Но я все так же вижу свет,
И мне уже не одиноко.
Вдруг вскакивает с места в переднем ряду жених Татьяны Данила и, ссутулившись, бредет по проходу к выходу. Заключительные слова песни как будто толкают его в спину, он то и дело спотыкается. Все провожают его взглядами.
Играет оркестр из бывших на войне в Афганистане солдат.
Ваня Пухляков, спустившись из дома по ступенькам с пластмассовым кувшином в руке, осматривается по сторонам, выглядывает за забор на улицу и потом идет к двери погреба. Екатерина Калмыкова выходит в калитку, поднимается по ступенькам в дом, возвращается через некоторое время. Осматривается по сторонам и, увидев открытую настежь дверь погреба, тоже ныряет в него.
Ваня Пухляков, подставив к бочонку с краном кувшин, нацеживает в него вино. Услышав за своей спиной шорох, вздрагивает, поворачивается. Вино из крана льется на землю. Екатерина спешит закрыть кран.
– Ты что, капитан, с ума сошел? Даешь такому добру пропадать. С чего это тебе вздумалось сегодня гулять? А мать где?
– Мать на острове.
– По своей, извиняюсь, дурости в сторожа превратилась. Ну если ты вино уже налил, то я к твоей компании присоединиться не прочь. – И она идет вслед за Ваней в дом, не забыв закрыть за собой погреб и замкнуть его на замок. – У меня своего вина уже не осталось, давай посидим с тобой. Ты так ко мне и не собрался в гости зайти, про Афганскую войну рассказать.
Они сидят за столом, перед ними стаканы с вином, и Ваня пасмурно говорит:
– Мне не о чем рассказывать.
– Как это не о чем? А про то, как донской казак умудрился к душманам в плен попасть? Как они могли тебя захватить?
– По моей собственной дурости. Когда нас в горах окружили, все патроны расстрелял, а последнего для себя не оставил. Тут меня и контузило. Очнулся уже в яме.
– В какой яме?
– В обыкновенной. Как глубокий колодец. Только у нас колодцы обкладывают камнем, а там обмазывают какой-то глиной, еще покрепче цемента. Не за что зацепиться, я себе все ногти посрывал.
– А что же ты ел?
– В корзинке на веревке спускали еду и воду. Вы, когда в школе учились, книжку «Кавказский пленник» проходили?
– Давно это было. Не помню уже.
– А я там вспомнил, когда в яме сидел. Это рассказ Льва Николаевича Толстого. Там тоже пленник в яме сидел.
– А как же на допросы тебя водили?
– Лестницу спустят, вылезу наверх, руки назад заломят и на веревке тащат.
– Это похуже, чем гестапо. Вот сволочи.
– Они мне говорили, что это мы сволочи. На чужую землю пришли.
– Били тебя?
– Скучно об этом рассказывать. Давай лучше выпьем. Мусульманскую веру требовали принять.
– Это что же означает? Это что же, Ваня, тебе обрезание хотели сделать?
– Не смейтесь, тетя Катя. И до этого могло дойти, если бы мне не помогли убежать. Некоторые наши пленные ребята их веру приняли. Женились на мусульманках, и ничего себе, живут.
– А кто же тебе помог убежать?
– Среди них тоже разные люди есть. Если бы вы, тетя Катя, вспомнили про кавказского пленника, вы бы догадались как. Короче, помогли мне и потом спрятали в Пешаваре, дали свою одежду, и я жил какое-то время среди них. Говорили, что я и лицом, и мастью совсем как пакистанец. Ну, значит, как индус или цыган. Наши цыгане, вроде Будулая, тоже когда-то жили в этих местах. А потом мне удалось с пуштунами обратно через границу перейти.
– Что это еще за пуштуны?
– Это такое племя, которое в Афганистане и в Пакистане живет. Туда и обратно кочует на верблюдах и на лошадях. Вот они и меня взяли с собой. А там уже я добрался до своих.
– Давай, Ваня, выпьем и за этих пуштунов. Среди них, оказывается, тоже хорошие люди есть.
– Давайте. Среди всех есть люди и хорошие и плохие. Смотря с какой стороны на них взглянуть. Мне говорили на допросах, что русские – самые плохие, раз они на чужую землю со своими порядками пришли. Вот почему они и объявили газават.
Голос Клавдии заставляет обернуться и Ваню, и Екатерину:
– А что это такое – газават?
– По-ихнему, это священная война.
Клавдия, снимая с плеча ружье и раздеваясь, подходит к шкафчику и берет оттуда третий стакан.
– Оказывается, у вас здесь согреться можно. Это хорошо, Ваня, что ты не один, а с дорогой гостьей пьешь. Какая же это священная война, если ты там в яме сидел?
Ваня наливает матери из кувшина в стакан.
– А разве, мама, когда немцы на нашу землю пришли, мы не пели: «Идет война народная, священная война»?
– Так это ведь были фашисты. Ты что же с ними наших солдат сравнил?
– А вот они на допросах сравнивали. И не только на допросах.
Отпив из своего стакана, Клавдия медленно говорит:
– Пора уже, Ваня, тебе об этом забывать.
– Я, мама, и рад бы забыть.
– И пора тебе перестать наведываться в погреб. Это к добру не приведет. Тебе, Ваня, пора на работу устраиваться. У меня об этом председатель уже не раз спрашивал. Ты же когда-то хорошим кузнецом был, а в станичной мастерской сейчас как раз нет кузнецов.
– Я, мама, после этого кем только не был. Но лучше всего научился убивать на войне. Такая профессия в нашем колхозе не требуется?
