– Какой же это чужой? Это Будулай.
Тогда вдруг неизвестно откуда вынырнула рядом с мотоциклом Шелоро и тоже радостно закричала так, что ее голосу стало тесно в овраге:
– Пусть меня гром разразит, это он! Егор, где ты, это же Будулай! Здравствуй, Будулай. – И она заквохтала вокруг него, всплескивая руками, донельзя счастливая этой встрече, как если бы внезапно встретилась со своим родным, без вести пропавшим братом или же с кем-нибудь, кто был ей еще роднее. – Егор, где же ты? Это он!
Вынырнувший из-за повозки Егор, узнав Будулая, тоже осклабился ему из-под своих жиденьких усов, как лучшему другу, не забыв шмыгнуть за голенищем сапога кнутом:
– Здравствуй, Будулай!
– Какой же это чужой, – громко ликовала Шелоро, – если это Будулай?!
Ее торжествующие крики прервал презрительный окрик Тамилы:
– Перестань визжать на всю степь! Как будто, кроме тебя, все слепые.
Нет, эта Тамила была явно не из тех цыганок, что в городах на базарах, на вокзалах и на тротуарах у магазинов сметают подолами с асфальта пыль. Недаром же не трехъярусные индыраки складками ниспадали по ее ногам к земле, а голые круглые коленки розовели из-под короткой юбки ее сшитого по новейшей моде костюма. Но свои дымчатые очки она тут же сняла, как будто они мешали ей получше рассмотреть Будулая, и, спустившись от «Волги» к его мотоциклу, с нескрываемым любопытством сказала:
– Так это ты и есть? Я по цыганскому радио давно уже слышала о тебе, Будулай.
Клюка старой цыганки, подпиравшая подбородок Будулая, мешала ему говорить, и он отвел ее рукой в сторону.
– А я ни разу не слышал о тебе.
Тамила воркующе засмеялась.
– Вот и познакомились. Но все-таки я не думала, что ты такой идейный цыган. Да мало ли еще о чем наше цыганское радио может набрехать. – И, покончив с осмотром Будулая, обойдя его мотоцикл, она снова надела свои очки. – Но даже если ты и есть тот самый Будулай, то почему же ты так разжалобился из-за русских детей, как будто тебе мало цыганских?
– Потому что все дети есть дети, – сказал Будулай.
– Правильно, – согласилась Тамила. – Но что-то мне не приходилось до сих пор знать, чтобы эти твои казачки вот так же побеспокоились о наших детях. Как будто все они давно уже и накормлены, и одеты, как все другие дети.
И сразу же после этих слов вокруг Будулая поднялся враждебный ропот, цыганки замахали руками.
– Наших некому жалеть!
– Сами должны кусок хлеба добывать!
– Над ними только смеяться можно!
– Все дети как дети, а цыганские хуже щенков!
– Это он так говорит, потому что у него своих нет детей!
При этих словах вдруг что-то как будто толкнуло Будулая куда-то под лопатку, в спину. Он даже качнулся на седле мотоцикла вперед и сам не мог понять, как у него вырвалось:
– Есть.
Почти совсем беззвучно вырвалось – так, что большинство цыган, даже самые ближние к нему, и не расслышали его слов, не исключая Тамилы, на ярко накрашенных губах которой играла небрежная улыбка. Но у Шелоро Романовой, кроме безошибочно острого слуха, был еще и безошибочно острый глаз. То, чего она недослышала у Будулая, она тут же своим цепким взглядом схватила с его губ, и высокие крылья бровей у нее вспорхнули в непритворном изумлении еще выше.
– Что-то я на конезаводе никогда не слышала от тебя, Будулай, чтобы у тебя были дети. И Настя говорила, будто твою жену Галю с младенцем на руках задавило немецкой танкой.
Много голосов с разных сторон наперебой подхватили ее слова:
– Это по-за станицей Раздорской!
– Там и цыганская могилка есть.
– Была, а сейчас уже нету.
– Его Галя теперь в братской могиле лежит.
И негодование соплеменников обрушилось на Будулая с удвоенной силой:
– Хоть бы на память о покойнице помолчал!
– Заради своей агитации и ее не пожалел!
– А еще говорили: из всех – честный цыган!
Слишком хорошо знал своих соплеменников Будулай, чтобы не сомневаться, что теперь уже их хватит надолго. И пока они не перебурлят, не выкипят в этом овраге до дна, как вода в котле, нечего было и надеяться, чтобы они захотели его слушать дальше. Только Тамила, с полупрезрительной улыбкой наблюдавшая за происходящим, не сочла для себя нужным добавлять в этот котел свою долю, а ее адъютанты с ленивым выжиданием полуоблокотились с двух сторон от нее о крылья «Волги», ничуть не сомневаясь в конечном исходе развертывающихся перед ними событий. На какое-то мгновение Будулай встретился со взглядом Тамилы, и они поняли друг друга. С нарочитым равнодушием она отвела свой взгляд в сторону. Теперь ей уже незачем было добавлять свое масло в кипящий котел, когда со всем этим с успехом могли справиться другие цыгане. Та же Шелоро, которая с тем большим негодованием набрасывалась теперь на Будулая, что искренне считала себя обманутой им в своих лучших чувствах:
– Что-то я сегодня совсем не угадываю тебя, Будулай. Ты или совсем запутался, или…
И Егор, ее неотступная тень, с явным разочарованием шмыгнул кнутом за голенищем:
– Да, нехорошо у тебя получилось, Будулай. Совсем плохо.
