Я за этой историей из моего прекрасного далека, будь уверен, слежу.
Ты же действуй, не откладывай! Дай болгарам добро. У тебя в распоряжении семь дней — только семь дней. Как семь было в Дрездене.
В Дрездене, по которому не отслужена панихида, что и до сих пор мучает тебя.
Я из своего далека читаю в мыслях? Угадал?
Ну, бывай же. Не тушуйся.
Вика сам всыпал, растирая пальцами, три горсти земли в яму. Обошлись без серебряной чаши и серебряной ложки, не устраивали VIP-похорон, как Тарковскому. Сыпали землю на серый гроб, подзахораниваемый в чужую могилу, на кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа. Вторым к незнакомой тетеньке. На кладбище нельзя было создавать новые захоронения. Только через несколько лет Лёдику выделили под землей отдельную квартиру. В точности как в СССР после Сталинской премии: тоже квартиру дали. Вика присутствовал и при перезахоронении.
А теперь Лёдик ожил и письма ему пишет. С пожеланием присоединиться поскорее к его загробному обществу. Пишет он, по собственному утверждению, с того света. Времени, прорицает, у Виктора семь дней. Семь дней Франкфуртской ярмарки.
Ты сошел с ума, Виктор, друг, поздравляю тебя.
Выпучив губы и глаза в пароксизме изумления, «Мария-Стелла, дорогая, carissima!», раздвигает объятия поверх него какая-то дама, ей в ответ пышет душный выхлоп диптиховского «Сен-Жермена 34» и слышится возглас: «Джеральдина! Сокровище!» Виктор отклоняется, перед взором хрустальная витрина, гроб хрустальный, выставка кашемировых свитеров, поясов, поясков и малокрасивых бус, и трещит голова, пока Виктор подымается в левом зеркальном лифте от стойки господина Курца к себе на третий (таблетку немедленно из черного баульчика сожрать).
Обратиться за спасением. К единственному известному криптологу, мудрецу и разгадчику. К Ульриху. Который, кстати, только того и ждет — чтобы блудный отрок, ныне сорока семи лет, приполз к нему на коленях и уткнул в его растянутый на животе свитер заплаканную физиономию.
Ладно, но придется Ульриху после такого объятия потрудиться поразмыслить, порезвить мозгами.
Вот Виктор в номере. Что делать?! Черной аптечки нет. Лекарства остались дома под конопатым в липовой раме зеркалом. Сам вынул, спасать от мигрени Наталию. Это значит, нет и не будет снотворного. А завтра или там послезавтра полнолуние. А полнолуние гарантирует бессонную ночь. И не одну. Все ночи франкфуртские будут бессонными. В аптеке без рецепта ни за что не дадут.
Делать-то что теперь?
Тихо сбредать с ума.
Так не поверите, я уже сошел.
От Лёди личные письма получаю.
Нет, врете. Не сойду. Не сойду, а найду. Всему найду логичное объяснение. Найду, найду. Не сойду никуда. Никуда не пойду. Бутылку пива в номер, вернее две, и франкфуртские сосиски с салатом и с ватным картофельным пюре без кетчупа. Залягу в широкую, с перинами, с четырьмя подушками, с дивными рыхлыми, но в то же время и скользкими льняными простынями франкфуртерхофскую кровать! Перед этим все же свяжусь-ка дай с Ульрихом и посоветуюсь. Наталии позвоню, попрошу, кроме компьютера, захватить сюда и сумку черную с изузоренного подзеркальника.
Хотя если Нати приедет, вряд ли мне по ночам понадобится принимать стилнокс. А сегодня, за неимением сонных средств, может помочь испытанный способ — напиться с пристрастием.
А вот нет у меня сил звонить Нати и звонить Ульриху. Напиваться — есть. Явно растет температура. Интересно, как я буду работать на ярмарке. Ага.
Срочно, пока еще стою на ногах, пойду в бизнес-центр и переправлю письмо Лёдика Ульриху. У Ульриха пенсионеры-дружки все, как и он, интерполовцы. Графологическую экспертизу пусть проведут. Письмо-то рукописное. Почерк кто-то сымитировал. Хрена с два у них получится надуть меня. Эталон для сравнения, почерк Лёдика, у Ульриха в доме имеется.
Начнем с экспертизы, Ульрих пусть попробует восстановить картину, а завтра утром, будет мне авось полегче, все ему изложу.
Варнике, без тебя не обхожусь. Покажи, пожалуйста, графологам (Жильберу?). Экстренно. Проверить на идентичность почерку Плетнёва. Образцы — его адресные книжки — в ящике моего стола в Аванше. Жду ответа. Требуется для решения о покупке архива. Да, не забыть: если ты включишь телек вечером в среду, гляди немецкий ARD, передачу о Франкфуртской ярмарке, я тебе помашу оттуда. Передача про шпионов. Ты такое любишь. В четверг объявим ватрухинский аукцион. Жду, заранее благодарен за твою экспертную помощь. Экстренно. Рассчитываю. Ушастый.
Виктор еле добрался до ресепшн. Ноги болят, в коленках ломота. Ломота и в локтях. Слава богу — приезжающие рассасываются. Вдвинул в руку Курцу записку и письмо, попросил отправить это все на Ульрихов номер. Номер вспомнил не без труда, хотя это Викторов собственный в Аванше. Голова нагревается. У Курца нашелся к случаю парацетамол.
Неужели меня заразил какой-то скворец?
Затягивая груды органзы и шенила, Вика высунулся на крошечный балкон, хотя не следовало бы с температурой. Дует, узко, жутко, в офисе через улицу медицинский свет, видно девяносто столов сквозь незашторенные окна. Между столами медленный турок бредет, волоча кубический паровой очиститель.
Внизу переулок пуст. Походка прохожих тверда. Их манера качать руками кажется нарочитой. Мерцает витрина магазина спецодежды: бронежилеты, стринги с блестками. Такси построены перед отелем в хвост тоже не по-людски, а задом наперед: хвостовая берет пассажира первой. Гуте нахт, антимир, чюсс.
Виктор побрел в постель, заплетать на ночь раскудрявленные мысли. Что мы имеем? Телефон из параллельного мира, распечатку из кагэбэшного архива, на закуску письмо с того света.
Так как и после еды и пива вырубиться не удалось, а голова гудит, попробуем другое. Откроем снова самолетную распечатку.
…Я тогда сначала хотел тебе сгоряча выложить, разбежался. А на Мало-Васильковской сидел уже как раз твой будущий зять. Ненаглядный Ульрих. Свататься (нрзб). Зачем я с ним в Париже откровенничал? Он сюда приперся. Ну, трепались мы о чем-то постороннем, помнишь? О трамваях. Но у меня из головы не шло. Это как — ему жениться на нашей Люкочке? Люка выйдет за этого нудилу с чекистским прошлым? Не знал что и сказать. Но одно я понимал — при нем о немецком музее, естественно, не упоминаю. И правильно. Потому что когда вернулся, там с мамой сидел и пил чай как раз один знакомый этих немцев. Сидел он чернее тучи. Его прислали экстренно со мной говорить. И еще до того, как надрались, он заставил меня побожиться, что никому, ни тебе, ни даже маме, я не болтну, что видел в Германии. У меня, как они прознали, есть репутация трепача. Тоже Америку открыли. Да, конечно, трепач. А кто их заставлял мне показывать секретные фотографии? В общем, я им поклялся. Так что пришлось на пару лет воды в рот набрать. Зато теперь я уверен, что уже можно. Ведь сейчас этот музей уже в ФРГ открыт. Не в ГДР. Так что это никому из гэдээровцев повредить не может.
Читая это, конечно, заснуть тоже навряд ли получится. А если засну и придут призраки детства? Ну да и пусть! Добро пожаловать, Мило-Васильковская. Милая. Но пусть не снятся ни Тоша, ни Наталия.
За столик к Жалусскому и Плетнёву тут как раз подсаживается та самая приятельница, которую они ожидали и с радостью, и с опаской — Плетнёв видел в ней угрозу спокойному питью.
— С Пушкинской площади. Мы встретились у «Маяковки», прошли по улице Горького до Пушкинской.
— Много было людей, Лиля?
— Площадь просто кишела. Но все как зрители. Не как участники. Милиции было больше, чем всегда. Черные «волги» в ряд у тротуаров и в соседних переулках. И множество гэбэшников переодетых. На несколько секунд развернули транспаранты. Все закричали, милиция засвистела. Кого-то затолкали в машину.
— Когда это происходило?
— Да только что, в шесть. Корреспондентов иностранных… Я видела знакомых французов.
— Лиличка, кстати, у вас в Париж не предвидится оказии?
— Нет, Сима, Вернаны недавно были и уехали. Другие знакомые не собираются. Я надеюсь поехать по их приглашению, но когда это будет и выпустят ли — как всегда, покрыто мраком неизвестности…
— У нас с зятем сообщения нет полтора месяца. Письма не доходят, не звонит. Посчитали — не слышим его уже шесть недель.
— Проявится, куда он денется. И вообще я уверена, что если уж им разрешили расписаться, Лючию выпустят рано или поздно. И ее и ребенка. Это же официальный брак.
— Да, правда, но вот уже полтора года она мается.
— А мается она? Действительно? Мне писала недавно Лера…
— Да, Лера говорит, что ей не удается Лючию понять.
— И мне писала как раз, жаловалась, что Лючию разгадать очень трудно.
— Трудно, трудно. Вроде бы нацелена на отъезд, но, понимаете, как автомат. Ребенка, да, учит французскому. При этом до недавних пор брала рефераты в ИНИОНе, работала в спецхране. Хорошо, вдруг кому-то из нас в голову пришло, что это же получится допуск. С них станется потом заявить, что Люка невыездная.
— Так пресеките немедленно ИНИОН.
— Уже пресекли. Теперь никакой другой работы нигде найти не может. Сидит дома. Угрюмая.
— По-моему, Симчик, извини, что я тебя перебиваю! И ты извини, Лиличка! Я думаю, Люка угрюмая не от того, что выехать не может, а от того, что выезжать боится. Зануда все-таки этот Ульрих, как я не знаю что. Я и в Париже при первой встрече о нем подумал, вот зануда. И в Киеве с трамваями…
— Лёдик, ты же сам с трамваями его заводил.
— А как я мог не заводить. Он начал про свою Женеву, что там был первый трамвай в Европе. Я должен был ответить про Киев — что первый в России. В Одессе, Твери, Екатеринославе — везде трамваи появились позже! В Москве и Петербурге вообще бог знает когда. Первей всех были киевские, наши! Видели бы вы, какие это были красавцы. Пульманы. Ты их не видел, Сима, ты еще жил в Житомире. И ты не видела, Лиличка. С тремя открытыми площадками. Они были роликовые. И только потом их перевели на дугу. А Ульрих помнит только дуги! Что Ульрих вообще может помнить, моложе нас, и рылом не вышел нас поучать!