Приезжая женщина, выскакивая из боковушки, бросается вдогонку за Ваней Пухляковым:
– Ваня, Ваня! Подожди! Ваня, это я! Подожди!
Но Ваня уже не слышит ее. Взрокотав, отъезжает от ворот корчмы машина с военизированной охраной. С ружьями в руках сидят под брезентом на скамейках бывшие афганцы, мчатся в степь, откуда доносится стрельба.
Вдруг сразу яркими всполохами автомобильных фар, вспышками и трассами выстрелов осветилась табунная степь. Заскрежетало гусеницами, зашелестело шинами, загремело конским топотом, застрекотало моторами. Как будто снова сюда вернулась война, и выступили осененные ее зарницами древние казачьи курганы, застывший на перекрестке дорог на каменном цоколе танк. Крики огласили степь со всех сторон:
– Они на скотовозах увезли конематок!
– На одном по Кривой балке, а на другом по Кундрючей!
– Наперерез надо заезжать! Наперерез!
– Слушай мою команду: все, какое есть оружие, к бою! Стрелять по шинам. Все машины вдогонку.
– А где же сторожа были? Где сторожа?
– Все они с берданками как мертвые пали. Харитон каждому по ящику водки завез.
– Где Харитон? Найти его! Ты, Даня, садись на мотоцикл, а я с Шелухиным и Ожогиным на «виллисе» наперерез пойду.
Мчится по дороге мотоцикл, в котором сидит за рулем Егор Романов, а в люльке безотлучная его подруга Шелоро. Впереди маячит мощная машина с нашитыми досками бортами, силуэты лошадей возвышаются над ними. Егор прибавляет скорость, мотоцикл мотает из стороны в сторону, Шелоро просит:
– Егорушка, чуток потише. Так я могу родить. Потише, Егорушка.
Оскалив зубы, Егор прибавляет скорость, и мотоцикл все ярче и ярче освещает уходящую вперед по дороге и по бездорожью машину с лошадьми.
– Не уйдешь! – кричит Егор. – Не уйдешь!
– Егорушка, я умираю!
– Ничего. От этого бабы редко умирают.
Догоняет мотоцикл Егора Романова машину с лошадьми. Вот уже светом фары озаряются конские морды, сверкающие огнем блики глаз.
– Не уйдете! – кричит Егор и начинает обходить машину с лошадьми стороной, заезжая ей поперек дороги. Отстает мощная машина – хороший у Егора мотоцикл. Затормозив его и поставив поперек дороги, Егор выскакивает, раскинув руки крестом:
– Стой, стой, Харитон! Остановись!
Мощная машина, налетев на мотоцикл Егора и смяв его, как яичную скорлупу, мчится напролом, оставив позади себя обломки, колеса и месиво земли и крови. Отброшенная ударом в сторону, Шелоро ползет на дорогу и никак не может доползти.
– Егорушка, Егор, как же я теперь? Как же мы будем с детишками? Егор…
Машина с лошадьми удаляется по бездорожью в степи вглубь ночи. По всем сторонам в степи рыщут фары других машин, раздаются выстрелы из двустволок и очереди автоматов.
Через поселок конезавода мчится за рулем своей машины Татьяна Шаламова. Поперек дороги, раскинув руки, стоит женщина. Затормозив, машина директора конезавода круто виляет в сторону, едва не сшибив ее.
– Что же ты, сука, стоишь! – выскакивая из машины, кричит Татьяна Шаламова. И вдруг, отступив на шаг, упавшим голосом спрашивает: – Это вы, Клавдия Петровна? Как вы сюда попали?
– Где Ваня? – спрашивает Клавдия Петровна.
– Я сама его ищу. – Татьяна указывает рукой вдаль, в сторону степи. – Где-то там. Скорей ко мне в машину.
Мчится машина директора конезавода Татьяны Шаламовой по табунной степи. Быстрее других машин мчится ее новенькая «Волга», на которой еще вчера ездил генерал Стрепетов. На перекрестке вдруг круто затормаживает Татьяна перед темной грудой, над которой стоит на коленях простоволосая Шелоро, молча качаясь из стороны в сторону.
– Шелоро, ты? А где же Егор? – выскакивая из машины, спрашивает Татьяна.
Обезумевшая Шелоро качается из стороны в сторону. Татьяна с Клавдией берут ее под руки, ведут в машину, потом собирают на дороге все, что осталось от Егора, и машина директора конезавода снова мчится по степи. И вот уже большая машина, на которой увозят лошадей, не может уйти от нее.
– Эх, никакого оружия нет. Хотя бы двустволка была со мной, – говорит Клавдия.
Директор конезавода Татьяна Шаламова спокойно возражает:
– Почему же нет? – И из-под сиденья она достает новенький автомат Калашникова. – Я его отобрала у конокрадов и еще не успела сдать.
Так же, как мотоцикл Егора, но только по более широкой дуге, машина директора конезавода объезжает большую мощную машину, на которой увозят лошадей, останавливается поперек дороги, и выскочившая из нее Татьяна Шаламова встречает автоматной очередью машину конокрадов. Гаснут расстрелянные вдребезги фары, а после второй очереди выскакивают из кабины машины и бросаются в разные стороны одна и другая фигуры. Татьяна Шаламова не стреляет им вдогонку.
– Теперь не уйдут, мы их уже знаем. Это Харитон со своим дружком. Пускай лошади побудут здесь, а мы поедем других догонять.
Скрещиваются фары машин, выступают из тьмы силуэты курганов и памятников героям Великой Отечественной войны, озаряется выстрелами степь. Продолжается погоня за конокрадами. Как будто снова вернулась сюда война.
Мечется из стороны в сторону по двору своей огороженной высоким забором усадьбы ее владелец Данила, зовет к себе Будулая, дает ему в руки автомат. Будулай удивляется:
– А это зачем? С кем будем воевать?
– Потом расскажу. Беги, Будулай, вниз к парому, скажи, чтобы заводили мотор. Пусть подготовят сходни.
– Зачем? – переспрашивает Будулай.
– Я тебе сказал, что потом скажу. Беги, Будулай.
– Никуда я, дядя Данила, не побегу. Зачем мне автомат? С кем воевать? Я уже свое отвоевал.
