— Извините, у меня тоже есть личный вопрос, Кобяев. Откуда вы узнали, что архив Оболенского еще формально не продан?
— Позвонил вчера информанту нашему в Москве, он ситуацию знает прямо от гуверовцев.
— Вот уж не ожидал, что гуверовцы афишируют конфиденциальные переговоры направо и налево. Вроде бы это не принято в Стенфорде.
— А я не направо и налево, а консультанту. Он стенфордский консультант. Гуверовцы именно ему заказывали внутреннюю рецензию… ну, экспертизу. Он знает ситуацию изнутри. Он, по уму, разглашать не должен был. Но там есть форс-мажор, консультанту сейчас нужна медицинская помощь, ну, пересадка печени. Артемий Хомнюк помог ему, проплатил. Он нам уже и раньше говорил: обратите внимание на проекты, которые у Виктора Бэра. Ну, вы же сами и подложили каталог нам как раз. Сами намекнули, что выходите на контакт.
— Слушайте, раз и навсегда, Бэра зовут Дэвидом, а Виктор — это я.
— Что же, я думаю, Хомнюк не рассердится, если часть кэша пойдет Виктору, а часть Бэру. Он же Виктору Бэру распорядился. Ха-ха.
— Кобяев, вы какую чепуху несете, уши вянут.
— Ясно. У вас прозрачная организация. Очень жаль, но я понял. Ну тогда вы шефу своему озвучьте наше предложение.
Виктору больше всего хочется стряхнуть и Хомнюка, и его клеврета с рукава. Но с деловой точки зрения это неправильно. Нужно допасти их до приезда Бэра, изложить все дело начальству, и, если предложение значительно превысит стенфордское, пускай начальство решает само. В конце концов, мы ведь должны блюсти интерес наших доверителей. Если есть существенная оферта, обязаны ее доверителям передать.
Пока Кобяев набрасывает на бумажке цифры, которые должны быть переданы и показаны Бэру (оферта и сплит платежей), по чувствам Виктора бьет пробудившийся телефон. Бьет по слуху, бьет по зрению (портрет высветился), даже бьет и по осязанию (буйно вибрирует).
Это Наталия.
— Погоди минуточку, сейчас я смогу говорить, Нати.
Ткнув исписанную бумажку в карман и махнув Кобяеву, Виктор выбегает в тот же переулок перед «Франкфуртер Хофом».
Наталия звонит, что возникли сложности. Что непонятно, как попасть ей к Виктору на квартиру, потому что у Любы переменились планы. Любе надо куда-то уехать. Сожитель Николай ее вызвал.
Звонил сюда на квартиру, как всегда, голосом удавленника. У него, похоже, машину задержал патруль, Люба срочно должна везти ему деньги — штраф за непройденный техосмотр, и даже у нее, Наталии, денег просит в счет жалованья, и вот уже вылетела из дому. И теперь, получается, Марко опять не с кем оставить. А с ним идти никуда нельзя, потому что, как доложила Люба, у ребенка весь день предгриппозное состояние и была температура, хотя сейчас мальчик бодр, и температура нормальная, и болезни не видно. Но с угрозой с этой птичьей… Ехать на Викторову квартиру Нати не может. Будет сидеть и ждать Джанни из Черноббио, чтобы ему передать малютку.
Отключая связь, Виктор понял, что он у спуска в переход и его толкают, гомоня на непонятных языках, торопящиеся пешеходы. Что бормочут? Чушь бормочут. Как ее записать? «По ком страдашь? Кому не дашь! Одни недобитки. Сплошные убытки!» Нет, нет надежды. Не расшифровать чужое наречие, хлопанье дверей, кашель, лязг тормозов, звон чужих телефонных аппаратов, цокотание туфель. Нет, не выведаешь, где же ты назначил встречу и с кем назначил.
Время аперитива.
Виктор перекочевал в «Маритим».
Подошел к пожилому эстонцу, издателю, поприветствовал по-русски. Тот в ответ заговорил по-английски. Хотя, несомненно, изучал в школе русский язык. Ему годочков шестьдесят. Понимаю. Язык угнетателей жжет губы. Интересно, зачем таким несгибаемым эстонцам в подарок русский архив.
Никаких встреч порядочных, зря потратил время.
Без особой цели перетащился в «Фишер».
На парти в издательстве «Фишер» собрались все-все. Этот праздник демократичен. Пиво в бутылках, тарелки из бумаги. Издатели всего мира скопом подпирают стены в редакционных коридорах среди мониторов и стеллажей.
Порхая, болтовня, как положено, затрагивает архивы. Виктор витийствует, распаляется, собирает около себя кружок заинтересованных слушателей. Набегает целая маленькая толпа послушать об архиве барона Роберто Ороса ди Бартини, запечатанном в цинк до две тысячи двухсотого года и почему-то уничтоженном как раз тогда, когда громовый Бэр дотянулся до него своими исследовательскими щупальцами. Публика охает. Виктор в центре внимания, а ведь пришел сюда мрачным букой. Выпил бокальчик и гляди как взыграл. Самому удивительно.
— Барон Бартини, ну как, не знаете его? Эмигрировал в Россию. Строителем коммунизма. Создал советское авиастроение. Пытался проектировать сверхзвуковые лайнеры, когда еще не существовало и простых. Это дедушка советской космической программы. Его прозвали «советским Сен-Жерменом». Считается еще и прототипом Воланда. Который, Воланд, кстати, сам был по профессии наш коллега, архивист. Кто помнит, Воланд говорит Берлиозу на Патриарших прудах: «В Москве в библиотеке обнаружены рукописи чернокнижника Герберта Аврилакского, требуется, чтобы я их разобрал».
