ье. Теперь же перед взором Клавдии была совсем другая молодая и красивая женщина в широко сшитом полусарафане-полуплатье с оборками, из-за которых не сразу можно было догадаться, что она уже ждет ребенка. Но ни единого пока пятнышка не заметила Клавдия на ее не по-цыгански белом лице.
– Я бы на твоем месте никогда его не перестала ждать, – сказала Настя.
И тут вдруг как знакомый отблеск скользнул по лицу Насти, и Клавдии даже показалось, что она опять отчетливо услышала: «Ненавижу ее». Взглядывая на живот Насти и сама брезгуя своими словами, Клавдия сказала:
– Об этом тебе уже поздно думать.
Настя улыбнулась.
– А он, оказывается, не так хорошо тебя знал.
Испуг и раскаяние, смешавшись, залили лицо Клавдии краской такого стыда, какого она, может быть, еще никогда не испытывала в жизни. Ей пришлось наклонить голову и, смаргивая слезы, переждать, прежде чем ответить Насте:
– Если сможешь, то, пожалуйста, прости меня. Я и сама не знаю, что это сейчас со мной.
Тут же она с удивлением подняла голову, не услыхав в словах Насти ожидаемого торжества.
– Не будем сейчас считаться, кто перед кем больше виноват. Я вон и это твое письмо не стерпела прочитать.
И после этих слов вдруг будто какая-то невидимая перегородка, разделявшая их, рухнула, упала, и им обеим сразу стало легче и проще смотреть в глаза друг другу. Клавдия вспомнила о своих обязанностях хозяйки.
– Что же ты стоишь? – сказала она, подвигая стул Насте. – Сейчас я на стол соберу.
– Нет, ничего не нужно, – отказалась Настя, хотя с самого раннего утра у нее ни маковой росинки не было во рту. – Мне долго рассиживаться нельзя. – Но на стул, подвинутый к ней Клавдией, она села.
– А куда же он уехал? – будто издалека услышала она обращенный к ней вопрос Клавдии.
– Вот этого я тебе не смогу сказать. Я и сама не знаю, – сказала Настя.
В окна дома, выходившие во двор, ей видно было, как солнечный диск уже начинает соскальзывать за нависшую над хутором гору. Если Михаил еще не вернулся со станции «Артем» с грузом, то скоро уже должен будет подъехать и ждать ее там, в степи. Но и не могла же она уйти из этого дома, так ничего и не узнав о том, кто сперва был сыном ее родной сестры, а потом стал сыном этой женщины. И спросить у нее об этом Насте было не так-то просто. Наконец с нарочитой небрежностью она как бы мимолетно спросила у нее:
– А что, Ваня все еще при тебе живет или уже учится где-нибудь?
– Учится, – отвечала Клавдия. Но и солгать под ее взглядом она не смогла. – Но сейчас у них тут военные учения, и он дома.
Ее смятение при Настином вопросе было столь явно, что не надо было догадываться о причине его, и Настя заискивающе сказала:
– Мне ничего другого не нужно, как только взглянуть на него. Если, конечно, ты разрешишь. Все-таки и мне он не совсем чужой.
Ответные слова Клавдии прошелестели чуть слышно:
– Он сегодня обещал приехать раньше. Ты подожди чуток.
И все-таки, когда вскоре прошуршала на улице под окнами машина и простонали тормоза, смятение опять отразилось на лице у нее с такой силой, что Насте пришлось еще раз сердито скороговоркой напомнить:
– Я ведь уже сказала, что бояться тебе нечего. Ничего я ему не собираюсь говорить, а хочу только посмотреть на него.
Еще не успела после этих ее слов погаснуть на губах у Клавдии виновато-жалкая улыбка благодарности, как тяжелые шаги послышались на крыльце и открылась дверь.
– А вот и мы, – весело сказал молодой ломкий голос.
Вот и еще раз за этот день сердце у Насти вдруг подкатилось к самому горлу. Если бы не готовила она себя к этой встрече, она все равно бы сразу безошибочно сказала, что этот черноглазый молодой военный, который, переступая через порог в комнату, пропустил впереди себя другого, пожилого военного, и есть Ваня.
Ей достаточно было только встретиться с его глазами.
Тут и Клавдия суетливо бросилась знакомить их.
– Это и есть Ваня, мой сын, а это… – Она с трудом справлялась с собой, слова ее рвались в клочья: – Это…
Насте невыносимо стало и дальше смотреть на нее, слушая, как она комкает слова под удивленным взглядом этого другого, пожилого военного, и она поспешила закончить за Клавдию:
– …сестра той цыганки, которая тут у вас в братской могиле лежит.
– Здравствуйте. – Сверху вниз Ваня внимательно заглянул в лицо Насти и тут же спросил у нее: – А случайно с этим Будулаем, ну, с ее мужем, вам не приходилось встречаться где-нибудь?
Взгляд Клавдии, устремленный на Настю, был так тревожно-зыбок, что она тут же с преувеличенной твердостью ответила ему:
– Нет, не приходилось.
– Жаль, – с небрежностью в голосе сказал Ваня и, поворачиваясь к Клавдии, поинтересовался у нее: – Там, мама, у тебя нет чего-нибудь такого поесть, чтобы не слишком долго ждать? Мы с Андреем Николаевичем еще и на ночь за Дон поедем.
Если бы не эта небрежность в голосе у Вани, резанувшая слух Насти, она наверняка не стала бы переспрашивать у него, в то время как Клавдия ринулась к коробу и к посудной полке, меча на стол кастрюли и тарелки.
– Почему же тебе жаль, Ваня?
Громыхая рукомойником, он полуобернул к ней голову, явно удивленный тем, что ей, совсем незнакомой женщине, вздумалось продолжить этот разговор, и, тщательно вытирая руки полотенцем, ответил:
– Потому что тогда я бы хоть с вами мог передать этому Будулаю то, что мне давно уже надо было ему сказать.
То ли эта небрежность в голосе, то ли еще что-то другое подсказывало Насте, что не надо бы ей дальше продолжать этот разговор. Все же она не могла удержаться:
– Но может быть, мне и доведется когда-нибудь повидать его.
Михаил, конечно, уже поджидал ее в степи на горе, высунув из кабины свой чуб, но теперь уже Настя не стала отказываться, когда Клавдия поставила и перед ней на стол тарелку с борщом. Теперь они все вчетвером сидели в комнате за столом: Настя – против Вани, а Клавдия – против этого второго, немолодого военного, приехавшего с Ваней на машине. Сев за стол, он тут же и склонился над своей тарелкой, поставленной перед ним Клавдией, в то время как Ваня, медленно помешивая в тарелке ложкой борщ, отвечал Насте:
– В таком случае вы не забудьте передать ему, что у нас здесь кое-кто еще помнит его цыганские сказки. И то, как он хвалился, что уже навсегда нахватался ноздрями этого кочевого ветра, и еще кое-что.
Нет, он, конечно, не только своими глазами так напоминал сейчас Насте того, о ком все это говорил, но и звуком своего голоса: как будто какой-то ком навсегда остановился у него в горле. И еще чем-то, особенно когда он этой презрительной улыбкой пытался подкрепить свои слова, но она не удавалась ему, и лицо его оставалось все таким же юношески добрым.
– Этого я ему не стану передавать, – сказала Настя.
Ложка остановилась в руке у Вани, он поднял от тарелки глаза:
– Почему?
– Потому что этот Будулай, – в тон ему сказала Настя, – никогда не хвалится и вообще не умеет рассказывать сказки.
При этом на Клавдию она избегала смотреть.
Не смотрела и Клавдия на нее, а смотрела на Ваню. Но он или не замечал устремленного на него взгляда матери, или же не хотел замечать. Последнее время стоило лишь нечаянно напомнить ему о том, о чем теперь напомнило ему появление у них в доме Насти, как его уже невозможно было остановить. Как будто бес вселялся в него. И не его надо было за это винить. Это, конечно, она, только она одна виновата во всем. И теперь она расплачивается за все это тем, что должна молча слушать из его уст эти жестокие слова, произносимые им с тем большей настойчивостью, чем настойчивее просил его замолчать умоляющий взгляд матери. И не было здесь Нюры, задержавшейся на птичнике, которая одна могла бы удержать его от этих слов.
– Вам, конечно, и как цыганке, и как его родственнице, положено его защищать, но и нам тут кое-что может быть известно о нем. Лично из меня, например, он даже пытался здесь в нашей кузне тоже кузнеца сделать.
Он говорил, а Настя смотрела на него через стол, не столько вслушиваясь в смысл его слов, сколько все больше сравнивая и поражаясь: одно лицо. Теперь уже и полковник, Ванин начальник, подняв от тарелки голову, с удивлением смотрел на него. От Дона, из открытых на хуторскую улицу окон, доносились голоса ребятишек, весело плескавшихся в воде у подножия братской могилы.
Если цыгане, окружавшие Будулая, все время, слушая его, молчали, ни разу не перебив, и только похоже было, что кнуты вдруг сразу оказались лишними у них в руках, они и вертели их перед глазами, рассматривая кожаные махры, и начинали постукивать ими по голенищам сапог, то их менее сдержанные подруги начали сморкаться уже с того самого места, когда Будулай стал рассказывать, как чужая русская женщина подобрала в кукурузе и дала грудь его внезапно осиротевшему сыну. А когда Будулай кончил, над оврагом взметнулся их плач. Плакали все, как одна, цыганки, и, потрясенные, немо молчали цыгане. Вдруг, озаренная догадкой, закричала Шелоро:
– Я эту женщину знаю… – От мотоцикла, на котором сидел Будулай, она метнулась к «Волге», подле которой стояла со своими адъютантами Тамила. – Я, Тамила, ее знаю, он правду рассказал…
Но тут один из телохранителей Тамилы заступил ей путь.
– Но-но! – угрожающе предупредил он, и кисточки черных усов вздыбились у него на губе.
Тогда Шелоро бросилась к Егору, напоминая ему:
– Егорушка, ты ее тоже должен помнить, это я от нее тогда мешок пшеницы принесла.
Егор поначалу безропотно согласился:
– Может, и от нее. – Но тут же ему почему-то захотелось доказать своим цыганам, что его мнение может и не зависеть от мнения его подруги жизни. – Но в глаза я ее не видел тогда. – И он шмыгнул кнутовищем за голенищем сапога.
Теперь уж и другой адъютант Тамилы, стоявший по правую руку от нее, презрительно пошевелил стрелками усов.
– Ты где-нибудь это в другом месте, Шелоро, поищи дурачков, чтоб они поверили тебе, а цыгане все эти сказки знают. – И, взглянув на Будулая, он повел в его сторону стрелочками усов. – Ему, рома, тоже ничего не стоит вас по дешевке купить. Это он отрабатывает свои ордена.