– Коней, наших коней надо через Дон переправить. Конематок и жеребцов. Сейчас их должны будут доставить сюда. Погонишь их дальше, на Кавказ, а я покуда здесь погоню задержу.
– Никуда я, дядя Данила, не погоню, – вскидывая в руках автомат, говорит Будулай. – Ты думал, что я ничего не видел и не слышал, какие люди к тебе приезжали и с чем они уезжали от тебя? Ты думаешь, я не знаю, зачем ты им тоже автоматы раздавал? Ну-ка отдай мне свой автомат. Хоть ты мне и родня, а оказался враг.
Шум слышен за воротами усадьбы. Дядька Данила бросается открывать ворота, настежь распахиваются они, и врывается во двор мощная машина с лошадьми.
– Будулай, Будулай! – кричит дядька Данила. – Ты мне должен помочь. Гони лошадей на паром.
Слышны громкие голоса перед забором усадьбы, рокот моторов, крики:
– Здесь они, здесь!
Голос Ивана Пухлякова покрывает все остальные:
– Заходите снизу! Перерезать дорогу к Дону! Афганцы, за мной!
Но вместе с афганцами тут же оказываются Шелухин, Ожогин. Подъезжает машина директора конезавода. Татьяна кричит:
– Не стрелять! Это же конематки. Наше племенное ядро. Не стрелять!
Выскочившая за ней из машины Клавдия Петровна мечется в полутьме, освещаемой только фарами машин, в поисках Вани.
– Ваня, где же ты?!
Будулай в глубине двора борется со своим дядькой Данилой, выкручивая у него из рук автомат. Еще крепок старый цыган.
– Своих, Будулай, предаешь?! Какой же ты цыган?
– Ты мне, дядя Данила, не свой, ты чужой. Отдай, тебе говорю!
Голос Вани Пухлякова раздается уже далеко внизу, у воды, где стоит паром, к которому уже подогнали конокрады племенных лошадей. По широким сходням перегоняют они их на паром, и он отчаливает от берега.
И снова кричит директор конезавода:
– Не стрелять! Иван Пухляков, прикажите не стрелять!
– Можешь быть спокойна, Таня, мы их так возьмем. Афганцы, за мной!
Но и не только афганцы плывут прямо в одежде за паромом, удаляющимся от берега через Дон. Ветераны Ожогин, Шелухин с двустволками, поднятыми над водой, переправляются через Дон, как переправлялись они на фронте, когда ходили в разведку. Паром с лошадьми удаляется к левому берегу. Как вдруг наперерез ему вырывается моторка. Клавдия Пухлякова за рулем, а директор конезавода Татьяна Шаламова стоит во весь рост и кричит конокрадам:
– Сдавайтесь! Все равно вам пришел конец!
Плывут за паромом афганцы и ветераны, казаки и цыгане. Но первым взбирается на паром Будулай. С берега яркие фары освещают его. Он кричит:
– Ваня, Клава, я здесь, я здесь! Я с вами!
Короткая очередь автомата на пароме прозвучала в наступившей тишине. Освещенный с берега фарами, надламывается, качается из стороны в сторону Будулай, хватает руками воздух. Лицо его залито кровью и водой, волосы и борода спутаны.
– Ваня, Ваня, Клава, Ожогин, Ваня, я не вижу вас! Где же вы?!
Плывет паром с лошадьми по воде, со всех сторон карабкаются на его палубу, вылезая из воды, афганцы, ветераны, казаки и цыгане, Клавдия и Татьяна. Клавдия склоняется над Будулаем, запрокинувшимся навзничь:
– Будулай! Не умирай, Будулай!
Он открывает глаза.
– Это ты Клава. Я так долго к тебе шел… А где же Ваня?
– Я здесь, отец, я здесь, – склоняясь над ним, отвечает Ваня. – Мы вместе. Мы всегда будем вместе.
Никем не управляемый паром с лошадьми зигзагами плывет по Дону, причаливает к острову.
Капля красного бакена над зеркально-черной водой.
Послесловие к роману
Он отлетел не только рано
По всей стране листвой багряной,
Но и впервые с грустью странной
Навзрыд слезами матерей
Смочил следы их сыновей.
Всех меньше месяц тот осенний
Сам по себе был виноват
В том, что на выросших под сенью
Садов родительских ребят
Берет права военкомат.
Он был как был тот месяц самый,
Когда все то, чем Дон богат,
Перед твоими же глазами —
Как будто выйдет на парад;
Все, что своими же руками
Перебрано за целый год,
Вдруг сразу взору предстает
И, песни вспомнив, с казаками
Как будто хором запоет.
Арбузы спелые трещат,
И брызжет соком виноград,
И яблок гулкое падение,
Все, предвещая наслаждение,
Зовет любовь и в степь, и в сад.
Зовет раздоры все оставить,
Вина побольше надавить
И вслед за тем, как свадьбы справить,
Сынов на службу проводить:
Всегда армейские призывы
По Дону с песнями народ —
Друг перед другом наперед —
Как праздник праздновал счастливый,
Но этот был уже не тот:
Еще бы, стоит только маме
К экрану вечером прильнуть,
Светлана с грустными глазами
Уже на месте тут как тут.
И так сочувственно дивчина
О сыне стриженом вздохнет,
Какая горькая кручина
Его теперь на службе ждет,
Да так в подробностях расскажет
И про дедов, и про салаг
И в заключение покажет
Казарму хуже, чем Гулаг,
Что мать скорей бежит к подруге,
А та несется дальше вскачь,
И вот уже по всей округе
Смешался с песней горький плач.
Вдруг в заключение планерки
С наказом каждому: «Добро!»
– «А где оно?» – со смехом горьким
У всех спросила Шелоро.
– Кому теперь какое дело
До наших белых журавлей,
А если есть, то улетело
Куда оно от матерей?
И кто нам скажет без обмана,
Когда встречать сыночков прах
В каюте «черного тюльпана»
Или на желтых верблюдах?
С каким вином навстречу бочки
Гробам запаянным катить?
И за кого же наши дочки
Дождутся замуж выходить?
Бывало, рома, где ночует,
Там из колодца и попьет,
А нынче телик что втолкует,
С тем и ложится, и встает.
Егор вмешался в разговор:
– Не бабье дело, Шелоро…
Но та ему наперекор
Лишь круче выгнула бедро:
– Всегда и все цыгане знали
Про то, про что и знать нельзя;
Выходит, люди не брехали,
Что рома с ромой не друзья.
