Через пять минут — опять перрон. Прямо на вокзале стояла елка, чувствовалось предрождественское настроение. Реклама, мороз, всюду люди без головных уборов. Еще ночь в поезде — и вот он, Париж.
Новые запахи. Это был аромат от каштанной жаровни.
— Вы вышли оба из поезда и стояли очень похожие, как два соляных столпа. Только ты весь напружился, а мама закаменела, — рассказывал Ульрих.
Для Ульриха их приезд был кульминацией целой жизни и борьбы последнего шестилетия. Сколького он ждал от этого дня! Нет сомнения, Люка, ледяная сфинга, равнодушием и скованностью загубила Ульриху весь настрой. Счастье еще, что трепетал, сдерживал чувства и не мог сдержать, просто ходуном ходил Вика. Тогда, видимо, Ульрих понял, с кем из двоих ему удастся по-настоящему развернуть долгожданный диалог…
Люку больше всего поразило, что все ходят с непокрытой головой. Она сама высадилась в Париже в серьезном драповом на ватине пальто с песцовым воротником и с такой же шапкой. Над нею не смеялись лишь потому, что осень выдалась холодной, хотя в ту пору столько меха во Франции можно было увидеть только в голливудском кино. В моде были дубленочки, вышедшие из фильма Лелуша «Мужчина и женщина». Эта мода царила в интеллигентских кругах до семьдесят первого-второго, когда все вдруг заполонили русские макси-шинели из «Живаго» и тюремные ватники: Европа посмотрела «Один день Ивана Денисовича». И тогда наконец начал входить в моду Лючиин стыдливо упрятанный на антресоль с антимолью меховой колпак.
— Ну, мой-то ватничек в Ижевске простеган был с дорогой душой. Настоящий. Что-то подобное, думаешь, у них тут? Фуфлятина, реквизитика. А мы в Инте сидели после смены, делали дополнительные прострочки. По наущению самого делового из нас. Левкаса. Левкас вообще у нас ведал в лагере мануфактурой. Мы там всем бараком плели коврики для вохры. Левкас договаривался и сбывал. Он доставал нам даже настоящие иглы! Иглы как золото ценились. Бывало, их не было, шивали и рыбными костьми.
Люку бросало от этих Ульриховых рассказов то в жар, то в слезы. Подобного сердечного отклика ничто иное не вызывало в ней. Вика тянул к матери шею в волнении, заглядывал снизу под приопущенные ресницы и, как водится, стопорил дыхание, пока пятна на щеках мамы не отходили и жизнь не обретала свой обычный строй. Как он думал впоследствии, это Лючию будоражили отзвуки читаемого ею, публикуемого, переводимого и редактируемого. Шаламовские, солженицынские, владимовские мотивы вплетались, вероятно, в рассказы Ульриха о пройденных им крутых маршрутах Ижевска и особенно Инты.
Виктор воображал, как Ульрих сидел. С профессорами в бушлатах. На длинной скамейке. Они сидели так же, как и парижские профессора, тоже сидевшие и тоже в бушлатах — у них в гостиной на площади Сен-Жорж. У Ульриха уже набралась к их приезду группа друзей, заменявшая семью. Так что общения хватало вполне. Было не скучно. Правда, Рождество они с Люкой-Викой отпраздновали только втроем за художественно сервированным столом в гостиной. Ульрих замечательно запек индейку. Купили в кондитерской бордоское полено. Виктор выслушал о французских обычаях: о погребении полена, о сжигании полена — настоящего. А потом накинулся на шоколадное, но, к удивлению, не смог его одолеть в один присест.
Окна балконные высокие на площадь Сен-Жорж. Ульрих все рассчитал загодя — Люку ждали на испытательный срок в издательстве «Конессанс дез Ар». Получалось четыре минуты ходьбы от дома по улице Сен-Жорж, незаметно кося глаза в сторону пугающей Пигаль.
Девятилетний Вика торчал на балконе. Квартира была новая, незнакомая, Виктор еще не опознавал на слух лязг ключа в скважине спальни или в ванной, как это бывает, когда поживешь и знаешь дом. Не улавливал еще, какая где скрипит паркетина. Не настроились его пространственные локаторы: сколько шагов до кухни, сколько вздохов до двери ванной, каким нажимом надо давить на раму, чтобы открыть.
Все было нервно, страшновато. И от незнакомства со средою даже уши не оберегали его, расставленные нетопырьи ушки, которые при близорукости Викиной всегда работали как разведчики, заблаговременно оповещая о событиях.
Лючии сразу захотелось во «Флор»: после чтений про экзистенциализм, посмотреть на знаменитостей. В Киеве тоже уже появлялся этот стиль. Коричневые брюки, французская улыбка, взгляд как у Ива Монтана. Поближе к этим длинноволосым. Подальше от эмиграции, которая тогда в немалой степени была антисемитской, государь император, НТСовцы и РНОвцы, храмы, свечи, поклоны, казачьи атаманы, двуглавые орлы. Осетрина… но она как раз вкусная. А уж контральто-то цыганское… Люке хватило одного вечера в русском кабаре «Нови», где французам советовали, выпив шампанское, швырять бокалы через плечо. Основными клиентами ресторана были американские евреи русского происхождения. Сладкая малоаппетитная ностальгия.
Обжиться, обуржуазиться, проредить цветы, дать коту имя…
Люка начала с того, что угостила Ульриховых французов украинским борщом. Как они этим борщом давились! Единственные, кто ел борщ, — Неруда со своей Матильдой. Неруда был тогда послом Чили. С Ульрихом они были знакомы с Испании, и, несмотря на свежие нобелевские лавры, Неруда несколько раз побывал в их доме на площади Сен-Жорж.
