в. – Ты не бойся, я и сам, если захочу, могу в любой момент прекратить. Если не веришь, могу тебе клятву дать.
– Я и так верю, – поспешил сказать Будулай.
– Но в том-то и дело, что я не хочу. Не то что не могу, а вот не хочу, и все! – повторил Шелухин с угрозой в голосе. – А вот теперь уже не булькает, – склоняя голову набок, опять прислушался он. Из-под ковра и в самом деле уже не доносилось никаких звуков. Он с уверенностью добавил: – Шабаш. Все до последнего литра разлито, и все она уже разнесла в своей бухгалтерской книге по графам и сортам и теперь умаялась так, что у нее даже не осталось сил подняться наверх. Я же тебе сказал, у нее на этот случай раскладушка стоит. А на неделе мы с ней повезем на своем «Москвиче» все это добро в город Шахты в радужные бумажки превращать, спаивать рабочий класс. Да, да, не смотри на меня такими глазами, у нас там на базаре и свое специальное место есть, и своя клиентура, оценившая за эти годы качество нашего натурального вина. У меня, Будулай, даже спецодежда есть, я ее скафандром зову: белый халат с колпаком и клеенчатый фартук. Ты бы хоть раз посмотрел на своего старого боевого друга, как он в воскресный день стоит в этом скафандре посреди базарной толпы и зазывает покупателей. – Шелухин вдруг стал выкрикивать речитативом: – Сибирьковое, ладанное, пухляковское, раздорское!! – Пружинисто вскакивая, зарычала в углу овчарка. – Лежать! – скомандовал ей хозяин, и она опять улеглась, укладывая на лапы морду. – И хотя бы ради чего было обвешиваться всеми этими коврами! – Полукругом поворачивая голову, он исподлобья обвел стены комнаты взглядом. – Тогда бы хоть можно было тешиться, что все это наживается не для себя, а для счастливого будущего своих детей… – Рука его, тоже описывающая полукруг, как неживая, упала на стол, стукнув костяшками пальцев. – Но у нас с ней, Будулай, теперь уже наверняка не будет детей. – Он дернул одним усом. – Нет, она баба, несмотря на свою угрюмую злость, вполне здоровая, ей бы только рожать, и я, невзирая на свой возраст, еще не такой, чтобы на стороне подкрепления просить, но ей, видите ли, не улыбается остаться одной с дитем на руках. Хотя с тех пор, когда она первый раз сказала это мне, мы уже вполне смогли бы и сына в армию проводить, и дочку замуж выдать. Еще и теперь нам не поздно, люди в этом возрасте только в брак вступают, но она и слышать не хочет. Теперь уже говорит, что об этом надо было раньше думать. А уж если она себе затвердила что-нибудь, то нет такого чело… – Язык уже отказывался ему повиноваться, и лишь после явного усилия он смог раздельно договорить: – Человека, чтобы ее пере… пере-го… – Но перешагнуть через это новое препятствие ему уже оказалось не под силу. Голова его, склоняясь над столом, заколыхалась из стороны в сторону. Он спал, как маятником, покачивая ею на безвольной шее. Но вдруг он, резко вздергивая ее, совсем трезво глянул на Будулая. – А у тебя, цыган, уже большие дети?
Будулай не сомневался, что рано или поздно стрелка их разговора обязательно должна будет набрести на эту волну, и все же растерялся в первый момент. Однако тут же и выяснилось, что Шелухин и не ждал от него ответа на свои слова, а сам же ответил на них:
– Нашел у кого спрашивать… У вас же, если и есть дети, все равно что их нет. Вы только и умеете их сразу по дюжине плодить, а там пусть сами же и цепляются своими ручонками за жизнь, а если у кого не хватило для этого силенок, значит не судьба. Взамен одного слабого можно еще полдюжины наплодить, чтобы они на базарах батрачили на своих отцов и матерей. Ты, надеюсь, на меня не обиделся, Будулай, лично я тебя не имею в виду, потому что о присутствующих, как известно, не говорят. Но если все-таки обиделся, то мне недолго свои слова обратно взять. – Будулай ничего не ответил ему, и он, поколыхав над столом головой, опять поднял ее. – В городе Новочеркасске, где я рос, весной всегда акация так цвела, что крыши домов плавали, как льдины в снегу, и просто уже нечем было от этих гроздей душистых дышать. И все, помню, мне хотелось поскорее уехать из этого белого дурмана куда-нибудь подальше. Вот и теперь, Будулай, иногда на меня такая муть нахлынет, что прямо-таки завязал бы глаза и бежал куда-нибудь из этого оазиса благополучия и любви. Старые товарищи к нам давно уже не ездят, и мы не ездим к ним, а какая же это любовь без людей? Бежал бы из этого эдема на сто донских виноградных чаш и вообще от всей этой полной чаши с ее двумя сторожами в лице этого волка и молодой красивой жены. Так бы надвинул на глаза шоры и не оглянулся назад.