Да мы уже и не цыгане,
И наше радио молчит,
Живем как будто бы в тумане,
Лишь только телик верещит.
Ни Будулая нет, ни Вани,
А всем как будто все равно —
И казакам, и вам, цыгане,
Пусть только б водка да вино,
Хоть раздерись, а ворожи,
Чтоб муж валялся под кустом.
Но здесь Егор взмахнул кнутом:
– Язык на привязи держи!
Замолкни, к черту ворожей!
Харчей, кибитку и коней!
За Волгу правлюсь, так и знай,
Чтоб кумом стал нам Будулай.
А без меня ты погоди
И двойню больше не роди.
Но Шелоро не растерялась,
Хоть ей и ночи не осталось
Все снарядить ему в поход,
Она на миг не задержалась,
Чтоб прострочить, как пулемет:
– Доставишь кума из-за Волги,
И он как самый лучший друг
Признает двойню. Но недолго
Ему признать и дважды двух.
Во зле Егор за голенище,
Швырнул до пятки кнутовище:
– Да ты совсем сошла с ума!
А кто же будет нам кума?
– Была б ячменная солома
Да ночка полностью в строю,
И мы б с тобой не то что дома.
Я от любви не устаю.
Наутро вся толпа цыган
Шла вслед Егору за курган,
Как при параде, при кнутах,
Пока за ним улегся прах.
Кибитку он узрел давно,
Когда снимали для кино,
Как, чтобы уровень поднять,
Скорей колхозы разогнать —
Машины врозь, а кони в рысь
По всей России разбрелись.
У жизни есть свои ответы,
Что и когда нам суждено;
И ни Верховному Совету,
Ни роме знать их не дано.
Он сам не понял, что за сила,
С которой вдруг его повлек
С собою хлынувший в Россию
Из ближней Азии поток.
Ему ль не помнить, как и с Дона
Спешил, сжигая тормоза,
За Волгу к Гале он бессонно,
Лишь чтоб закрыть ей там глаза.
Ему ль питать еще надежды,
А не лелеять день и ночь,
Забыв о том, что было прежде,
Свою единственную дочь.
И не какую-то карету
Из хлама старого ковать,
Как будто он по белу свету
Опять задумал кочевать.
Ему лишь это и осталось,
Чтоб усмехнуться самому…
Ему б подумать только малость,
Побыв у горна одному,
И в хмуром небе взглядом долгим
Гусей задонских провожать,
Когда они до устья Волги
Летят в лиманах зимовать.
Ну а кибитку вроде шутки
Он стал ковать и собирать.
Скорее, это сами руки
Не захотели заскучать.
Как будто все исколесил он,
И всякий видел он народ,
Теперь же едет по России
И сам ее не узнает.
Там заколоченные хатки —
Крест-накрест, гарь и пустота,
А там кибитки и палатки,
Но не цыгане у костра.
Идут и едут без оглядки,
Едят и дремлют на ходу,
Клубится пыль, мелькают пятки,
Как в сорок памятном году.
Узлы невиданных размеров,
И речь у всех на свой манер:
– «Откуда ты?» – «Из эсэсэра».
– «Куда?» – «Обратно в эсэсэр».
И как бы властно ни вливался
В их говор Азии арык,
Вокруг все громче раздавался
Над степью родины язык.
Уже и песня над дорогой
Между глотками араки,
Как вдруг закрадется тревога:
А ждут ли там нас земляки?
Еще вчера, когда просили
Нас на Нурек и целину,
Мы были гордостью России,
И мы прославили страну.
Почти совсем без провианта,
И котелки, как у солдат…
А вдруг нас тоже в оккупантов
Всех перекрасят аккурат?
– Мы с Дона тихого и с Волги
Не за рубли на пироги…
– И мы не к теще, а по долгу, —
Сказал афганец без ноги.
…Куда ты сдвинулась, Россия,
Вчера лишь выстрадав войну?
Кому твоя досталась сила,
Что ты вложила в целину?
Не ты ль Гагарина в натуре
В пустыне вывела на взлет,
А кто за землю Байконура
С тебя же доллары стрижет?
Под силу чьей еще державе
Тавриду трижды отстоять?
А кто за город русской славы
С тебя аренду будет брать?
И разве меньше раскулачен
И расказачен всей семьей,
Кто и в законе обозначен
Как гражданина сорт второй!
– А что ж молчит наш бородатый,
Кибитки гордой господин?
– Вы сами знаете, солдаты,
Тогда мы были как один.
Вы сами знаете, что в схватке,
Когда гремел великий бой,
Никто в кибитке или в хатке
Не уцелел бы сам собой.
Мы все – республики и лица —
Один советский был народ,
Ну а теперь везде границы… —
И он послал коней вперед.
Свернув дорогой непроезжей,
В другой кибитке поскакал,
А позади о Белой Веже
Все громче ропот нарастал.
Из уцелевших на просторах
Страны огромной сразу он
Из всех одним мгновенным взором
Узнал бы этот фаэтон
По тем немыслимым заплатам,
С богатством явным на виду
И перекладинам горбатым,
Но на резиновом ходу.
И на компьютере мудреном
Не всякий смог бы сосчитать,
Какая зрела в фаэтоне
На дутых шинах благодать,
Какие в том шатре мальчишки
И сколько ждать придется лет,
Чтоб и дивизии с излишком
Могло хватить на весь комплект.
Ну а девчата, если б сразу
Им всем плечами задрожать,
Перед ансамблем черноглазых
Никто не мог бы устоять.
Уже догнав кибитку друга,
Спросил, тревоги не тая:
– А где ж, Егор, твоя подруга
И где вся дюжина твоя?
Егор и в карты без отдачи
Не мог, чтоб выйти из игры:
– Пока вернешься ты с удачей,
Их будет ровно полторы.
– Удачи нету в одиночку,
Когда вокруг и кровь, и стон.
Егор ответил: «Это точно»,
Скосив глаза на фаэтон.
И тут кибитка зашаталась,
Как будто там дремал медведь,
И ждать лишь только оставалось,
Когда он должен зареветь.
И правда, с ревом полусонным:
– Кого там черт не заберет?
Ожогин собственной персоной
Явился задом наперед.
