– Скоро уже нам никуда нельзя будет. И генерал Стрепетов может от ворот развернуть. А где, спросит, вас в самое горячее время мордовало? Давай, Егор, поедем напрямки через Мартыновку, а там до конезавода рукой подать.
– Ты что же, соскучилась мне передачу за конокрадство в тюрьму носить?
– Ничего я не соскучилась. Нет мочи, руки болят. Как чужие. Нехай вместо тебя меня забирают. Это, скажу, я украла кобылу в Придонском совхозе. На малых детишек мне и срок поменьше дадут.
– Так тебе и поверили. Гляди, Шелоро, навстречь какая-то машина прет.
– А вдруг это правда милиция?
– Там под сиденьем нож. Сразу же и руби с этого бока постромки. А я – с другого.
– Я тебе перерублю. А детишек с Будулаем, значит, тут бросим. Нет, это какая-то грузовая. И чего их по ночам носит?! То-то государственного бензина не жалко. Сейчас он нас с головы до ног в грязи выполоскает. Да потуши ты свою чертову фару!
И трудно сказать, сумел бы самосвал Михаила разъехаться на мокрой дороге с этой злополучной бричкой, если бы не возница ее, который до этого, скорее всего, придремал с вожжами в руках под шорох дождя под нахлобученной на голову клеенчатой венцерадой. Едва лишь щупальца фар дотянулись до конских морд, как он вдруг круто свернул в сторону, к лесополосе. Но когда Михаил, проезжая мимо этого места, пошарил боковой фарой среди голых и мокрых ветвей, там никого не оказалось.
– Тр-р, растреклятые, навязались на мою душу! Далась ему в зубы эта старая цыганская сказка. Да теперь уже и все умные цыгане давно на своих личных машинах кочуют. А ты, жена, погоняй, дергай за вожжи. – Кнут Шелоро остервенело обрушился на конские спины. – Егор, – жалобным голосом позвала она, – где ты там?
Тотчас же голова Егора в картузе с блестящим от дождя козырьком вынырнула из мглы рядом с передним колесом брички. Он все время неотступно следовал за ней на мотоцикле – мотор чуть слышно шелестел на малых оборотах. Шелоро накинулась на него:
– Тебе, конечно, хорошо, ты на нем красуешься, как какой-нибудь царь, а мне из-под конских хвостов нюхать. Они мне уже все глаза позаляпали грязью. Все руки повыворачивали. Я, Егор, больше не в силах. – В голосе у нее зазвенели слезы.
– Еще немного потерпи, ласточка. Скоро доедем до парома, а там, считай, дома.
– А где он, наш дом? С детишками под лесополосой, да? Небось генерал Стрепетов уже кому-нибудь другому ключи от нашего коттеджа отдал.
– Не имеет права! – Егор даже голос повысил, как будто генерал Стрепетов мог теперь быть где-нибудь поблизости в ночной степи.
– А ты, значит, Егор, имел право государственный табун бросить, да? Пусть доглядает за ним кто хочет.
– Нет, это ты же первая и сбесилась: дыма хочу понюхать. Тебе первой взбрело.
– Такие цыганки, как Тамила, в кольцах и в браслетах ходят, а я у тебя всю жизнь из-под конских хвостов нюхаю. Ты мне всю жизнь поломал.
– Вон ты как заговорила. Правильно мой отец говорил, что все бабы из гадючьих спинок сделаны. Гадюка будет с тобой в одной постели лежать, а потом возьмет и ужалит.
Шелоро вдруг протянула ему с брички кнут:
– Все! Сам погоняй коней. Сам теперь и детишек корми. Это, значит, я, по-твоему, гадюка, да?! Все, все, ехай! – И, спрыгнув с брички, она метнулась с дороги в сторону, в темноту.
Егор не на шутку испугался. Она всерьез обиделась на него. Бросив посреди дороги мотоцикл, он побежал в степь догонять ее.
Нет, генерал Стрепетов решительно не помнил, чтобы он еще когда-нибудь был так счастлив. Мало кто из подчиненных на конезаводе узнал бы теперь его, всегда сурово-сдержанного, с тупо обточенными, как у скифского каменного божества, скулами, в этом гостеприимном и веселом хозяине, который так и сыпал случаями из фронтовой жизни:
– А он уставился на него исподлобья и представляется через час по столовой ложке: «Заместитель… командира… Пятого… Донского… казачьего… кавалерийского…» Буденный не выдержал: «Что ты на меня волком смотришь?» – «У меня, товарищ маршал, взгляд такой».
От хохота табачный дым облаком взмывает под потолок, на столиках бокалы звенят. Один Стрепетов остается серьезным, зная, что ему смеяться еще рано.
– Еле глазами повернет. Но когда где чем-нибудь хорошим запахло, ни за что не пропустит. Адъютант уже знает, что в поездку по частям надо с собой тару брать. «А что это у вас, казаки, в сапетке шебуршит?» – «Раки, товарищ генерал». – «Адъютант, пересыпь половину. Они себе еще наловят». – «Наловим, товарищ генерал, забирайте все». – «Нет, все ни к чему».
– Он и с чужой тарой брал! – с восхищением кричит полковник Привалов. И несмотря на то что рядом Клавдия Андриановна, его неотступная фронтовая подруга и жена, предостерегающе толкает его в бок кулачком, перехватывает нить разговора: – Когда в Ольгинке стояли, Клавдия Андриановна купила у хозяйки гуся и поставила на печку во дворе, а он, проезжая мимо, не поленился заглянуть: «Адъютант!» – «Нам, товарищ генерал, уже не во что брать». – «Бери с кастрюлей». А потом по телефону хохочет и на гусятину зовет. Но и над своим тоже не дрожал. За храбрость мог с собственного плеча бекешу подарить.