– Ты, Ваня, с матерью шути, да меру знай, – вмешивается в разговор Екатерина. – Еще не хватало, чтобы афганцы теперь начали людей убивать. Для этого без них хватает мастеров. Мы надеялись, что вы вернетесь и порядок наведете. Конечно, можно и отдохнуть, и погулять, но кто-то должен в стране порядок наводить.
– Нас никто, тетя Катя, слушать не будет. Сейчас уже стали все отворачиваться от афганцев и чуть ли не оккупантами называть. Так же как в Литве или в той же Румынии ветеранов Отечественной войны.
Клавдия ставит на стол недопитый стакан.
– Тебе, Ваня, надо успокоиться и перестать пить. Нельзя же по целым дням одному-одинешеньку дома сидеть?
Вдруг Ваня Пухляков поднимает на мать глаза и говорит, но уже переводя взгляд на Екатерину:
– Ты мне лучше скажи, мама, как ты смогла всю жизнь дожидаться того, кого любила. Теперь так не умеют. И отца ты полжизни ждала. А когда уже твердо поверила, что его нет, другого стала ждать. Ты его, мама, до сих пор ждешь?
Напряженно слушая разговор матери с сыном, Екатерина Калмыкова давно уже не дотрагивается до своего стакана и сидит, опустив глаза.
Еле слышно Клавдия отвечает сыну:
– Не знаю, Ваня. На чужом несчастье своего счастья никогда построить нельзя.
– Почему же, мама, на чужом? Тебе больше от меня не нужно скрывать, мама. Я, когда в яме сидел, все высчитал до конца. И все понял. Понял и почему Будулай из хутора ушел.
Не сразу отвечает Клавдия:
– Я знала, что ты и сам уже догадывался. Но, оказывается, и я, и ты ошиблись. Не Будулая жена была похоронена в той могиле на горе.
Мгновенно трезвеет Ваня:
– А чья же?
– Его жена нашлась и прислала за ним дочь. Красивая цыганочка. Таких же лет, как и ты.
Со жгучим интересом Ваня спрашивает у матери:
– И похожа на Будулая?
– Все цыгане, по-моему, друг на друга похожи. Я ведь не видела его жену. Может быть, его дочка больше похожа на свою мать.
Вставая из-за стола, Ваня отодвигает от себя стакан, отставляет кувшин и твердо говорит:
– Все, мама. Можешь больше не беспокоиться – я теперь не буду в погреб ходить.
Все время молчавшая Екатерина Калмыкова спохватывается:
– Вот тебе и раз! В кои веки собралась с тобой посидеть, а теперь, выходит, мне надо другую компанию искать. Я на это не согласна.
– Я тебе, Катя, своего сына не дам портить, – улыбаясь сквозь слезы, говорит Клавдия. – Еще успеешь когда-нибудь на его свадьбе погулять. Вот тогда я все бочки выкачу из погреба.
– На какой свадьбе, мама? – с удивлением спрашивает Ваня. – О чем ты говоришь? Никакой свадьбы больше не будет.
Екатерина Калмыкова возражает:
– Не зарекайся, Ваня. Будет и свадьба, погуляю на ней и я. Во-первых, товарищ капитан, такие, как ты, мужчины долго в холостых не ходят. А во-вторых, как мне передавали, по твоей вине одна невеста решила свою свадьбу отложить.
Сурово отвечает на это Ваня Пухляков:
– Пусть она все что угодно решает. У нее для этого было в запасе два года. За эти два года она должна была все обдумать. Не беспокойся, мама, я в погреб больше не буду ходить. Я туда больше ни ногой. И к председателю в станицу поеду в мастерскую наниматься. Не зря же меня Будулай в своей кузне учил.
– Не зря, сынок, не зря.
– И вообще, мама, мне на трезвую голову еще кое в чем разобраться надо. И я обязательно разберусь.
В доме у Макарьевны она разговаривает с Татьяной:
– Чтой-то ты там вяжешь? – спрашивает у нее Макарьевна.
Не поднимая головы, Татьяна коротко отвечает:
– Свитер.
Макарьевна допытывается:
– Кому?
– Вам, бабушка, все нужно знать.
Татьяна вдруг зарывается лицом в вязанье, плечи у нее трясутся.
Макарьевна сердито успокаивает ее:
– Запуталась ты, девка, между двумя соснами, а теперь же сама и ревешь. Каких еще тебе надо женихов? И Данька сам на себя не стал похож. Вот довяжешь свитер к свадьбе и кончай эту комедию. Не обязательно ее в ресторане у этого старого цыгана играть. Мы в нашем клубе доиграем ее еще лучше, чем в ресторане. Да не реви ты, дуреха. А говорят, что ты даже конокрадов сумела повязать. Все на заводе боятся тебя, атаманом называют. Оказывается, из тебя атаман, как из говна пуля.
Татьяна, отрывая лицо от вязанья, соглашается:
– Правильно, бабушка, ругайте меня. Я сама во всем виновата. А как дальше быть, тоже не знаю. Вы, бабушка, когда-нибудь любили… сразу двоих?
– Еще чего вздумала. Родители не спрашивали у меня, люблю я или нет. Приехали сваты, потом позвали меня и сказали: вот твой жених. Не из кого было выбирать.
– Если бы, бабушка, я не в детдоме выросла, то согласна была бы, чтобы мне родители выбрали жениха.
– Ничего, еще найдется, кто получше этих двух. Ты одна на всю табунную степь такая. И девка, и мужик. Недаром говорят, что ты генерала Стрепетова побочная дочь.