За этот рев, за синий цвет
Глубоких глаз, как из оврага,
Где защитила их коряга,
Отдать бы все, чего и нет.
Не здесь сливались эти души,
И нету сил, чтоб их разъять,
А кто кого теперь задушит,
Потом уже и не узнать.
Еще, быть может, на планете
Едва возник цыганский род,
Как все – и взрослые, и дети —
Замки купили для ворот.
Когда ж над племенем суровым
По чьей-то воле грянул гром,
За ним с тех пор худое слово
Бежит, как пес за колесом.
Где кони прядают ушами,
Уже, чуть спрячется луна
За кучевыми облаками,
Не спи, пастух, у табуна.
И кувыркаются, и пляшут,
И песню выведут до слез,
С утра как будто землю пашут,
А к ночи вновь: прощай, колхоз.
Сперва до капельки узнают,
Кого и кто с дороги ждет,
И так на картах нагадают,
Что все с мечтами совпадет.
Но ковалей на целом свете
Им равных нету: первый сорт!
И если кузня ночью светит,
То, значит, там колдует черт,
И раз иконка за кибиткой
С Святою Троицей висит,
Бродягам этим тоже скидка,
Выходит, так им Бог велит.
А тех князей, что появилось,
Опять у них на целый век,
Так ведь и русских расплодилось,
А рома – тоже человек.
И всех потом их пометут,
Которых новыми зовут.
Но не такие же кибитки,
Что даже лифчики в шатер
С трусами рваными в раскидку
Влепились явно на позор.
А людям кажется – ковер.
– Так это, значит, ты, Егор?
Куда ты это разогнался…
И кто воткнул тебе перо?
Егор пристыженно признался,
Кнутом пошаркав: «Шелоро».
– В такое время и надумал
Опять за ветром кочевать…
– Я не за ветром, а за кумом:
Приказ – тебя с собой забрать.
Снижалась стая на лугу.
– Спасибо, рома. Не смогу.
– Как распустили наш райком,
Так и запахло бардаком.
Недаром умер генерал,
Да ты и этого не знал?
Все дни, о чем еще не зная,
Томилось сердце Будулая,
Но весть внезапна и остра.
– Давайте сядем у костра.
Шумит над степью листопад,
Под облаками, как обычно,
Вожак в дорогу грозно кличет,
И стаи стонут, но летят.
В кустах шиповника, как в ранах,
Курганы древние стоят.
Горит костер. Но ветераны,
О чем-то думая, молчат.
Бывало, только лишь завьется
Огонь из веток в три кольца,
Уже вино в стаканы льется
И взрывам смеха нет конца.
– Мы раньше знали про диверсии
И как их нам разоблачать,
Теперь про спикера и конверсии,
А их с рублем не обвенчать.
Теперь и жизнь не в том количестве,
Бери хоть факт, хоть аргумент,
Считаем деньги мы на тысячи,
А их хватает на момент.
Нет и гвоздя без самогона,
Но все ж я так и не привык,
Как без налога по закону
Теперь зовется змеевик.
Как наглядишься голых за вечер,
Так до утра – как наяву.
Что ни кобель у нас, то Ваучер,
Бычка я Бартером зову.
И все же тот, кто эти версии
Придумал, тоже был не глуп:
Как баба в духе, то конверсия,
А как ты выпил, то отлуп.
– Я каждый год весну у брата
Встречал в Крыму всегда зимой,
И по дороге там, за Ялтой,
Наш Селиванов, как живой:
С портретом памятник, который
Ему поставила жена,
Всегда цветы, а рядом море…
Теперь – чужая сторона.
И отмахнулся, наклоняясь,
Чтоб глаз никто не мог видать,
А может быть, намереваясь
Егору тему передать.
Но тот, упорно продолжая
Курай подбрасывать в костер,
Еще помедлил, не включая
Себя тотчас же в разговор.
А как включил – так без пощады,
Как будто тот, кого обрек,
Мог находиться где-то рядом
И слышать все до слова мог:
– Пока к Привалову спешили
Донцы, в какой-то коридор
Его кончаться положили
Всем Кислым Водам на позор,
Но быстро там свои порядки
С крутой Шелухина руки
И на начальство без оглядки
Установили казаки.
Далеких дней за ликом лики
Из тьмы выхватывал костер.
Поднялся молча и к кибитке
Своей направился Егор.
Минет не меньше трех рассветов,
Пока сверкнет из дымки Дон,
Да, но Егор в свою карету
Уже не очень был влюблен.
Навряд ли выживет до места —
Крива, горбата и худа, —
Не то что рядом – как невеста,
Стоит, красуясь, хоть куда.
А что за сварка, что за ковка!
А эта музыка рессор!
Ее не выплясать без толка
У наковальни. И Егор
Туда вернулся, где костер
Еще светился, раздвигая
Густую тень пятном курай,
И в том пятне, о чем-то зная,
Но никому не открывая,
Упорно думал Будулай.
Конечно, надо б до рассвета
На дальний путь позоревать,
Но и хозяину кареты
Егор не в силах не воздать.
Как мастер мастеру, при этом
Былую ревность затая…
Он чуть не умер от ответа:
– Она, Егор, теперь твоя,
Ты только выведи оттуда
На свет железного коня.
А из кареты с лаской грубой:
– Обратно, рома, без меня.
Вокруг сверкала степь ночная
В мельчайших капельках росы,
То вспыхнут вдруг у Будулая,
То у Ожогина усы.
Как те же самые цигарки,
Еще зажженные в Кизляре
В виду седых Кавказских гор,
Чадят махрой с тех самых пор
Под их негромкий разговор:
– Что мастер ты ковать подковы
На всю Европу до Балкан,
На фронте было всем не ново,
На то цыган и есть цыган;
Что ты разведчик тоже вечный,
Я слова против не скажу,
Но как твою я вспомню свечку
В седле, ума не приложу…
Не мне за хвост чужой держаться,
Ты по себе, я по себе,
Но, как казак, могу признаться,
Всегда завидовал тебе!
Видать, наука есть такая,
Какой на свете больше нет.
– Под батогом, – от Бадулая
Услышал тихий он ответ, —
Когда отец, уже не в шутку,
Мне дал объезживать коня,
Он, голозадого, охлюпкой,
Погнал вперед кнутом меня:
«Сломаешь шею – запорю,
А не сломаешь – подарю».
Вот так, на краденом коне,
Я и готовился к войне,
А мать, пока отец храпел,
В мой зад втирала чистотел.
Еще одна цигарки вспышка
Над ними облачком взвилась.
– Теперь я вижу, что с излишком
Тебе досталась эта смазь,
Не зря у наших казаков
Я не припомню батогов.
– Ты сам на кнут не налетай, —
Отрезал сухо Будулай.
– Но в детстве я у вас видал:
Кузнец цыганку полоскал.
И вновь ответ из-под усов:
– Не нам судить своих отцов.
Нет, не напрасно и не в шутку
В начале долгого пути
До дна отцовскую науку
Он был обязан превзойти:
Лежать не двигаясь в крапиве,
Ужом по займищу ползти,
Чтоб у табунщиков ленивых
Коня без звука увести.
Но и потом, уже в разведке,
Хоть он себя и презирал
За юность дикую, нередко
Отца науку вспоминал.
Как, по молчанию, по духу,
По чьей-то крошке на листе
Врага учуя или друга,
Не промахнуться в темноте;
И как не раз на фронте он
Один и тот же видел сон.
Когда, подвластные вину,
Заснут табунщики подряд,
По балке тихо к табуну
С уздой крадется конокрад.
Из всех, трепещущих в загоне,
Как сгусток страсти и огня,
Он сразу чуткою ладонью
Находит лучшего коня.
И тот, мгновенно покоренный,
Через забор куда-то прочь
Тропой, луной посеребренной,
Его на всю уносит ночь.
Куда? О том никто не знает,
И как узнать, когда назад
Коня под утро возвращает
На место странный конокрад,
Оставив страже изумленной,
Трезвея, молча пялить взор
На в гриву конскую вплетенный
Цыганским бисером узор.
– Когда, попав уже за Волгу,
Тебя я дома не застал,
Перед обратною дорогой
Твою я дочку повидал.
Она в слезах со мной прощалась
И тут же, вылитая мать,
Верхом на лошади помчалась
Куда-то роды принимать.
Такая умная девчонка,
Но ей самой уже не скрыть,
Что деду первого внучонка
В седло придется посадить.
Из тьмы доходит, как несутся
За эшелоном эшелон,
А кони, фыркая, пасутся,
И в небе – стай летящих звон.
– Но и она же мне твердила:
«Смотри, туда не опоздай,
Куда грохочет эта сила», —
Заметил тихо Будулай, —
Быть может, все и обойдется,
Но я и сам успел понять:
Что на платформах тот несется,
Кому приказ: не опоздать.
И мне, Егор, лишь остается
Теперь в Москве его искать.
На все запросы был ответ:
Его в Афгане больше нет.
– А я мечтал, что мы в кибитке
Обратно явимся вдвоем
И по дороге до калитки,
Тебе знакомой, завернем.
– Теперь, Егор, до той калитки
Мне путь лежит всего один.
На этот раз чтоб без ошибки
С отцом вошел в нее и сын.
Вновь прогремело. И такое
Опять безмолвие стоит,
Что хруст травы и стук копыт —
Как эхо полного покоя,
Который в воздухе разлит.
Езжай, Егор, пока тревога
Тебя не стала догонять;
Теперь совсем не та дорога,
Чтоб сам с собою кочевать.
Держись-ка дальше ты от леса,
И с торбой конь не станет ржать,
Тебя не зайцы в «мерседесах»,
А волки могут поджидать.
Но ехать лучше по ночам,
Подремлешь днем и под усами,
На то цыган и есть цыган,
А кони путь находят сами.
И если что – руби постромки,
Кибитку нечего жалеть,
По бездорожью и в потемках
Им за тобою не успеть.
Егор вдруг так и встрепенулся,
Его как будто страх объял;
Он, не поверив, оглянулся
Вокруг, как что-то потерял.
Ему почудилось при этом,
Что это вдруг проговорил
Не тот, кто только что каретой,
А не кибиткой наградил;
Не той, и ржавой, и лохматой,
В которой дети, чтоб не спать,
Брались все звезды сквозь заплаты
На спор на небе сосчитать;
Не той, старухой колченогой,
С плевком вдогонку: «Фаэтон!» —
В которой спит сейчас Ожогин
И зрит, должно быть, страшный сон;
А той, в которой на рессорах
Не ехать можно, а лететь,
И той, в которой с приговором
Егору ехать: не жалеть!
– Ты сам себя, Егор, не мучай
И слезы зря пока не лей,
Я ведь сказал на всякий случай,
Но ты доедешь и на ней.
И тут же бас знакомый внятно
Из фаэтона подтвердил:
– А два трофейных автомата
Я в мотоцикл перегрузил.
Егор бы в грязь лицом ударил,
Не выйди тихо он вперед:
– Себе в Ростове на базаре
Я приобрел гранатомет.
Над Доном замерли все песни,
И карты врут наперебой,
Как вдруг по всей степи известие:
Какой-то тип на Красной Пресне
Мелькал с цыганской бородой,
А там, как видно, зреет бой.
Ему захлопали зеваки,
Когда он выбраться собаке
Помог из вентеря Бруно,
Умело вырезав звено.
– Какой там вентерь! – на экран
Заметил глядя ветеран, —
Там, если в зубья попадешь,
Всю шкуру сразу обдерешь,
Его на фронте применять
Не стал и фриц, едрена мать.
И тут цыганки и казачки,
Узрев знакомые кусачки,
Под всеми крышами, как стон,
Исторгли сразу: это он!
Все – и цыганки, и казачки, —
Все вместе вспомнили: кусачки
Такие в точности в колхоз
Он прямо с фронта и принес
И по привычке фронтовой
Всегда носил потом с собой.
И все бежать кому не лень,
Где голубой стоял курень,
А вспомнить было невдомек,
Что в этот час на нем замок.
Автобус рейсовый как раз
Приходит в хутор в этот час,
А там уже который год
Родная мать сыночка ждет.
Уже и зять ее, на «Волге»
Приехав с Нюрой налегке,
Нашел, что путь был слишком долгий,
А рыбка все еще в реке.