Не один, а сразу несколько разговоров схлестываются за столиками в зале столовой. У каждого столика, за которыми кучками сидят ветераны Донского корпуса, своей пружинкой поддерживается разговор. Для непосвященного человека не было бы никакой возможности хоть что-нибудь понять из этого роя возгласов, взрывов смеха, перекликов от стола к столу. Но в том-то и дело, что здесь собрались те, кто научился понимать друг друга не только с полуслова, но и с полувзгляда еще с того времени, когда они на длительном марше поскрипывали рядом седлами в терских бурунах или же спали на одной бурке, укрывшись другой, в Ойтозском ущелье, в горах Венгрии.
– Я собираюсь крякнуть, а мне говорят «хрюкай». Я хочу «му-у», а от меня требуют «кукареку». В облсельхозуправе всегда лучше знают, какую в нашем колхозе ферму держать.
– «Мы, – говорят, – не против, плыви. Выплывешь – героем будешь, а нет – на себя пеняй».
– А что же Павел смотрит?
– Ему некогда смотреть. Я когда пробился к нему в кабинет, чтобы на нашу встречу пригласить, он руками замахал: «Куда мне! – и календарь на столе полистал. – У меня на этот день одних только выступлений три: на коллегии, на симпозиуме и на приеме иностранной делегации». Пробежал глазами пригласительный билет и вздохнул. «Спасибо, – говорит, – но ты же сам видишь, что я нарасхват».
– Сам же и нахватал.
– Потому что своим заместителям не доверяет.
– Боится, кто-нибудь из них умнее выступит.
– Не захотел, значит, снизойти с высоты.
– Был Павел – и нету Павла.
– А по-моему, просто задергали его. Что мы, не знаем Павла?
– Чтобы, говорят, по-настоящему человека узнать, надо дать ему власть.
– Все-таки завидую я тебе, Стрепетов. Действительно, король табунных степей.
– Вот-вот, как в Англии. Вот тебе дворец, вот жалованье, а решать все будет парламент.
– Не прибедняйся. Всего у тебя, я вижу, навалом.
– Вы, Сергей Ильич, поинтересуйтесь у моего фронтового ординарца, а теперь председателя колхоза Ермакова, как ему приходится те же запчасти к машинам добывать.
Польщенный вниманием своего бывшего комдива, Тимофей Ильич Ермаков не замедлил отозваться из-за столика в дальнем углу зала:
– Для этого я еще с вечера ставлю перед своей супругой Валентиной Никифоровной боевую задачу: организовать к утру новый сувенир. Тут ведь тоже нельзя отстать, потому что на каждый день должен быть новый сувенир. Если вчера за коробку скоростей достаточно было гуся с четвертью вина отдать, то сегодня уже давай канистру цимлянского с дюжиной рыбцов. На гуся и краем глаза не посмотрит. А за мотор к трактору отвези в придачу к накладной барана не меньше чем на полсотни шашлыков.
Крышка столика затрещала под кулаком полковника Привалова:
– Дустом их, подлецов!
Если и в самом деле отныне ничему живому или мертвому уже не укрыться от заоблачного космического ока, обшаривающего лицо земли, то ничего не стоило ему набрести в табунной ночной степи и на одинокую бричку с шатром. Все на земле давно уже спали, а ей сейчас во что бы то ни стало надо было продираться куда-то сквозь дождливую мглу и хватающий с обочин дороги за колеса своими лапами репейник.
Хорошо еще хоть Егор все время светит из-за брички фарой, иначе колеса давно уже провалились бы в какую-нибудь пропасть, разрытую скатами МАЗов. Мимолетно прочесав золотым гребнем гривы лошадей, одинокий луч бежит впереди них, упираясь в ярко-синюю, сотканную из тончайших нитей стенку влажной мглы.
– Ты чего это опять стала, Шелоро?
– Две дороги тут.
Егор выехал на мотоцикле из-за брички. При свете фары сверкнули заполненные водой колеи, расходясь друг от дружки парами в разные стороны.
– Я же тебе сказал: пока только прямо держать.
– А ты не мог бы, Егор, ко мне пересесть?
– Что же я, мотоцикл на дороге брошу?
– Может, как-нибудь его сзади за бричку привязать…
– Вот и дура ты, Шелоро. А за рулем кто?
Понижая голос, Шелоро оглянулась на мокро мерцающий своими ребрами шатер над бричкой.
– А вдруг, Егор, мы его… – она запнулась, – уже неживого везем. Ты бы туда фонариком посветил.
– Сколько можно светить? У меня батарейка села.
– Ну тогда поезжай хоть немножко рядом. – Она снова оглянулась, передернув плечами. – А то иногда кажется, что он из-под шатра прямо мне в спину смотрит.
– Значит, живой, если смотрит. Я же и говорю, что ты у меня дура. Пока мы тут будем с тобой растабарывать, милиция…
Взвизгнул в тишине ночи кнут. Лошади дернули бричку вперед, окатив Егора грязной водой.
– Дура, дура! – вдогонку закричал Егор.
Но бричка уже уехала вперед. Вскоре и он заелозил за ней на мотоцикле по размытой дороге, то и дело соскакивая с него и выруливая его из низин на подъемы.
Опять одинокий тусклый луч бежал впереди шатра на колесах.