– Гром, ты куда?
Другой грозный голос закричал:
– Эй, Гром, не балуй! Ну-ка назад!
Отделившийся от табуна Гром кособоко нес Клавдию через скошенное кукурузное поле к лесополосе, и ей не под силу было удержать этого полуобъезженного коня, повинующегося властному, только им услышанному зову. Напрасно она уговаривала его, цепляясь за гриву руками:
– Ну куда же ты, Громушка, куда?
А Будулай до этого уже совсем почти согласился поверить, что так и не бывает на земле счастья и люди только бесполезно гоняются за ним всю жизнь. И это Гром нес ее к нему, все более вырастая на закатном небе, в то время как она протестующе спрашивала у него:
– Куда же ты меня несешь, Гром? Да что с тобой?!
И все-таки Клавдии удалось справиться с ним и отвернуть его опять к табуну всего в двадцати шагах от Будулая. Но и не мог же Будулай теперь с этим согласиться, когда то, к чему он с такой силой стремился, было уже от него совсем близко. Ему оставалось только навстречу шагнуть и окликнуть ее. И он уже поднял руку, чтобы сделать это, но не смог. Ноги у него вдруг стали так тяжелы, как никогда в жизни, а горло как будто сдавило обручем. Странная и страшная немота вдруг овладела им. Ни руки, ни ноги, ни голос не повиновались ему. Его счастье проносилось мимо него, а у него не осталось сил, чтобы протянуть руку и взять его. Только дробное эхо конских копыт, удаляясь по насухо затвердевшей дороге, замирало внизу под склоном.
Но разве не бывает и так: после неслыханно трудного подъема взойдет наконец на желанную крутизну человек и ляжет. В самый последний момент уже не хватит у него сил даже для того, чтобы, оглянувшись, ощутить всю высоту своего счастья.
Еще не рассвело, а лишь начал угадываться за Доном лес, когда из осеннего густого тумана, из степи вырвалась перед хутором на развилок дорог одинокая бричка. Лошади так и забушевали в постромках, когда ездовой заломил им головы вожжами.
По дну брички шарахнулись от борта к борту смуглые головки спящих детишек.
Мать испуганно пересчитывает их, набросилась на ездового:
– Ты что, коней не можешь удержать?!
– Сама бы попробовала. Кабы она немного привыкла ко мне, – огрызнулся он, озираясь.
– Куда ты хочешь повертать, Егор? – с беспокойством спросила она, когда он потянул было за левую вожжу. – А как они наперерез?
Но когда он потянул за правую вожжу, она испугалась еще больше:
– Нет, туда нельзя.
– Ты у меня погавкаешь. – И, оборачиваясь, он щелкнул у нее над головой кнутом так, что она взвизгнула, закрывая собой детей.
Казалось, только этого и не хватало ему, чтобы прибавить решимости, он потянул за левую вожжу. Но едва только лошади стали повиноваться ему, как он тут же круто осадил их.
– Тут что-то лежит.
– Это что же еще тут может лежать… – начала она, но он оборвал ее:
– Молчи. – И, пошевелив кнутовищем что-то у колеса брички, тут же отдернул кнут. – Надо, Шелоро, поскорее отсюда. Тут нехорошим пахнет.
И он опять уже занес над лошадьми кнут, если бы не женское любопытство ее:
– А вдруг как это с машины потеряли мешок?
– Как же, потеряют…
Но она уже перекинула ногу через борт брички.
– Дай-ка мне твой фонарик. – Круглое желтое пятно, вспыхнув у нее в руке, прошмыгнуло по дороге, и теперь Шелоро вдруг сама шарахнулась прочь от того места.
– Это человек лежит.
– А я что сказал?! Это тебе не за краденую кобылу отвечать. А ну-ка скорей в бричку.
– А может, и какой-то пьяный до дома не дошел.
Всхрапывающие лошади рвали из рук Егора вожжи. Но женское любопытство снова одержало верх. Пятнышко света еще раз вспыхнуло у колеса брички, и тут же своим возгласом Шелоро погасила его:
– Это он!
– Кто?
– Будулай!
Егор громко возмутился:
– С чего бы это Будулаю пьяному поперек дороги лежать?
– Нет, он, Егор, не пьяный, он, должно быть, с седла упал, когда к сыну спешил. – Она всхлипнула. – Проклятые деточки!
– Тогда тут и мотоцикл должен быть.
– Вот он. – И неизвестно было, чему вдруг так обрадовалась она, когда на дороге опять засветилось пятно. – И рубашка на нем моя. Живой он.
– Из-за него нас теперь в два счета могут догнать.
– Но и не бросать же нам его тут в степи. – Она уже взяла команду в свои руки. – Ты бери его за плечи, а я – за ноги. А на конезаводе мы его Насте сдадим. Она и его сыну отпишет.
– А мотоцикл, значит, бросим?
– Нет, ты поедешь на нем, а мне дай вожжи.
– Тебе их не удержать.
– Не первый раз. Только ты следом поезжай.
Все так же беспробудно спали их дети, безвольно болтая головками, когда отец и мать перекатывали их, высвобождая место в бричке. И вот уже мотор мотоцикла застрекотал в безмолвной степи.
Лошади опять метнулись в постромках.
– Я вам побунтую! – Кнут Шелоро заходил по их спинам. – Какая же, Егор, она краденая, если ты взамен свою оставил?
– Ты ей получше голову крути, а то еще не хватало, чтобы заиграла она.
– Я ей заиграю!
И тут же, будто наперекор этим словам, гнедая кобыла, шедшая в упряжке справа, огласила степь своим ржанием. Качнувшись вперед, Шелоро стегнула лошадь кнутом между ушей, и рыдающий звук застрял у нее в горле. Совсем коротко, слабо продрожал и замер.
Но оказалось, что все-таки он услышан был. Из-под горы, где зоревал в конюшне табун, донесся по предутреннему воздуху другой точно такой же звук, только более грубый. Как будто где-то ветер зацепился за басовую струну и она прорыдала над степью.
Нечасто теперь можно услышать это рыдание в степи.
Часть пятая
Своя жизнь у ночной степи. Даже с отдаления можно безошибочно узнать, что это далекое задонское сияние – от машин, которые всю ночь шастают по асфальту из Ростова в Цимлу и обратно. Если прислушаться, можно уловить и сплошной однотонный гул. А ближе, между асфальтом и Доном, какие-то охотники опять, должно быть, умудрились поджечь на озерах камыш, выгоняя из него секачей. Но может быть, это переметнулся огонь на камыш со стерни, которую трактористы осенью зачем-то выжигают за собой. Ветром наносит оттуда соломенную гарь.
Над палубой раздорского парома, который медленно движется через Дон к левому берегу, тоже плывет легкое розовое свечение от стоп-сигналов автомашин. Ему пересекает путь целый венок света над полуночным рейсовым «омом». Но вот и над паромом, уткнувшимся в левый берег, так же ослепительно вспыхивает и двумя большими рукавами протягивается в Задонье, раздвигая мглу. Автомашины, съезжая с парома, одна за другой включают фары, нащупывая дорогу, по которой им нужно будет ехать дальше, вглубь табунных степей.
Когда-то ездила по этой дороге и Клавдия Пухлякова. Давно это было.
Еще тише, чем всегда, стало в хуторе, не стояли в простенках домов, под заборами и в садах амфибии и рации. Не носились по уличкам в облаках красной пыли мотоциклы. Не зазывали с наступлением сумерек на танцплощадку девчат трубы курсантского духового оркестра.
И у ревнивых мужей не осталось больше причин гоняться вокруг дома за женами с жердинами, выдернутыми из огорожи, а у жен их – делиться через забор с соседками тем, о чем так бы хотелось узнать их мужьям. Только и развлечения, ненароком оглянув живот соседки, прикидывать и сопоставлять, не с того ли самого дня начал он округляться у нее, когда председатель Совета привел к ней на постой бравого старшину или же совсем молоденького, с цыплячьей шеей, курсанта.
Одна лишь Катька Аэропорт не испытывала ни малейшего поползновения втягивать под чужими взглядами или же прятать в оборках платья свой живот и другим не позволяла заноситься.
– Вот скоро мы с тобой, Тамарочка, и ровесников дождемся, – с преувеличенной бурностью начинала она выражать свою радость той, которой, по ее мнению, пора уже было указать место, чтобы она не слишком выхвалялась благополучием своей семейной жизни.
– Ты, Катька, совсем сбесилась, – оглядываясь, шипела на нее подружка. – У меня, слава богу, муж есть.
Катька Аэропорт хохотала:
– Мужья, Томочка, на то и существуют, чтобы с квартирантами в подкидного дурачка играть.
Клавдии же Пухляковой она однажды повинилась:
– Вот только чего не знаю, того не знаю, с той ли это ночки, когда я моего рыжего сержанта попросила помочь мне койку от духоты в сад вынести, или когда позвала твоего Ванечку проводку в летнице починить.
– Смотри, Катерина, не забрехивайся, – пригрозила ей Клавдия.
Катька Аэропорт охотно пошла на мировую.
– Успокойся, безгрешный твой Ванечка, как молочный теленок. Он даже собирался от меня в окно сигануть. Правда, намерялась я его в тот день невинности лишить, да твою материнскую гордость пожалела. А не надо было. – Катька переключалась на мстительную волну: – Вон ты какой хочешь быть, из всех самой чистой. Даже начальники с тремя большими звездочками не смогли твою крепость взять.
Клавдия обещала:
– Когда-нибудь, Катерина, вырвут тебе твой язык.
– Ничего, скоро у меня тоже будет защитник. А ты, Клавдия, если правду сказать, со всех сторон круглая, хоть ты член правления и мой персональный бригадир. Сама себя счастья лишила. Еще какая круглая. Мой сержант говорил, что твоему бывшему квартиранту к Октябрьской годовщине вместо трех серебряных звездочек должны будут на погонах одну золотую засветить. Я бы за него с закрытыми глазами пошла. Шутка ли, из нашего зарастающего бурьяном хутора прямо в генеральши попасть.
И она, вытянув шею уточкой, сделав руку калачиком, семенила рядом с воображаемым генералом, наглядно демонстрируя, как бы все это могло у нее получиться. Но, не выдерживая роль до конца, разражалась бурным смехом. Глядя на нее, смеялась Клавдия – и тут же осекалась, обезоруженная ее столь же бурными слезами.
– Что ты, Катя, нельзя, чтобы другие видели наши слезы, – успокаивала она Катьку, обнимая ее плечи. – Нам гордыми надо быть.