Тем теснее сдвигались вокруг Будулая все другие цыгане, для которых он и вообще был не просто чужой цыган, а чужак, переступивший за черту круга их жизни, всегда ревниво оберегаемой ими от чужих взоров. И они видели в этом опасность для себя, которую теперь можно было предотвратить лишь единственным способом: не дать ему уйти обратно из этого круга. В том же, что они ничуть не сомневаются в своем праве на это, Будулай был уверен: он знал свое племя.
Лишь одна его мимолетно знакомая старуха с клюкой смотрела теперь на него из толпы не враждебным, а скорее недоверчивым взглядом.
– Может быть, я и запутался, Шелоро, но Галю мою правда тогда задавило танком, а сына – нет.
Шелоро быстро спросила:
– Где же он?
Вот теперь наверняка не должно было обойтись без вмешательства Тамилы. Небрежным движением руки она опять сняла свои круглые очки, покачивая их за дужку, а ее телохранители, отваливаясь от крыльев «Волги», сделали стойки.
– Может быть, ты не откажешь и нам об этом рассказать, Будулай?
С седла мотоцикла он окинул толпу цыганок и цыган длинным взглядом. Он хорошо видел, что из этого живого кольца ему уже не уйти. И он также знал, что их угрюмое молчание ничего хорошего не обещает ему.
Шелоро с язвительной вкрадчивостью подхватила слова Тамилы:
– Да-да, а нам будет интересно тебя послушать. Я смерть как люблю разные истории слушать. Правда, Егор?
Егор шаркнул кнутом.
Что ж, может быть, и в самом деле настало для этого время…
Слишком долго Будулай невысказанно носил все это в себе, эта ноша уже гнет его к земле, и то ли некому было передать кому-нибудь хотя бы часть ее, то ли он сам же все время и укрощал себя. А теперь глаза своих же цыган с беспощадной требовательностью смотрят на него, выворачивая душу.
Вверху над оврагом проносились по дороге машины, но оттуда из-за дремучего шиповника ни за что нельзя было догадаться, что здесь овраг. Адъютанты Тамилы, собиравшие на этот пленум из окружной степи цыган, знали свое дело.
Второй раз за это время что-то жесткое он почувствовал у себя на горле.
Старая цыганка опять пустила в ход свою крючковатую палку, поднимая его подбородок и с настойчивой ласковостью заглядывая ему в лицо.
– Теперь уже, Будулай, тебе придется рассказать все до конца.
Вот этого она могла бы и не говорить ему. Если начинать, то только до конца.
Но клюка этой старухи, подпирая подбородок Будулая, прихватывала ему горло, и ему пришлось – второй раз за это время – отвести ее рукой в сторону.
В хуторе Вербном привыкли уже, что время от времени, чаще весной и осенью, на большую братскую могилу у Дона приезжают из разных мест разные люди, родственники тех, кого некогда настигла в этих местах смерть. И обычно жители, проходившие мимо могилы по своим делам, старались нечаянно не спугнуть одиночества этих людей, все еще скорбящих по своим сыновьям, мужьям и отцам. Никто и теперь из проходивших мимо хуторских жителей не потревожил эту явно нездешнюю молодую женщину, которая, как только пришла сюда еще совсем ранним утром, села на суглинистом откосе, так и застыла, положив на колени руки. Вода, нагоняемая на берег низовкой, плескалась у ее ног, и ветер трепал ее черные волосы. Из-за острова солнце давно уже перекочевало через Дон и прицеливалось уже к тому проему между горбами нависших над хутором бугров, куда оно всегда уходило на ночь, а эта женщина так и сидела все на том же месте. Только перед самым вечером она вдруг очнулась и провела рукой по глазам, вставая.
За своими горестными размышлениями на могиле у сестры Настя и не заметила, как день прошел. А ведь ей до возвращения Михаила еще надо было успеть и то письмо вернуть, которое ему так и не удалось вручить Будулаю.
Когда Настя увидела, как открывшая ей дверь Клавдия изменилась в лице и страх заметался у нее в глазах, она поспешила предупредить ее, сунув руку за вырез платья:
– Ты не бойся, я ни с чем плохим не приехала к тебе. Просто мне нужно тебе отдать твое же письмо.
Вот они наконец и встретились лицом к лицу, хотя за это время и многое уже успели узнать друг о друге. Но если Клавдия все-таки уже видела Настю, пусть издалека, то Насте теперь довелось увидеть ее впервые. И с внезапно уколовшей ее сердце ревностью Настя отметила про себя: она была еще моложе, чем Настя думала, и вообще собой лучше. А это бордовое платье с белым кружевным воротничком особенно шло к ней.
– Что же ты на пороге стоишь? Входи, – сторонясь и пропуская Настю в дом, сказала Клавдия.
Уже в доме, отдавая ей замасленный пальцами Михаила конверт, Настя решила объяснить ей:
– Только ты не подумай, что письмо не попало к нему из-за меня. Он уже давно уехал с конезавода, и его не смогли найти.
– А я уже и ждать перестала, – с нескрываемой радостью сказала Клавдия.
Теперь и она могла вблизи как следует рассмотреть ту, которую до этого только издали видела в клубе на конезаводе и потом у цыганского костра в степи. Но и к клубу эта молодая цыганка подъехала тогда на мотоцикле в мужских штанах, из-за которых ее не сразу можно было и за женщину признать, и с того кургана, на котором лежала ночью Клавдия, ее нельзя было как следует разглядеть, неуловимо скользящую вокруг Будулая при полусвете костра в своем тоже неуловимо вьющемся вокруг нее, как дым, цыганском плат