Лючия аккуратно приглашала и немногих эмигрировавших или как-то оказавшихся в Париже приезжих из СССР. Поэты приходили потрепаться и выпить, художники — выпить. Какой-то эмигрант, автор стихов:
…К новым веяньям и ориентирам
Подогнать и подладить спеша
Жизнь и ценности прежнего мира,
Своего нам не скрыть неглижа…
спал на скамейке в сквере у Роденовского музея и намекал, что хорошо бы переселиться к Зиманам. Ульрих помог ему снять что-то в пятнадцатом арондисмане, одолжил денег, и тот пропал.
Люка, в общем, была рада переменам. Счастлива за сына. Париж сам по себе занимал ее постольку-поскольку. Поскольку позволял дело делать. На площади Сен-Жорж ее не увлекала чудная архитектура Реставрации, в меру вычурная, в меру строгая, с печальным оттенком (здания как чувствовали: завершают уходящую эпоху). Люку интересовала зато история домов. Особняк знаменитой графини Пайва, авантюристки, дочери бедного еврея-ткача из России, бывший центром международного шпионажа в франко-германскую войну, наводил ее на сравнения с гостиницей «Люкс» с улицы Горького. Ульриху все же пришлось ее огорчить, что сен-жоржевский особняк совсем не тот, не шпионский, и что она путает со знаменитым дворцом Пайва, другим, который на Елисейских Полях.
А Виктор нюхал, трогал, смаковал и упивался почти киевским лязгом трамвайных штанг и рельсов, вслушивался в гомон и вдыхал воспарение парфюмов от посетительниц театра Сен-Жорж (позже, в восьмидесятом, чуть не расплакался на сеансе в посольстве Франции, опознав родной фасад в мелодраме с Катрин Денев «Последнее метро»).
Люке же звуки и запахи говорили мало. Ей требовались логика с логистикой. Она желала непременно знать, в каком из домов поблизости жила мадемуазель Марс, в каком — Шопен с Жорж Санд, на Орлеанской площади, а в какой, чтобы к Шопену поближе поселиться, переехал Делакруа.
Поработав над собой, Люка откалибровала институтский французский. Настоящего блеска не придала, но с таким французским можно было жить. И впряглась. Переводы, консультации, а главное — подготовка изданий. Это был ее дар. Работа над книгой по формуле «под ключ» от титула до типографских данных нонпарелью, размещаемых на последней полосе. В «Конессансе» ей предложили заниматься еще и контактами с музеями, выбиванием фотоколоров, учетом, архивом, редактированием подписей. В первый же номер шестьдесят восьмого года Люка предоставила прекрасный материал о выставке мозаик из Святой Софии Киевской, организованной двумя профессорами из Ленинграда, Кирой Коннилович и Абрамом Кагановичем, в «Гран Пале». Лючия связала журнал с богатыми рекламодателями, имеющими связи с Россией, с Катей Гранофф и другими влиятельными дамами, и, не дожидаясь конца испытательного срока, ее приняли в штат.
Обстановка была стимулирующая. Андре Мальро уже десятый год был министром культуры. Национальная ассамблея, хоть и со скрипом, выделяла на культуру немалый бюджет. Искусство, околдовывавшее ее отца и Ульриха, разумно радовавшее и Люку (но для нее моральный компонент в работе превалировал над эстетическим), теперь составило непосредственный материал ее труда. Что может сравниться с подобным везением в первый год в Париже?
Показатели точности в редакции возросли до зашкаливания. Все благодаря педантизму Лючии. В частности, и на французском! А уж родной свой язык, это вообще — в нем она ориентировалась, что бы ни спросили, как бы ни подлавливали. Чем отличаются святые дары от даров Святого Духа. Руковозложение от рукоположения. Хотя к православию не имела касательства. И тем не менее все знала, как лингвист. Поэзия точечных знаний — это сближало и роднило ее с Ульрихом. Вика вспомнил, как о ней говорил много лет спустя бывший киевский коллега по ИНИОНу:
— Люка, когда потребовалось дать комментарий в двуязычной учебной антологии к строке «мильоны вас, нас тьмы и тьмы и тьмы!», немедленно впечатала в оставленный пробел о «тьме»: «ТЬМА — числительное. Десять тысяч», а потом, с рокотом выкручивая листы с копиркой из закладки, задумчиво произнесла: «Да что там, это детский сад. Тьму все знают. А вот вы переведите в десятичную систему такие единицы разрядов, как легион! Или несвед, леодр, вран, колода!»
Она и французские рукописи отделывала до зеркального блеска. Сохранились черновики. Высший пилотаж. Оберегала все — и лексику и идеи автора, правила в оригинальном тексте только мелкие слова, пунктуацию; но любая тяжелая конструкция становилась легкой и сподручной. Авторы, вероятно, не всегда понимали, что там Люка сделала. Им могло казаться — поцеплялась за мелочи, за то, что «не важно». Лишь коллегам было ясно, какую там Лючия выплела филигрань.
— А вот вкус у мамы был нетвердый, — сказал Вике Ульрих в марте восемьдесят третьего, в первый Викин приезд на Пасху. Они гуляли во Фрибуре под любимыми перекрестными балками моста. Под мостом, напруженная талыми снегами, бурлила Сарин. Всосав в себя все фрибурские осадки за день, брезентовая куртка Ульриха стояла колом.