снах. Поэтому Вика метнулся куда-то назад и вбок, там была кабинка, он вбежал и закрылся, чтобы прекратить фильм и чтоб напавший на напавшего не вздумал напасть еще и на него. Точно, именно это пришло в голову напавшему на напавшего или кому-то еще из тех валявшихся страшных, оглушенных, запачканных кровью тел. Правда, тот, кто тянул его дверь, кричал не языком напавших, и вообще от него не разило тяжелым, сыромятным хеканьем и хаканьем. Дверь тянули, если можно так выразиться, грациозно, и французский, но немножко не французский знакомый голос, имевший такие модуляции, которые почему-то просочились сразу внутрь сердца Виктора, минуя его уши, все настаивал и убеждал:
— Мирей, открой! Открой, Мирей! Успокойся, свои!
Поскольку такое чертовское перерождение бизоньего настырства, сулившего Виктору гибель, в ангельский благовест было еще страшнее, чем весь предшествовавший сип и мат, Виктор схватился за двери кабинки, уверенный, что ни за что не отпустит. Но голос все пел, а он, как Улисс, не заклеил уши, а голос звучал все проникновеннее и любовнее:
— Мирей, успокойся! Выйди сюда, Мирей!
И Виктор сдался и выпустил дверь из рук. Тянувшая отлетела с дверью и села с размаху. На Виктора уставились два темных глаза на пораженном лице.
В колени ей ударила вылетевшая из рук дверь, потом в лицо ей ударило солнце, и, сотрясаясь всем телом, повалившаяся налетчица чихнула три раза.
— Скажи еще что-нибудь, потому что я без очков, Антония. По чиху-то я уже понял, что ты — это ты.
Что же, затворницу Мирей выпускать или в этой колготне разбираться? Какой-то могучий человек, с палками, ударялками и стрелялками, навешанными по телу, обвязывает чаловыми канатами Николая и второго, пузатого, бандита. Антония и Виктор, поглядев опять друг на друга, кидаются к Бэру. Лужа крови все больше. Растекается по Бэру и по песку.
Трое, вместе с вязавшим, падают над Бэром на колени. Антония срывает блузку, промокнуть хлещущую кровь из горла Бэра. Майка Виктора идет туда же. Здорово это они оба сразу разделись, прямо как при первой встрече в «Космосе» четверть века назад. Оба, видимо, подумали одно, друг на друга взглянув. Хотя сейчас совершенно не до тех мыслей.
Что-то все говорят взахлеб. Никто, похоже, не заметил, что Люба сумела, выпроставшись из-под лодки, по-пластунски уползти. И остался б от нее только змеиный след на дюне, если бы из-за кустистого горба навстречу Любе не вынырнула чья-то макушка, за макушкой плечи, а за плечами не показалась в полный рост идущая сверху во всю высоту мужская фигура. Пришелец наклонился над Любой, широко развел объятия, поднял Любу, захватил, стиснул где-то на высоте плеч.
— Джоб, она же удирает, сволочь! — раздается совсем уже на хрипе крик Антонии. — И там ей помогает какой-то мужик, ой, Джоб!
Виктор как-то сумел домчаться по песку до Любы поперед Джоба. Подбегая, Виктор издали расслышал, как Джанни каким-то новым, спертым от ярости голосом чеканит:
— Я прошу прощения, но всему есть предел, Люба. После того, что вы сделали с нами и нашим ребенком, будете отвечать по закону. К сожалению, я должен вас завязать в то самое одеяло, которым вы в бандитских целях воспользовались. Дай мне его, Виктор.
Виктор, доскакав, нагнулся к выпавшему из-под руки Джанни фнаковскому пакету и выволок из-под мятой «Стампы» и угловатой карты все то же соседское клетчатое одеяло.
Джоб, бежавший тоже, обнаружив, что неожиданный сообщник Любы почему-то вместе с Виктором упеленывает Любу в клетчатый плед, опустил свою карающую руку, в которой было зажато высокое копье, в точности как на фреске в Незе у Лонгина.
Из-за дюны, спотыкаясь, в это время выскочил со всех ног к ним полицейский в пышных локонах. По дороге он явно вызывал себе подмогу по продолговатому переговорнику — рации? Специальной связи?
— Срочно, — кричал полицейский. — Я один, их тут восемь. «Миллионер», срочно.
Полиция, оглушительно пища, уже подкатывала минимум с двух сторон. Как же это они так молниеносно отреагировали? Здорово у них тут дело налажено в Рома-Империале.
Ну, сейчас всех восьмерых заметут. Только б не забыли вызволить из чулана девятую. Ее еще предстоит найти — то есть первым делом надо музыку заглушить. В которой, скажите мне на милость, она каморе? Тут сто кабинок! Скорее, спасать Мирей. Похищенная девушка, спасайте, сержант, она там уже давно.