И кто бы мог придумать лучше,
Продав под дачу свой курень,
Дожить свой век, жалея внучек
И без забот встречая день,
Не то что до смерти с берданой
Цыганский остров сторожить
И ждать, когда вернется Ваня,
Хоть вряд ли это может быть.
И, зная мать и мать не зная,
Запомнят зять и дочь теперь,
Как вслед за этим мать родная
Им настежь распахнула дверь
И, выпуская на крыльцо,
Замкнула наглухо лицо.
Еще за зятем и за дочкой
От «Волги» гарь не улеглась,
Как оказалось, что сыночка
Мать в тот же вечер дождалась.
Ах, если б можно наизнанку
Весь день тот заново прожить
И вместе с Нюрой на стоянке
Его росою слез облить!
Когда не в траурном «тюльпане»,
Не под дубовою доской,
А при погонах капитана
С подножки спрыгнул он, живой.
Весь путь домой она касалась
Его плеча своей рукой
И, улыбаясь, ужасалась
Вдруг, как пронзенная иглой.
Куда-то сердце опускалось,
Вот-вот прервется этот сон,
И ей казалось, ей казалось,
Что это был не только он.
Недаром Мавра у колодца,
С утра отгадывая сны,
Вчера сказала: он вернется
С бородкой ранней седины.
У Дона-батюшки реки
Весь хутор высыпал из клуба,
В котором «любо» и «не любо»
Вразброд кричали казаки.
Три дня свою номенклатуру
И вверх, и вниз перетрясли,
Но подходящую фигуру
Под атамана не нашли.
Не для почета, не для лести,
Не с брюхом только для вина,
А чтобы правил – так по чести,
И не по бабам шаркуна.
Три дня чубатые мужчины,
От жен закрывшись на замок,
Сражались, даже благочинный
С своим крестом им не помог.
В дыму блуждали, как в тумане,
И вдруг узрели из окон
При полной форме капитана
И загремели: «Это он!»
И здесь же, выскочив из клуба
В лампасах красных на майдан, —
Его в объятья: «Любо! Любо!
Ты прямо в тютельку, Иван!»
Такой совсем нежданной встречей
Польщен, растерян и смущен,
Он поднят ими был на плечи
И в клуб торжественно внесен.
Напрасно Клавдия просила,
Чтоб шел скорей домой сынок,
Ее и в клуб не допустила
Толпа, закрывшись на замок.
Киномеханик неизменный,
Доверив ей окошко в зал,
Дал посмотреть, как чин священный
Из сумки Библию достал
И как не ею сын рожденный
Большим серебряным крестом
Был осенен, давно крещенный
Соседкой Маврою тайком.
Потом до полночи из клуба
Никак не мог уйти Иван;
До звезд вздымалось: «Любо! Любо!»
И даже батюшка был пьян.
Домой Иван пришел не рано,
Да ей ли было привыкать:
Ждала же вечность из Афгана,
А ночь нетрудно переждать.
Но как бы баржи ни трубили
И сколько б кочет ни пропел,
Они всю ночь проговорили,
И сон от них как отлетел.
И вновь ее бросало в дрожь:
Совсем как вылитый, похож!
– Теперь нас, мама, не лелеют,
Уже медалей не дают
И больше только к юбилеям
Для нас и пляшут, и поют.
Теперь безногие колясок
Уже годами ждут и ждут,
И те же немцы, будто в сказках,
Нам их дают и продают.
И по присяге ли, из долга
Пошел служить в Афганистан,
Уже осталось ждать недолго —
Услышать в спину: «Оккупант!»
Узнал теперь я не по книжкам
Одну страну – не от добра
С тюрьмой подземною под вышкой,
Ее зовут Бадабера.
По книжкам мы не проходили,
Что там и тюрьмы из веков,
А под землею находили
Скелеты с кольцами оков.
За шею, мама, и за ноги
К стене цепями прикуют,
Подбросят шкуру козерога,
И люди стоя смерти ждут.
Я ту страну ругать не стану,
Ее не нам теперь ругать:
Мы шли помочь Афганистану,
Они – его освобождать.
В бою, которых не добили,
Не отсекли кому голов,
На верблюдах туда свозили,
Как связки бревен, меж горбов.
– Тебя там, Ваня, не пытали?
– Об этом лучше так сказать:
В чужую веру обращали,
Коран велели изучать.
Ислам уже почти полмира,
И их пророки – не из мглы…
Но в первый день от конвоира
Я вдруг услышал: «Ромалы?»
Там, кто в их веру переходит,
Хоть будь он русский иль цыган,
Его сейчас же переводят
В святую расу мусульман.
Обидно было мне и странно,
Когда, бывало, мне назло
Дразнили в хуторе цыганом,
Теперь же это помогло.
Но ты совсем уже устала
И вроде даже задремала,
А слезы катятся со щек.
– Нет-нет, рассказывай, сынок.
– Когда Коран мы изучили
И к нам с ножами приступили,
Мы все восстали наотрез,
Но был за ними перевес.
Полсотни нас – полукалек,
И полк из тыщи человек.
Из двух захваченных зениток
От трех отбились мы попыток
И вышли б в горы из равнин,
Да стал предателем один.
Уже от пуль и от осколков
Совсем я душу отдавал,
Когда под крошевом обломков
Меня мой стражник отыскал.
Между горбами он, как в зыбке,
Увез меня за перевал
В Таджикистан, а там к кибитке
К цыганской сразу же пристал.
Она без сна потом лежала,
Встречая кочетов салют,
И все в ушах ее звучало:
«Оттуда письма не идут».
Ей лучшей музыки не надо,
Чем сына храп на весь курень,
А там – корову выгнать в стадо,
И так пойдет на целый день —
Забрать у тетки Мавры скалку,
Возьмет – и держит целый год,
Успеть, чтоб пышек на рыбалку
Напечь, на них сазан берет.
Согреть, что с ужина осталось,
Да он и крошечки не съел,
Ему с дороги так досталось,
Что он потом как угорел.
И для того ль она спасала
Его от танка, чтоб вчера
Узнать, что где-то ожидала
Его тюрьма Бадабера?
Его, которого до дома
Тогда в переднике несла,
Его, которого родному
Отцу потом не отдала.
А из рубашки Будулая —
Ее сам Бог велел забыть —
Пусть будет сын, отца не зная,
Лампасы красные носить.