– Что же тебе…
Будулай спохватился. Но уже поздно было. Вопреки его ожиданию Шелухин ничуть не обиделся, даже поощрительно взглянул на него:
– Мешает?.. Да? Это ты хотел сказать? А никто, я сам. Тебе, Будулай, когда вздумалось, ничего не стоит прыгнуть на своего коня, и – опять расчесывай ветром бороду, потому, кроме этого сундучка на твоем мотоцикле, у тебя ничего нет. А мне уже не прыгнуть. Легко ли расстаться и с этим кирпичным домом, в котором, если захочешь, можно хоть в футбол играть. И с этой усадьбой на сто виноградных кустов, каждый из которых своими же руками посадил. Свое вино… Хотя и конца всему этому нет. Чем больше у тебя есть, тем, оказывается, еще больше давай. И обратного хода из этого вентеря не бывает. Если смолоду, когда это рабское благополучие еще только начало затягивать тебя, вовремя не пресек, то потом уже поздно. Самому уже бывает и боязно с ним расстаться, мне это лично известно. – Он быстро дотронулся до руки Будулая, лежавшей на столе. – Ну а как бы все-таки ты на моем месте поступил?
Будулай убрал свою руку под стол.
– Ты это лучше меня должен знать.
По лицу Шелухина пробежала тень.
– Я у тебя как у друга спрашиваю… Но ты прав: кроме меня самого, этот узелок никто не сможет разрубить. И я, бывало, совсем уже начну собираться, потихонечку начинаю со своего чемодана смахивать пыль, но в самый последний момент сам же даю отбой. Как вспомню, что она мне всю свою молодость отдала, и становится мне ее жаль. Если разобраться, из-за меня же она и сделалась такой. Сам я затянул ее в этот круг, а теперь уже не отпускает меня из него. – Склонив голову набок, он внимательно прислушался. – Нет, оказывается, я ошибся, с разливом и подсчетом будущих барышей у нее покончено, но теперь она, высунув язычок, выводит на этикетках: «Гамбургский черный», «Донской мускат», «Рислинг»… – Убаюканная голосом хозяина, храпела в своем углу овчарка. – К тому же и поклепом было бы с моей стороны сказать, что все эти годы она была мне плохая жена. Несмотря на то что я вдвое ее старше, а для молодой женщины не очень-то веселое занятие растирать и отхаживать своего мужа, когда он начинает разъезжаться по всем швам. Другая от одного моего храпа сбежала бы на другой день. И что самое непонятное, она, судя по всему, любит меня! – С изумлением поднимая от бокала свои светлые, навыкате глаза, он уставился на Будулая. – Вот и попробуй после всего этого от нее сбежать, если ты не последняя сволочь. Если к тому же и в глубине души сознаешь, что некого тебе в своих бедах винить, кроме самого себя. Никто же не виноват, если тебе самому захотелось своего вина. – И, усмехнувшись своей кривой улыбкой, он спросил: – Ну а как же все-таки, по-твоему, хорошее оно или нет?
– Не очень я в этом разбираюсь, – сказал Будулай.
– А я и не спрашиваю, разбираешься ты или нет. Не увиливай, цыган. Лично тебе оно понравилось или нет?
– Понравилось.
Шелухин обиженно засопел:
– Это же не из какой-нибудь разносортицы смесь, а чистой пробы красностоп. Этой лозы скоро будет на Дону днем с огнем не сыскать. И на глаз, – поворачиваясь к электрической лампочке, он поднял в руке бокал, – как самая сверхранняя заря, и на вкус… – Прихлебнув из бокала, он поставил его на стол. – Тут тебе и полынь, и донник, и вообще помесь радости с грустью. Если бы я захотел, я бы за это вино мог на всяких там дегустациях золотые медали с дипломами получать. Да мне они ни к чему. Ну а раз оно тебе нравится, Будулай, то, значит, пей. – Он опять взялся за графин.
Будулай поспешил прикрыть свой бокал рукой.
– С меня хватит.
У Шелухина дернулся ус на одной стороне губы.
– Насильно я тебя не собираюсь заставлять. Что-то ты слишком мудрый стал, Будулай. Ну, тогда и я не стану больше пить. От этого золотовского меня сегодня совсем развезло. – Он покачал за горлышко графин. – Ложись здесь на диване, а я заберусь куда-нибудь в самый дальний куток, чтобы тебе не слышен был мой храп. Нормальному человеку со мной под одной крышей невозможно уснуть.
Но, уходя, он все-таки не забыл прихватить с собой и графин с остатками красного вина. Вставшая со своего места в углу овчарка, сонно потягиваясь, поплелась за своим хозяином на другую половину дома.
Все-таки утром на прощание он еще раз требовательно спросил у Будулая:
– Вчера ты так и не ответил прямо на мой прямой вопрос, что мне, по-твоему, надо делать?
Не хотелось Будулаю и на этот раз ему отвечать. С какой стати было записываться в судьи чужой жизни, если и себя самого не всегда можешь до конца понять.
Но тут из-за обшитой белой цинковой жестью двери винного подвала, из низов дома, появилась жена Шелухина и остановилась на пороге, с откровенной неприязнью глядя на то, как прощаются они друг с другом. Это впервые Будулай увидел ее. Да, конечно, сразу можно было сказать, что она на много лет моложе его фронтового друга. Но и что-то неуловимо старило ее – может быть, эта складка губ, сомкнувшихся чересчур плотно, а может, и откровенно неласковый взгляд из-под черных густых бровей. С седла мотоцикла Будулай кивнул ей, дотрагиваясь рукой до края своей шляпы, но она не ответила ему ни каким-нибудь, пусть самым легким, движением, ни единым словом. Клеенчатый, с бурыми пятнами и потеками передник был на ней, а в руке она держала связку больших и маленьких ключей. Одним из них, должно быть, запирался и этот большой полукруглый замок, выглядывающий из-за ее плеча на обитой цинковой жестью двери винного подвала. И тут Будулай, уже надавив ногой на педаль мотоцикла, неожиданно для самого себя сказал всего одно слово своему фронтовому другу: