– И после этого ты, конечно, считаешь себя очень добрым, – в тон ему сказал Будулай.
– А ты что же хотел, чтобы я их в руки милиции передал? – с удивлением спросил директор. – И потом бы их за конокрадство лет на пять, а то и на все десять упекли? А детишки их за это время пусть хоть с голоду перемрут, а? Небось они мне же теперь и спасибо говорят. По-моему, лучше под кнутом побывать, чем под судом.
– Не все то, рома-директор, лучше, что лучше… – И, лишь сказав эти слова, Будулай вспомнил, что он и сам только что услышал их от старой цыганки. Вот, оказывается, они уже и пригодились ему, хотя она имела в виду совсем другое. – И еще кто как на это смотрит. А по-моему, уж лучше под суд попасть, чем опять под кнут. Но-но, ты не сердись, рома-директор, и скажи, чтобы он не вздрагивал у тебя в руке. Жалею, что меня тогда не было в степи среди этих цыган. До этого они хоть и отсталые были цыгане и даже конокрады, но они уже были приучены советской властью, что на них никто не может руку поднять. А ты с них сразу всю эту науку своим кнутом сбил. А их дети в это время стояли и смотрели, как их отцов бьют. И теперь ты ждешь, когда тебе за это спасибо скажут. За то, что ты их сначала в своем совхозе воспитывал, а потом довоспитывал в степи кнутом.
Директор совхоза встревоженно спросил:
– Ты что же этим хочешь сказать?..
Но Будулай не дал ему продолжить:
– Только то, рома-директор, что ты уже можешь позволить себе быть таким добрым. Потому что ты уже не простой цыган, а герой. Ты уже вышел из цыган. А те цыгане так себе и остались, какими были. И ты уже можешь за то, что они еще кочуют, лошадей крадут и доверчивых людей дурят, не отвечать. Это уже не твоя печаль. У тебя совесть может быть спокойной.
– Ого, ты куда загнул! – с угрюмой насмешливостью сказал директор. – Я вижу, что ты подкованный рома. На все четыре ноги. Уж ты-то, понятно, не кочуешь?
– Не кочую, – твердо ответил Будулай.
– А если и передвигаешься сейчас куда-нибудь, то не иначе как, например, в отпуск?
Должно быть, потому, что с самого детства Будулая приучили к мысли о невозможности для цыгана прожить без обмана, ему теперь так ненавистно было всякое подобие обмана, но он вспомнил свой последний разговор с начальником конезавода и не колеблясь подтвердил:
– В отпуск.
Директор совхоза прищурился:
– А может быть, рома, и к сродственникам в гости?
– Может, рома-директор, и к ним.
– И конечно, при этом паспорт и все остальное на всякий случай при тебе?
Будулай весело подхватил, обнажая в улыбке все зубы:
– С печатью и со штампом, можешь в этом не сомневаться. Потому что для таких, как ты, самое главное, чтобы прописка была. Есть у тебя, цыган, в паспорте штамп – пожалуйста, кочуй дальше. Езжай хоть к родственникам, хоть в отпуск, есть в твоем паспорте печать с государственным гербом – значит ты не какой-нибудь злостный нарушитель Указа Верховного Совета, а хороший цыган. И даже сам милиционер возьмет тебе под козырек. А в душе все равно не поверит, что ты едешь к родственникам или в отпуск. Ведь даже и ты, рома-директор, сейчас мне ни капельки не веришь. Стоишь передо мной закинув голову и хочешь ослепить меня своей «Золотой звездой», а ни единому моему слову не веришь. Потому что я цыган. А значит, по-твоему, у меня ничего другого за душой не может быть, как у других людей. Ни какой-нибудь другой радости, кроме той, как бы получше кого обмануть, и никакой такой печали, какая бывает у всех других людей. Мы тут с тобой славно поговорили, рома-директор, и очень хорошо поняли друг друга. Роста ты хоть и небольшого, но голова у тебя, я вижу, хорошая на плечах, и ты с нею еще вполне свободно можешь вторую такую звезду получить. Нет, ты ее ладошкой не прикрывай, не стыдись. Не у всех же цыган на груди звезды. И когда ты поедешь за второй звездой в Москву, не забудь туда с собой этот кнут прихватить. Выйди на трибуну прямо в Кремле, вытащи его из-за голенища своего шеврового сапога и скажи: «Смотрите, как я от этого батога до чего дошел! И теперь вы все можете любоваться на меня. В то время как другие цыгане все еще щелкают на дорогах кнутом. Несмотря на Указ. И неумытые, нечесаные детишки их все так же пляшут, поют и кувыркаются на базарах перед толпой. В то время как другие советские дети в формочках сидят за партами в школе. Опять раздается „бэш чаворо“ и щелкает кнут. И опять скрипят кибитки, мокнут эти цыганские детишки под дождем и мерзнут под открытым небом в степи. И пусть. Никто не виноват, что их отцы и матери нарушают Указ Верховного Совета, главное, чтобы был Указ, а на нем круглая печать с гербом. А там каждый человек сам кузнец своего счастья. Лично я за себя спокоен». Так ты там, рома-директор, и скажи. Каждый сам по себе. Мы с тобой очень хорошо поняли друг друга. Но если бы… – тут Будулай сделал шаг к директору совхоза, взял его руку своей железной рукой и поднял ее вместе с зажатым в ней кнутом, слегка заламывая назад, – если бы ты и со мной тогда встретился, гражданин директор, в степи, ты бы после этого уже никогда на человека кнут не поднял.