Когда в калитке загремело
Чуть свет настойчиво кольцо,
Она покрыться не успела
Да так и вышла на крыльцо.
Казак с щегольскими усами,
Спустив нагайку на лампас,
Сказал: «Приказ для атамана —
Со мной прибыть в Новочеркасск».
Она стояла и молчала,
Держась за поручни крыльца,
Как будто сердце вдруг упало
И вниз летело без конца.
– Вы что, мамаша, как оглохли?
Приказ не кто-нибудь иной,
Сам на компьютере отгрохал
С пометкой «срочно» войсковой…
Там первым делом из Афгана,
Кто знает службу, долг и честь,
Берут и с Дона, и с Кубани,
Но и в Подольске сотня есть.
И вы теперь не просто мама,
Когда в казачестве раскол
Опять такой произошел,
А мать донского атамана,
Да вот идет и ваш орел.
За этот час все до иголки,
Чтоб и собрать, и увязать!..
Откуда мать на остановке
Теперь сыночка будет ждать?
Едва лишь легкий запах гари
Под сень зонта влюбленной пары
На Краснопресненском бульваре
Река с прохладой донесет,
Как парень с челкою кудрявой
И с неизбежною гитарой
Вдруг из бутылки отхлебнет
И ноздри к ветру повернет.
И тут же – все в одно лицо:
На локон – локон, как литые,
До плеч красавцы завитые,
Зеваки сдвинутся в кольцо.
Едва он тронет строй гитары,
Зеваки знают наперед,
Что он сейчас им не про чары
Своей Маруси пропоет.
– Как понимаю я сценарий,
Мы завтра будем при пожаре,
И там, где правит бал любовь,
Лизать собаки будут кровь.
Но тот зевака, что с гитарой
Всегда и всюду был в ладу,
Не знал, что он со своей оравой —
У всей России на виду,
Да если б знал он, то, и зная,
Не был смущен, что столько глаз
В него впивались, провожая,
Когда свою он паству пас,
Всегда в салоне завитого
С кудрями модными до плеч,
Запоминая слово в слово
Его изысканную речь.
Не только в собственной столице
Иль в Голливуде, как во сне,
Не только где-то на границе,
Но и в казачьем курене.
Но был у жителей станичных
Над празднословием столичных
И свой особый перевес,
Как если б на поле чудес.
Из куреня не вся столица
Была видна им и слышна,
Но и в речах своих, и в лицах
Была представлена она.
– Уже неделю как на взводе…
– У каждой камеры обзор…
– И все видать, что на подходе…
– А баба в шортах – режиссер…
– Так, значит, есть уже сценарий?
– Ну, может быть, не сам сюжет…
– И знают точно эти твари?..
– Ты хочешь сразу знать ответ.
Потом увидим мы на пленке,
От них и сможем все узнать…
– До нас дойдут одни обломки,
И те сумеют обглодать.
– На каждой крыше ждут вороны,
Когда дадут им поклевать.
– А с этой кралей я б за Доном
Не возражал позоревать.
Казак с невидимой ухмылкой
Ус закрутил под самый нос
И тут же звонко по затылку
Кому-то рядом преподнес,
Да так, что с явною угрозой
Басок заверил молодой:
– Ни по жаре, ни по морозу
Я с вами, батя, ни ногой.
Казак секунду не промедлил
И весь напрягся как струна:
– Спасибо, слышат нас соседи
И не услышит вся страна.
Мели, Емеля, дома вволю
И что угодно, но при мне
Не позволял и не позволю,
Пока в чужом ты курене.
– Теперь они, считай, в тюрьме…
– В своем поплавают дерьме…
– На всю Россию будет вонь…
– Сейчас скомандуют: огонь!
– Пока подтягивают танки…
– Не Дом Советов, а Гулаг…
– Стрелять боятся в красный флаг…
– А вот и свечи. Будто в замке…
С надеждой робкой голос тонкий:
– А может, это киносъемки?
И ржет зевак столичных рота:
– Занять всем ложу для просмотра!
Красавцам этим и красоткам
Уже наскучило давно
Смотреть, как взрослых и подростков
Секут дубинками в кино.
Им надо было все в натуре,
Чтоб кровь – так кровь, а стон – так стон,
И чтобы в джинсах по фигуре
Взойти звездой на небосклон.
Но вновь с надеждой голос звонкий
Из-под японского зонта:
– А вдруг и правда это съемки?
И тут же грохот от моста.
Пиджак малинового цвета
При этом так и взликовал:
– А как начнут еще ракеты,
Так Дом Советов наповал.
Казак с усами, как у тигра,
Слегка их пальцем расчесал:
– Из пушек данного калибра
Я до Рейхстага доставал.
Затем пошла стрельба такая,
Что телевизор задрожал
И, прерываясь, замигал,
Но сразу дева молодая,
Как щука, спину выгибая,
Всплеснулась, мир оповещая:
– У нас в резерве есть канал!
Ну вот, когда дошло до драки,
Все убедились, что не враки?
И тот на пленку попадет,
Кто первый с крыши упадет.
Одни столпились на экране,
Другие сбились в курене,
И расплывались, как в тумане,
Портреты третьих на стене —
Под каждым в рамке похоронка,
Из века в век струился Дон,
Кормила матка жеребенка,
И это был совсем не сон.
Залп новый паузу прервал,
Экран, погаснув, запылал.
– Решили, значит, штурмовать.
– Прямою бьют, едрена мать!
– А это явный перелет.
– У церкви ржет, кого-то ждет…
Казак прошелся по усам:
– А где же сам? А где же сам?
Когда он вспомнил про коня,
Метнулась тень из куреня.
– Ты хоть при ней бы помолчал,
– Да, это я промашку дал…
И он с потерянным лицом
Вскочил и вышел на крыльцо.
На гладь Москвы-реки отсветы
Бросал горящий Дом Советов.
И рать влюбленных в «Мальборо»
Вела свое политбюро:
– Да, исторический момент…
– Не спасовал бы президент…
– Он не такой, чтоб делать ноги…
– Ну, это был бы крах для многих.
– Опять Лубянка и Гулаг?
– Ты сам себе наводишь страх. —
Но претендует и другой…
– Сей туз теперь не козырной.
Казак давно уже вернулся
С крыльца с хозяйкой куреня
И вновь в полемику втянулся:
– Вот это речи про меня.