— Воланд — архивный черт?
— О, признайтесь, этот Воланд работает у вас в «Омнибусе»!
Кто-то снова вернулся к разговорам о подделках. О вбросах поддельных документов в авторитетные архивы… Виктор, сорвав свой аплодисмент, решает, что пора покидать бал. Бал у Воланда. Вернувшись в гостиницу не поздно, Виктор не спешит на свой этаж, а прежде заглядывает в цокольный, где праздник издательства «Сёй» в одном из залов «Франкфуртер Хофа».
На него там уставились все те, с кем он четверть часа назад распрощался в офисе «Фишера». Оказывается, не он один мастак вот так вот с парти на парти перепрыгивать. Ладно, пойти-ка и тихо обдумать в спокойном номере отеля свои невеселые дела.
Ульриху звонить уже поздно. Что его пассия-адвокат? Что сказала и была ли на Мирейкиной квартире? Ну, это не узнать. Подожду до завтрашнего утра.
Хуже то, что Наталия не побывала на моей квартире, не позвонила, ни в коей мере не летит сегодня вечером сюда ко мне во Франкфурт и хочет ли прилететь завтра — не можно знать.
Если она прилетит, куда мы с ней оба приклоним головы — не можно знать.
Равно как и не можно совсем ничего знать о Мирей. Только что ее нет…
От всех этих мыслей Виктор, естественно, не засыпает. Да и кто может спать в полнолуние. Тут хоть каждую ногу отдельно укладывай, убаюкивай… Типичная ночь для хорошего снотворного. Но снотворного нет. Рассудок мечется. Очи хоть закрыты, но глядят.
Всякий раз, когда Вика от беспокойства уснуть не может, он вспоминает, как Плетнёв рассказывал о бомбежках с горизонтального полета: вот они-де клонили в сон! И дедик тоже говорил, что самое неутолимое и сильное желание на войне — выспаться.
Лежа в постели, Вика сверлил глазом телевизор. Очки тихо сползли, но картинка не расплывалась и не блекла. Улучшается у него зрение к старости, что ли? Передавали ток-шоу с участием Лёдика и дедика и на соседних с ними табуретах мило одетых Леры с Люкой, временно прекративших пикироваться. А-а, нашелся все же ролик, который Вика не досмотрел позавчера. Но нашелся не в компьютере. Оказывается, ролик-то был телевизионный! Плетнёв с блеском модерировал. Все были счастливые, с рюмками водочки, с мелкими бутербродиками. Разговор витал вокруг ожидания Бэра. Обещано было, что он вот-вот. Но никто не верил, что Вечный жид не обманет, пожалует на передачу. Еще посмотрим, вовремя ли сядет самолет.
Деду не сиделось, он блуждал по студии, хватался за юпитеры и командовал:
— Женя, поверни, дай задний фон. Двенадцать-четыре включи.
— Выключи корыто!
— Нина, второй шевели, дай один-двенадцать.
— Да что вы делаете. Так нельзя. Полосы идут по всем задникам.
Те, кем он помыкал, ставя свет, были, похоже, херувимами. Видны были только их лица и крылья, прирощенные бог весть к чему. У херувимов нет плеч. И рук у них нет. Чем бестелесные ангелы жали кнопки, и вообще — жали ли их? Или только соглашались с дедом и кивали? Вика не умел понять.
Дед перекукукивался с ангелами. Софитов прибавлялось. Всюду отражались то расплывчатые, то резкие тени. Вот сидит тень, важно дуется — ну, член Союза писателей или кто там, кто-то забронзовевший, пальто с шалевым воротником, шапка, как у Брежнева, — а на стене тень этой тени, молодая, худая, военных лет, и дедик картонные вырезные фигуры перед прожектором мастачит, быстро ножницами вертит, делает картонные патронки; тени от них откидываются на стены, садятся за стол, к людям подсаживаются тени в полный рост, там у них и любимые жены, а у некоторых несколько: одна уходит, другая появляется. И радости, и все, чего им в жизни хотелось и не получили. Кому-то дед выкроил удочку, другому выкроил четверых внучат. Выбрасывает руку в сторону Вики. Вика, сообразив, просовывает ему в щель с краю экрана картонный архивный разделитель. У Вики этих разделителей полно. Двадцать, тридцать. Один за другим он затискивает их в руку деда, тот втягивает куски картона в щель между экраном и корпусом телевизора, как в копилку. Дед радостно протаскивает картон в щель сбоку экрана к себе и режет. Выкроил для Лёдика Букеровскую премию. Выкроил для Лерочки порцию копченого угря послевоенного, прибалтийского.
Про войну разговор идет.
— А Ульриха бы.
— Да его еще не демобилизовали.
— Пилигрима?
— Его тоже не демобилизовали пока…
— Ну тогда Тоби Джагга. Только без преследователя, пожалуйста. Сейчас фильм о нем снимают. Когда снимут — от преследователя он не отделается уже.
Дед со вкусом ставит свет для первой сцены о пилоте, разбомбившем Дрезден, Тоби Джагге. Актер Паттинсон улыбается французской улыбкой. Воплощение ускользания, безответственности, кочевья, кичевой несуразицы. Отражатели, тенты, зонты, диммеры. Направленные пучки света вырисовывают размытый фон, то ли молоко, то ли облако.
Через головы съемочной группы, через софитные провода Лёдик, бурно жестикулируя, ввязывается в интересную беседу с Тоби Джаггом.