Со слегка заломленной назад рукой директор совхоза молча смотрел на него.
– А теперь спеши к своему телефону. Слышишь, звонит? Спасибо за внимание.
И, отпуская его руку, Будулай шагнул к двери.
Директор совхоза ринулся было за ним вдогонку, что-то объясняя. Но телефонный звонок, не умолкающий за его спиной, оказался сильнее, и он с полпути вернулся.
Возвращаясь той же дорогой, Будулай все-таки притормозил у раскрытой двери мастерской. Знакомый сварщик, обо всем догадавшись по его лицу, решил было посочувствовать ему:
– Я же говорил…
Но Будулай холодно прервал его:
– Проводи меня к вашему кузнецу.
В дальнем углу мастерской гудел большой горн с механическим дутьем. Громадного роста кузнец в роговых очках, только взглянув на руки Будулая и обменявшись с ним тремя словами, признал в нем тоже кузнеца и молча уступил ему место у своего трона. Конечно, сваренный газом на месте надлома металл схватывается крепче, но это еще зависит и от того, какой мастер. Оценивающим взглядом из-под вздетых на лоб очков хозяин этой кузницы наблюдал, как его гость берется за щипцы и за молоток, мысленно заключая, что хоть он, конечно, и мастер, но почему-то уже давно не держал в руках инструмент, а поэтому чересчур осторожно приступает к делу. Все делает правильно, не придерешься, но как-то несвободно. И украдкой захватывает ноздрями смешанный запах раскаленного металла и курного угля так, как если бы это был запах молодого степного сена.
– Включи-ка, Ваня, вентиляцию! – крикнул хозяин кузницы своему подручному, тоненькому, лет двадцати пареньку, работавшему из-за духоты в кузнице без рубахи. В полумраке его кожа смугло лоснилась.
Щипцы вдруг задрожали в руке у Будулая, и обыкновенный кузнечный молоток налился в другой его руке такой тяжестью, словно это был самый большой молот.
Хорошо, что к тому времени он уже кончил свою работу. И конечно, этот подручный кузнеца был совсем другой Ваня.
Теперь он мог ехать и дальше, не опасаясь, что его подведет в пути его «конь». На прочность своей кузнечной сварки он надеялся твердо.
И если в пути начнет подводить его память, он всегда сможет сверить ее с теми старыми военными картами, которые лежат у него в чемодане, притороченном за седлом к раме мотоцикла.
Как гонимые ветром клубки перекати-поля, движутся по кромке степи цыганские брички.
И опять по пути их кочевья появляются на последних страницах районных газет «Советский Дон», «Звезда Придонья» или же еще каких-нибудь «Донских огней» стыдливые объявления: «Пропала кобыла. Масть гнедая. Белая звездочка на взлобье, и в чулках на передних ногах. Кто найдет, просьба сообщить за вознаграждение по адресу…»
Куда там найти! И не могут же цыгане читать газеты во всех тех местах, через которые проезжают они, почти не задерживаясь. Мимо и мимо. Как гонимые по степи ветром клубки перекати-поля.
– Кони уже пристали, Шелоро. Надо им дать попастись.
– Вот доедем до станицы и пустим. А тут нигде и поджиться нельзя. Дети с самого вечера не евши.
– Нет, там, под горой, тоже какие-то хатки есть.
– Да цытьте вы, горластые! Где я вам возьму?!
– А этот косой скоро совсем упадет.
– Ну и зараза же твой Будулай. Из-за него мы теперь как на быках едем. Ничего не стоило ему обменять.
– А ты думаешь, генерал недоглядел бы? От него ничего не скроешь.
– Я кому сказала? Вот я вас сейчас батогом накормлю! Навязались на мою душу!
– Никто тебе не виноват, что ты их каждый год по двойне катаешь.
– Другие цыганки за своими мужьями как у Христа за пазухой живут. В своих домах.
– И у нас был свой.
– То казенный.
– А оно тебе воняло, казенный или нет?
– В любой момент могли попросить.
– Люди всю жизнь живут, и никто их не просит.
– Вот бы ты и жил.
– А ты уже забыла, кто первый «бэш чаворо» сказал?
– Другие мужья из Москвы на самолетах чемоданы с заграничными кофтами возят, а цыганки только торгуют.
– Вот ты у меня скоро тоже схватишь батога.
– Ты только это и умеешь.
– Тпру-у! Все! Они уже совсем не хотят идти. Что-то это место мне будто знакомое? Не узнаешь?
– Ничего я не узнаю.
– Но тут же еще должна могилка быть. А может, это и другое место.
– Хоть бы вы повыздыхали все! Только бы жрать.
– И их с собой возьми. Все-таки когда с ними, лучше подают.
– Я сама не пойду!
– Не могу же я коней бросить!
– Все равно тут везде одно казачье. У них зимой снега не выпросишь.
– Такие же люди, как и везде.
– А каза́чки аж еще злее.
– От этого нового птичника на том краю и заходи.
– А мешок мне зачем?
– Они больше без зерна не могут идти.
– Все я да я. А ты тут будешь под бричкой в холодке лежать.
– Ступай, Шелоро.
– Кабы мы не одни ездили, было бы на кого и коней бросить.