Я тоже прямо из Гулага
Дошел до Бранбургских ворот
И был под строгою присягой,
Но не обижен на народ.
Достав расческу из-за уха,
Он сам не ждал, что допоет:
– Конь боевой с походным вьюком
У церкви ржет, кого-то ждет.
Вдруг расхрабрился казачина,
Не смог и дальше он молчать:
– Не только мужа или сына,
Дождетесь, бабы, и внучат.
А те, которые плюют,
Еще со временем поймут,
Конечно, если стороной
Не захлестнет и их волной.
И глянул в угол в курене,
Где, отражаясь на стене,
Тень продолжала трепетать —
Опять прямой – едрена мать…
Так и не поняли зеваки,
Смеясь над страхами девчат,
Что, рассуждая вслух о драке,
Со всей страною говорят.
И что она, пока смотрела
На тот малиновый наряд,
В который их Москва одела,
Уже не только их презрела,
Но и со вздохом пожалела
Не за наряд, а просто так,
Коль неизбежно час пробьет,
Когда дойдет не до острот,
Как и не поняли обмана,
Надев малиновый наряд,
Что не с чужою, а с экрана
С своей судьбою говорят.
И вряд ли в этом кинозале
Их ждет в жестоком сериале
Заблаговременный конец
С заветным гимном под венец.
Не знал и парень тот кудрявый,
Перепоясанный гитарой,
При каждой вспышке: «Браво! Браво!» —
Кричавший громко не за страх,
Какой увенчан будет славой
На пленке снайпером кровавым,
Качнувшись с песней Окуджавы
На зацелованных устах.
Тотчас к нему на быстрых шинах
Подкатит темная машина
И в ров с другими заодно
Свезет и свалит, как бревно.
По всей стране за горизонт
Катиться будет яркий зонт,
И будет чудиться, как стон,
Колоколов венчальный звон.
Поставив в короб детям ужин,
Помыв молочное ведро,
Колоду карт, гадать на мужа,
Достала с полки Шелоро.
Уже на небе месяц новый
Успел рога свои загнуть,
Как он на свеженьких подковах
Решил коней своих встряхнуть.
Коней не то чтобы заемных
Вдали от езженых дорог,
А по доверию, законных,
Начальством выданных на срок.
На срок, когда найдет он друга
Того, кого за Волгой след,
О ком ни слуха и ни духа
Уже почти что восемь лет.
… Когда Егор в своей карете
Четвериком въезжал во двор,
То вслед, считай, по всей планете
Цыгане влезли на забор.
И Шелоро, смеясь, в дверях
Стояла с двойней на руках.
Прилипнув намертво к экранам,
Уже не с помощью зевак
Страна прозрела из тумана
И догадалась, что и как:
– Смотрите, вроде казаки.
– И все в лампасах, дураки.
– Да это цель…
– Уже не день…
– При вспышках лучшая мишень.
– Спросил бы, субчик, у меня,
Где их боялись как огня.
– Но и спецназы тут как тут,
Уже на мушку их берут.
– А кто за тех и кто за нас?
– На них на всех один лампас.
– Они заходят с двух сторон....
– Опять раскол. Погибнет Дон.
– А этот снайпер тот же бес,
Покажет каску и исчез.
– Там у него на крыше дот.
– За кем охоту он ведет?
– Я сам три «Славы» получил
И эту б сволочь проучил.
…За Кремль упала вдруг звезда,
И снайпер выпал из гнезда.
– Аминь! – Подергав кончик уса,
Казак заметил не со злом:
– Мне в сорок третьем на Миусе
Матерый снайпер был знаком.
От генерала мне досталось
Приказ особый выполнять:
Дуэль неделю продолжалась,
Но я сумел его достать.
Так тот же снайпер был немецкий,
И черный крест на нем сверкал,
А этот прямо из советской
Из школы в снайперы попал.
Когда успел, еще безусый,
И как ему не прогремит
Тот гром, которым на Миусе
Был дед родной его убит?
Ни на земле, ни в курене
Никто не слышал в тишине:
– Ты автомат не закопал?
– Не он, так Ваня б твой упал.
– Так ты уверен до конца?
– Он и ухваткой весь в отца.
Но как пошли такие игры,
С экрана сдуло всех зевак,
И тут с усами, как у тигра,
За всех все высказал казак:
– Как будто мы уже не люди
И нам, служивым, не понять,
Что так из танковых орудий
Победу можно расстрелять.
Как будто нам не отключают
И свет, и воду – все подряд,
И так на нервах не играют,
Что хоть берись за автомат.
Кому сегодня можно верить?
Кто по болоту брод найдет,
Когда и «ящик» так соврет,
Что все совсем наоборот?!
И, не взглянув на столь презренный
Ему тот ящик, прям и строг,
С привычной выправкой военной
Шагнул он гордо за порог.
Да, видно, что-то обязало
Вернуться к той, что в курене
В углу весь вечер трепетала
Беззвучной тенью на стене.
И с той же статью родословной
Склонясь, сказать ей горячо:
– Спасибо, Клавдия Петровна,
Ты здесь, конечно, ни при чем.
Вот и заглох неравный бой,
Под серым пеплом стынут страсти.
Припал к экрану Боровой,
Поскольку речь пойдет о власти.
Едва забрезжил ранней ранью
Над Красной Преснею рассвет,
Раздался голос деревянный:
– Советской власти больше нет!
Как в саван траурный одетый,
Струя свечей прощальный свет,
Еще дымился Дом Советов:
– Советской власти больше нет.
Вступал октябрь в цвета разлуки,
В корнях улегся листопад,
Деревья голые, как в муке,
С ветвями черными стоят.
Но чей-то взор засек, однако,
Украдкой выглянув в окно,
Как уносил с собой собаку
Цыган из вентеря Бруно.
И был еще один зевака,
Который видел, как цыган
Бредет к Кремлю… За ним – собака,
Роняя кровь из рваных ран.
Дождями смыло листопад,
Но гуси прочь и прочь летят.
Стоит казачка у ворот,
Она не только сына ждет.
И ты, читатель непреклонный,
Сверяясь с паспортом законным,
Меня на слове не лови,
Ее несчастной не зови.
Она себя не разменяла,
Она себя не раздала,
Она себя не потеряла
И – нерастраченной – ждала.